Кукурузный точильщик

Залп. И еще один. И еще… Джим явственно слышит выстрелы и не понимает только одного: почему они направлены не в него. Низкий гул от пролета истребителей… Дежурная речь капеллана… За ней выступление одного адмирала, выступление другого… Они все сегодня много говорили. Кирк и сам сейчас вещал с трибуны про долг, про верность Звездному Флоту и «Федерация не забудет»... Все это было уже. Здесь же, три дня назад, на поминальной службе для «Интрепида». Та же белесая изгарь неба. Те же зольные воды залива вдалеке. И сливающееся с ними море будто пеплом подернутых кителей: застывшее, напряженное, с горько закаменевшими спинами. Джим и сам затянут в парадно-серое, хотя ему кажется, что ткань насквозь пропиталась кровью и что стоит он в кадетском алом. Только на этот раз ему держать ответ не за взлом непроходимого теста, а за то, что не сумел обойти смерть. И теперь она безотрывно смотрела на него глазами почти трехсот человек, в одночасье лишившихся родных в далеком загалактическом крематории, после которого им не получить ни тела, которое можно было бы предать земле, ни горстки пепла для погребальной урны. Ничего. Кроме куска мало что значащего казенного полотна и жестяной бляхи посмертной награды. Сейчас Кирк видел только их — только эти опаленные, черные от боли лица. Их посадили ближе всего к трибуне, но оцепили, отгородили силовым полем — невидимым, неощутимым, негласным. Потому что Штаб опасается сцен, остерегается покушений, трусит уронить перед прессой лицо... «Разве этого стоит бояться? — думает Джим. — Этого, а не убивающих своей безучастностью слов, которые не смогли бы пробиться к семьям погибших, даже отсутствуй барьер?» Кирк замолкает на середине предложения. Обрыв фразы повисает в тишине — непреодолимой, оцепенелой, неживой. Потому что ни одного живого человеческого слова в ней до сих пор не прозвучало. Неуместную цезуру тут же забивает дробный барабанный бой и затаптывает чеканный шаг молодцов, вышедших откуда-то из-за спины Джима с высящимися стопками уже сложенных знамен. Наряд почетного караула занимает диспозицию между адмиральским возвышением и барьером внизу, чтобы исполнить последний из положенных флотских ритуалов: символично опустить «треугольники смерти» в безликие ларцы, имитирующие гробы, и передать те военно-почтовой службе, которая разошлет их родным. Все чинно, чистенько, красиво. А главное — бесконтактно. Джим встречается глазами со Скотти и кивает. Незаметно ни для кого кроме штабной службы охраны барьер оцепления спадает — и за отбившей свое барабанной дробью до Кирка доносится не ропот, нет. Обреченный вздох всего присутствующего адмиралитета. В самом деле, кого он удивил тем, что опять саботирует правила и вмешивается в церемониальный протокол? Но перед репортерами им всем придется делать вид, что все идет так, как и было задумано, и потому Кирк беспрепятственно спускается вниз и разлаживает строевые приготовления, вклиниваясь в скрипты караульной службы с очередной своей «подпрограммой». Ему не должны были отдать этот первый флаг, когда он протянул за ним руки. Не должны, но, видимо, было в его лице что-то, из-за чего контр-адмирал — мужчина старше его по возрасту и по званию — отдал знамя без колебаний. И Джим поднес его к первому ряду вплотную, шагнув за упавшую силовую завесу. — Айзек Грегори Уилсон, научный офицер. Я не могу передать семье его тело — только этот символический покров. Но если родные Айзека позволят, я поделюсь с ними памятью. Родители Уилсона поднимаются. Их глаза сухи, но подбородок его матери дрожит, когда она безмолвно дает согласие продолжить. — В первую же неделю на «Энтерпрайз» мистер Уилсон, будучи лаборантом, взорвал в ходе эксперимента оборудование, переусердствовав с концентрацией пергия. Это была единственная ошибка, которую он допустил за все время службы. Уже на втором году Айзек возглавил подотдел, который под его началом сумел разработать стабилизатор для пергиевых катушек. Он обожал экспериментировать с кассетами для репликации, до посинения спорил с каждым желающим о правомерности Первой директивы и горой стоял за своих. Айзек сумел переправить на борт 13 человек из экипажа и еще 17 местных жителей. Сам он не успел подняться. Джим не знает, сумело ли сказанное преодолеть полосу