Кукурузный точильщик

На следующее утро ничто не говорило о том, что накануне произошла ссора. Джим как ни в чем ни бывало поздоровался и весь завтрак проработал с отчетами, Спок сводил на падде какие-то данные, излучая в процессе свое обыкновенное вулканское равнодушие ко всему мирскому. Они демонстративно игнорируют вчерашнее. Они нарочно не заговаривают о завтрашнем дне, словно он не наступит. Но завтра надвигалось. Это явствовало из увеличившегося количества прорывающихся даже на рабочую почту писем с соболезнованиями и угрозами расправы. Это следовало из участившихся атак точильщика и совсем пропавшего сна. Джим всю ночь проварился в истачивающих его кошмарах на раскаленных мокрых простынях, выныривая из жерла краткого забытья в галлюциногенную явь и вновь проваливаясь обратно. Упорно игнорируя предлагаемое по связи ментальное «снотворное». Кирк подозревал, что под утро Спок просто внаглую его вырубил. Во всяком случае до полудня Джим проспал как убитый — без изнурительного тарана, сокрушающего висок. И сейчас Кирк был то ли благодарен вулканцу за вмешательство, то ли зол на него за самоуправство — в груди ворочалась привычная разношкальная мешанина, к которой было непонятно, как относиться. Одно Джим знал наверняка: Спок отвлекал его и развлекал. Раздражал и не давал остаться с самим собой наедине. Не отпускал в себя, заставляя выплескивать вовне ошпаривающий взвар эмоций, испытывать ярость, ревность, влечение, азарт — какие угодно еще чувства кроме вины и скорби, скорби и вины, направленных фазерным дулом в висок... В конце концов Спок просто был рядом. Пусть даже он позволял Кирку за поздним, идеально сервированным завтраком инсценировать степфордский фарс «У меня все расчудесно». Оказывается, вулканцы, если видели в представлении логику, могли даже поучаствовать в нем и поинтересоваться светским тоном: — Тебя устраивает данный набор продуктов? — Что? — Джим отрывается от экрана и вскользь оглядывает хлопья, сок и тосты. — А, да, вполне… Хотя, нет, кофе мне точно захочется… И оладий… Да и мяса на ужин, пусть и реплицированного. — Мне не хватает ряда деталей, чтобы наладить воспроизводство полного цикла блюд. Через стол видно, как Спок вынужденно приостанавливает какие-то архиважные вычисления, дабы чинно сплести перед собой пальцы и церемонно возвестить: — Я хотел бы съездить сегодня в город. За недостающими элементами. Кирк недоверчиво косится на отложенный вулканцем падд и только сейчас замечает под ним скатерть. Льняную, клетчатую, в заломах от долгой лежки в сложенном виде и в крошках — из-за насорившего за завтраком Джима. Пресвятые угодники, откуда в его доме вообще взялась скатерть? Спок, как фокусник, добывает из шкафов совершенно неожиданные вещи. Что дальше — бабушкин сервиз с чердака? — Прямо-таки «хотел бы»? — Кирк одними глазами указывает на погасший дисплей, а после вновь переводит на вулканца исполненный скепсиса взгляд. Было очевидно, что тому не хочется ни в какой город, а хочется поскорее обратно к своим ненаглядным таблицам и экспериментам. — Слушай, просто накатай список — я сам сгоняю, — Джим потягивается и разминает мышцы шеи. — Заодно прокачусь с ветерком. Давненько я не взламывал аэротакси... — Незачем, — чопорно объявляет Спок. — У тебя есть машина. Кирк как вкопанный замирает у распахнутых ворот против всех правил пристроенного к силосу гаражика и все пытается проморгаться. Вот тебе и бабушкин сервиз… Из сумрачных гаражных недр на Джима дремлющими фарами взирало дежавю, взирал восставший из каньона призрак, безвинно убиенный одним борзым восьмилетним шалопаем целую жизнь назад. Новехонький, блестящий, хромированный, он был ослепительно прекрасен и бессмертно ал. Кирк отмирает и кидается внутрь — к заостренным крыльям, длинному хищному носу и породистому укороченному хвосту. — Спок, как?.. Откуда?.. «Стингреи» ведь лет двести как сошли с конвейера… Охренеть, тут и верх откидной… И коробка трехступенчатая? Трехступенчатая, да? — Джим забрасывает владельца этого роскошного раритетного чуда вопросами, а сам влюбленно, одержимо ласкает обводы, гладит зеркала, через стекло засматривает в салон. Боже, он ведь помнил, как отцовский «корвет» летал. Эта зверюга ездила так, словно была заряжена молниями и твердым ракетным топливом. Цеплялась за асфальт, будто гепард с Содукса. И рычала на разгоне таким децибелом, что было слышно в соседнем штате. — Все так, — Спок отвечает с плохо скрытым в голосе довольством. И Кирк его, черт возьми, не винил. За такой астровет не жалко и душу продать! — Единственное: я позволил себе небольшую модификацию в архитектуре двигателя. Все-таки бензиновое топливо в наши дни — это варварство и неоправданно дорогое удовольствие. Джим в принципе был солидарен — но только с этим, а не с клятой вулканской сдержанностью. Потому что кроме явственно читающегося в позе и интонациях удовлетворения Спок весь из себя был такой, будто и не при делах — стоит себе спокойнехонько поодаль с заложенными за спину руками, даже вот в гараж не зашел проведать своего питомца. Кирк эдакой черствости и безразличия откровенно не понимал. Как можно было владеть таким красавцем и ежеминутно не скакать от радости, даже если ты вулканец, просто не укладывалось в его голове. — Ты не поверишь! — восклицает Джим, из которого до сих пор рвались сплошь восхищенные междометия и восторженные щены и который уже успел заглянуть даже под днище. — У моего отца была точно такая же машина. Но я, взбунтнув, угробил ее в восемь. Так по-дурацки вышло... — Я в курсе. — В курсе? А, ну, да. Пайк, — спохватывается Кирк, мальчишеская улыбка которого в одночасье меркнет, но каким-то внутренним усилием он заставляет ее зажечься вновь. — Крис — то еще трепло, но лучше так, чем как ты, тихушник, скрывать, что обзавелся антикварным «шевроле». Дашь хоть разок погонять? Спок выглядит... удивленным и озадаченным, когда произносит: — Машина — твоя. Вулканской традицией предусмотрен подарок. Я собирал его, пока ждал тебя, чтобы не сойти с ума. Прошу прощения: не успел вручить мобиль сразу, а после стало... не до того. — Мне? Это — мне? — Джим тускнеет, блекнет на глазах. Говорливость, яркая мимика, живость движений — все вылинивает, стирается, мертвеет. Даже голос кажется погасшим, когда Кирк блекло интересуется у самого себя: — Я угробил столько людей, а мне за это, значит, медальку и теперь машину... Да почему, твою мать?! Кирк с размаху засаживает ногой по колесу. Боль от удара ни разу не отрезвляет — только взвихряет внутренние ады. Вновь хотелось крушить, наказывать, убивать. Только — кого? Если все из-за тебя одного, то кого тогда к ответу?.. — Я понимаю, что использованное тобой экспрессивное терранское выражение — не более чем устоявшаяся идиоматическая эмфаза, и к моей матери она никакого касательства не имеет, но я все же попрошу тебя впредь воздерживаться и не бросать мне в лицо подобное, — непередаваемо холодно и оскорбленно изрекает Спок. Джим на секунду аж немеет. Вулканец на полном серьезе только что докопался до речевого оборота? Хотя чем Кирк был лучше — он и сам сейчас цеплялся за слова просто потому, что больше было не за что. Стены кругом осыпались, потолок шел трещинами, а земля под ногами проваливалась в разлом. И его уже, как щепку, снова захватило лавовым потоком, закрутило на волне нового приступа. — А мне — «бросать» нельзя, да? — подхваченный и уносимый в преисподнюю Кирк силится остановить падение, пытается заставить себя умолкнуть, и у него не выходит. — Только всем вам? Тебе. Отцу. Брату. Матери. Пайку. Моему… — Джим вместе с горячим разбухшим комом давится непроизносимым, необратимым, страшным. Как можно выговорить это слово, как можно хоть когда-нибудь коснуться его снова, когда тебе верили, когда за тебя — в огонь? В огонь… — Мне показалось или ты едва было не сказал «мой экипаж»? — приблизившийся, кипящий ледяным бешенством Спок в проваливающемся в тартарары мире казался в этот момент твердыней, казался скалой и был страшен, как никогда. Кирк не боялся просто потому, что раз и навсегда разучился. — То есть следуя твоей логике, я в свое время должен бы был разобидеться на мой сгинувший народ, посмевший оставить меня? Вулканец упирается в стойки «корвета» по обе стороны от Джима, и металл под его пальцами проминается, стонет. — Глупый, эгоистичный, предающий чужую память мальчишка, приди в себя! — рявкает Спок. Кирк бы и рад был последовать совету, но боль топила его, погружала в зловещее затмение, а водоворот нес в сгущающуюся тьму, на гребне которой он, знал, был способен убить… Кирк зажмуривается и изо всех сил пытается удержаться на краю, обеими руками вцепившись Споку в предплечье. — Не могу… остановиться, — почти на каждом слове срывая дыхание, выдавливает он. — Не хочу снова... в истерику. Можешь, как под утро?.. Обрубить это? Краткое прикосновение к лицу — и под подошвами вновь оказался пол, не осыпь, а за спиной — дверца машины, не огненный смерч. И дышать опять можно было воздухом, не вогом. Только виски и затылок страшно ломило, как с похмелья... — Спасибо, — совершенно трезво благодарит Джим. — А теперь дай ключи и поди к черту. Уже сев за руль и заведя мотор, Кирк обыденно уточняет у отступившего Спока: — Ты список-то скинул? — Отправил на твой комм, — так же буднично отвечает вулканец. — Пристегнись. Само собой, Джим дает по газам, игнорируя ремень безопасности и выводя «шевроле» из гаража, как скутер с частного причала — сразу на третьей космической…

Шестью годами ранее

...Джим бредет корабельными лабиринтами как будто без цели и все же выходит единственно туда, куда ему было нужно. Но даже переступая порог, он все еще не знает, что тут можно было бы сказать и что сделать, и полагался, как всегда, только на интуицию да на импровизацию, которые на месте подскажут, как быть. В одном он был уверен наверняка: никто не должен оставаться один в ночь, когда погибла твоя мать, а вместе с ней и весь твой мир. — Я не принимаю твоего заявления об отставке и уходе из Звездного Флота. — Как будет угодно, — голос Спока бесконечно пустой, отсутствующий и страшный в своей безжизненности, как космос в панорамном куполе на обзорной палубе, где Джим нашел сложившего полномочия и. о. капитана «Энтерпрайз». — Вам лучше уйти… сэр. Со мной сейчас опасно. Я эмоционально нестабилен. — Никто сейчас не стабилен. Каждый пытается осознать свою потерю и справиться с ней, как умеет. — Что потеряли вы? — индифферентно интересуется вулканец, отстраненно регистрируя сознанием работу собственных голосовых связок и органов артикуляции. Он задал вопрос совершенно автоматически и безо всякого участия воли. Ему нет никакого дела ни до ответа, ни до человека позади себя. Джим это прекрасно понимает, но тот факт, что Спок пошел на контакт после произошедшего в рубке — это удача. И ею, как и ложным спокойствием от потрясения, стоило воспользоваться. Поэтому Кирк отвечает, как если бы счел вопрос не риторическим: — Друзей из Академии. Веру во всемогущество дерзости и безбашенного напора юности. Возможно, уже лишился близкого человека и наставника. А сейчас теряю и тебя. — Меня у вас никогда не было. «Так будет. Сегодня. Я либо заполучу тебя — и ты отправишься за мной на край света. Либо проиграю, и ты никогда не последуешь за таким, как я», — Джим не озвучивает своих преступных мыслей вслух, проходит и ложится прямо на палубу, посередине огромного пустынного зала, над которым сквозь прозрачный потолок зияла вечность, перемалывающая людей и планеты в звездный прах, в нуклоны, в ничто. Однажды половина тех, кто на борту, будет раздавлена этими вселенскими жерновами тоже, но не сегодня… Кирк протягивает вулканцу руку, безмолвно подзывая к себе. Тот не реагирует, и тогда Джим велит: — Подойди и ляг рядом. Я должен кое-что тебе показать. Ты все еще мой коммандер, а это — приказ. Вулканец равнодушно, как машина, передвигает ноги. Ему все равно, что теперь делать и где заполнять собой пространство. Он деревянно опускается рядом, ложится — их плечи с Джимом соприкасаются, но Споку настолько безразлично происходящее, что он даже не делает попытки отодвинуться. — Знаешь, в детстве я любил один или с братом забираться на силосную башню и засыпать на нагретой за день крыше, глядя на светящиеся точки спутников и кораблей. Там, далеко, за всем этим, — Джим поднимает руку и указывает за экранирующий свод, — летала моя мать. Еще дальше — был отец, который стал звездной пылью. А еще выше, совсем за гранью понимания, вызревала близорукая, еще не осознаваемая малолетним раздолбаем мечта о космосе. — Зачем вы рассказываете мне это? — впервые в голосе первого офицера слышится намек на раздражение. И это хорошо. Это хоть какая-то реакция вместо наплывной апатии. Потому что Спок ощущался застывшим подледным вулканом, покровный щит которого не вибрировал из-за чудовищного глубинного давления только потому, что был оглушен. Но Джим слышал, как под этой истончившейся ледяной коркой клокочет, вскипает базальтовым расплавом и рвется к поверхности его подавляемая боль. Нужно только протопить ей путь, помочь с выходом наружу, а дальше работа горя сама все сделает правильно. — Просто выслушай меня, прошу, — могло показаться, будто Кирк действительно просит. Но это не так. — Я любил и одновременно ненавидел звезды. Космос забрал отца, я боялся, что заберет и мать, но в то же время я не мог оторвать от ночного неба взгляда. Ощущал каждой косточкой, каждой жилой, как мне нужно туда, как тянет. А еще, засыпая под перешептывание кукурузных стеблей и перемигивание звезд, я понимал, что не один. Словно за мной присматривали... Знаю, звучит по-детски и нелогично, но там, на крыше, в свои восемь я понял всем существом, что близкие не уходят бесследно. Слышишь, Спок? Не уходят. Они — там. Вулканец смотрит вверх, за купол, и не ощущает, как к вискам стекает горячее, как к корню языка подступает тошнотворная черная волна, готовая вот-вот хлынуть горлом. — Вы и вправду полагаете, что наивные открытия терранского детеныша раскроют мне глаза? — он полузадушенно шепчет, но кажется, что кричит. — Помогут примириться с гибелью миллиардов? Со смертью моей мате..? — и тут его голос срывается, потому что он просто больше не может. Спок сворачивается на боку, прижав колени к груди, прижав основания ладоней к глазам, пытаясь удержать всхлипы, совладать с голосом, запереть боль, оставить между собой и миром хотя бы видимость преграды. Пальцы землянина безжалостно переворачивают его обратно на спину, отнимают руки от лица и пригвождают их к палубе, не давая закрыться. Взгляд человека тоже не дает уйти — нанизал и держит цепко, властно. — Повторяй за мной: я — не один, — диктует Кирк. — Не один, потому что со мною память. Не один, потому что со мной на борту 426 душ. Не один, потому что все до последнего техника из экипажа «Энтерпрайз» помогут отыскать «Нараду» и призвать Нерона к ответу. Спок однее всех на этом корабле, но он повторяет за Джимом эту не то присягу, не то литанию слово в слово, потому что за сокрушительной убежденностью, крепостью и силой этого голоса нельзя было не последовать. Таким голосом ведут за собой армады, посылают армии на штурм неприятельских форпостов и примиряют готовые начать войну народы. Сын Вулкана, которого больше нет, в это мгновение он верил человеку, который есть. Верил ему и верил в него. А затем рука Кирка вероломно пробирается к его паху. Тело Спока реагирует на этот предательский маневр незамедлительно и совершенно неподобающим образом. — Что вы… что вы делаете? — ужасается он, перехватывая подлую кисть. — Позволь мне позаботиться о тебе, — Джим словно и не замечает хватки, способной раздробить запястье — его умелые пальцы продолжают ломать сопротивление уверенно, жестко, безошибочно угадывая адреналиновый выброс и направляя его в нужное русло. — У нас двенадцать минут. Через двенадцать минут мы оба нужны на мостике. Собранные, трезвые, способные действовать, а не реагировать. Но на эти двенадцать минут — отпусти себя. Я помогу. Ты только позволь помочь и не воюй со мной. — Вы!.. Вы!.. Как вы можете? — Спок задыхается от возмущения, гнева, душного дестабилизирующего жара, расходящегося из-под чужой руки. И все пытается сладить с Кирком, отодрать от себя его ладонь, не понимая, как такое возможно, чтобы человек оказывался сильнее, почему он, вулканец, никак не справится с ним. — Могу, — беспощадно произносит Джим. — И ты тоже сможешь. А иначе тебе не пережить эту ночь. Кирку не приходится больше объяснять, как тесно связаны эрос и танатос, какой это фатальный родовой клубок еще со времен Большого взрыва. Спок наконец-то понимает его и перестает бороться. И тут же лигатурой, без перехода, припадает, приникает всем собой, обнимая так, словно мечтает убить. Он рычит, и воет, и проклинает, а Джим шепчет ему: — Все правильно. Отпускай, хороший мой, отпускай. И Спок выпускает — слова на субсветовой скорости все взлетают и взлетают, взмывая из него звезда за звездой. Он никогда бы не признал этот надтреснутый шепот за свой собственный. Он не понимал и не узнавал своего безумия, когда исступленно, взахлеб говорил: — …я любил ее… Любил, но не сказал об этом ни разу… Зачем, зачем он поверяет это все чужаку, который пришел со своей правдой? Почему неудержимые, фонтанирующие яростью слова про отнятое, попранное и взывающее к отмщению все бьют и бьют из него, желая высвободить себе место для абсолютной вакуумной пустоты? Внутри него и снаружи ведь и так больше ничего не осталось. — …Города, школы, родительский дом… Лаборатории, питомники, сады, храмы… А в них — живые… Все, что дышало, что мыслило — в одночасье, на атомы... Ничего… Никого… Только две ничтожные песчинки, случайно уцелевшие в межзвездной давильне, слабо освещенная пустыня на краю мироздания и ритуальный камень предков под спиной, плавящийся от кровожадных досуракских обетов и дичайшей муки… Рука Джима творит с ним страшные вещи, усугубляя и без того непереносимую агонию. Обещая облегчение и освобождение в мире, где этого больше не может дать ничто. Агонизирующий разум вулканца отчаянно ищет опоры, хоть каких-то ориентиров в зыбкой космической пустоте с ее вывернутыми, поруганными законами, и инстинктивно цепляется за человека, который почему-то не отталкивает, впускает. Спок проваливается в чужое сознание, даже не закрепившись толком в последней пси-точке перехода. Просто падает и мгновенно теряет себя, захваченный, подхваченный вселенной, где все — хаос. Но в этом хаосе обнаруживается своя логика и своя правота. А еще зеркальная карающая ярость и разящий свет, алчущий справедливости и возмездия ничуть не меньше. И надо всем этим — непобедимая, ничем не подкрепленная вера в то, что все получится. В то, что он, Спок, справится… Вулканец хотел бы остаться здесь навсегда, но мучительная взрывная волна выворачивает его наизнанку, выбрасывает из собственной телесной оболочки и из чужого разума. Разрешившееся опустошение отключает сознание на целую минуту. И эти шестьдесят секунд забытья, свободы от себя и от бездонного, бездомного горя кажутся благословением… Спустя минуту коммандер вновь осознает себя в своем теле. И боль никуда не делась, она возвращается — все еще невозможная, нестерпимая, но теперь как будто бы обретшая подобие контуров и потому поддающаяся осмыслению и хоть какому-то контролю. Спок не знает, испытывал ли он когда-либо столь нелогичную благодарность хоть к кому-то. Он говорит Кирку самое трудное, самое сложное в своей жизни спасибо, потому что произносит его на вулканском — на языке, на котором в галактике теперь говорят жалкие крупицы в несколько тысяч вместо нескольких тысяч миллионов, в ком его дух обитал еще восемь часов назад. Но он, Спок, выживет. Он будет одним из тех, кто выследит Нерона и зачитает тому приговор на вулканском языке перед тем, как уничтожить того, кто уничтожил его мир, используя мощь вулканского интеллекта, вулканские разработки и вулканскую ярость. Спок шатко встает на ноги, но к выходу идет твердым шагом. Джим смотрит ему вслед и бездумно интересуется у самого себя: «Интересно, сработало? Теперь не уйдет?..» И по тому, как резко, как ранено оборачивается вулканец, будто услышав эту всаженную в спину мысль, Кирк понимает, как же крепко он только что облажался. Чертыхнувшись своему промаху, он откидывается обратно на палубу, устало прикрыв глаза рукой. Спустя десять месяцев после уничтожения Нерона вулканскими технологиями... Спустя почти год службы под командованием Пайка и безнамеренной инвигиляции за странным, озадачивающим романом между ним и Джимом... Коммандер Спок, которого оперативники во главе с Кирком с тех пор вытаскивали из петель стольких смертоубийственных миссий, вдруг на одной из звездных баз подает прошение о переводе на «Ренгоут». А еще спустя полгода упорно игнорирует атакующе-сманивающие приглашения новоиспеченного и самого молодого в истории капитана стать его первым офицером в беспрецедентной пятилетней миссии…