отчуждения, но сам он заступает за нее: проходит к родителям Уилсона и лично, с величайшей бережностью и почтением, передает им ларец и сложенный флаг с приколотой к нему медалью «За спасение жизни». Пожилому отцу Айзека с трудом удается вымолвить «спасибо», он силится добавить что-то еще, но его лицо перекашивает судорогой, когда он видит, как его жена, опустившись с драгоценной ношей обратно на стул, баюкает на руках спеленутый отрезом полотнища короб, будто мертвое дитя в колыбели. Кирк на негнущихся ногах возвращается, чтобы назвать следующее имя. И следующее… И следующее… …Он говорит о том, как дети, супруги и родители присутствующих посреди ада совершали подвиг… …как сплоченно организовывали эвакуацию и делали все возможное, чтобы не допустить паники среди населения… …как отдавали свои коммутаторы, эти маяки для наводки транспортаторного луча, гражданским и покидали радиус подъема сами, уступая право спастись другим… И так про всех. И так про каждого. —...Марта Элизабет Поласки. Биолог. Примерный работник. Ровный послужной список. Очень мягкий характер. От ее тихой улыбки распускались орхидеи с Типити-7, которые никто другой не мог побудить цвести. Благодаря выведенному ею сорту, выделяющему кислорода в 30 раз больше, чем другие орхидные, судовая оранжерея смогла поддержать жизни 7795 человек, пока техники отлаживали систему воздухообмена на борту. Ее сын, еще подросток, мужественно пожимает командирскую ладонь, прикусывая себе при этом щеку изнутри. Он вынужден отдирать нечаянно вцепившиеся в рукав Джима пальцы своей бабушки, не замечающей ничего кругом за пеленой слезного горя. Ушедшая в себя, ослепшая, она все растерянно переспрашивала у Кирка, явно видя на месте капитана «Энтерпрайз» свою дочь: «Как же так? Моя девочка… Как же так?..» Джим возвращается за новым флагом, все еще слыша в своей голове, как сын Марты увещевает ее мать: «Ба, отпусти маму. Отпусти. Я позабочусь о вас с Лизой. Вы с мамой будете мною гордиться, вот увидишь… Только маму нужно отпустить». Впереди еще 116 имен. … — Она знала невероятное количество языков. Бесстрашно вступала в переговоры с вооруженными до зубов клингонами. Ненавидела кинзу в салате, любила джаз и пела так, что андорианцы на приеме впадали в неистовство. Говорила, что терпеть не может детей, но обменяла свою жизнь на жизни 53 рейянских школьников. Сестра Ухуры не дожидается, пока он подойдет — подлетает сама. Кто-то окрикивает ее, но его оклик запаздывает. — Как ты мог ее не забрать? Как ты мог?! — хлесткая пощечина приходится не по щеке — по губам, и теперь их печет. И это хорошо. Это хоть что-то. — Она боготворила тебя. Боготворила, а ты!.. Кирк молча успевает скомандовать «отбой» своим и чужим безопасникам и свободной рукой поддержать Нийоту (нет, не Нийоту, но, господи, как же похожи, как сиамски похожи) под локоть, когда внезапное рыдание не дает ей договорить, сгибает пополам. Она обхватывает рукой не себя — пальцы конвульсивно собирают в горсть и комкают материю просторного траурного платья под животом, пока Ухура (нет, не Ухура, но ведь как две капли… две — а теперь вот одна) закусывает ребро ладони в попытке запереть всхлипы. Джим осторожно прислоняет к себе ее сгорбленную вздрагивающую фигурку, обхватившую себя поперек живота, и оборачивает полуобъятьем, отставляя в сторону так и не переданное, мешающее сейчас, как мешает всему живому мертвое. То ли Маккой, то ли Спок — забирает и ларь, и флаг, передает подбежавшему, а Кирк принимается тихонько напевать мелодию, которая чаще других звучала на мостике в спокойные часы альфы-смен. Он безбожно фальшивит, но осиротевшая молодая женщина в его руках как будто бы узнает мотив. Медленно распрямляется и поднимает на него полные муки и вопреки всему прощения глаза. Перед тем, как увести от Джима эти невозможные глаза, это опрокинутое лицо, в котором все еще жила боль, но уже, кажется, не было конвульсии, ее супруг произносит: «Простите нас. Мы верим, что вы сделали все, что могли. Спасибо, что вы вот так, по-человечески. Дальше мы — сами, сами, вы не беспокойтесь…» Последнее — уже Боунсу, который вызвался проводить пару до их мест и теперь, присев на корточки, деликатно знакомил еще не родившуюся племянницу или племянника Ухуры с трикодером… Церемония непозволительно затягивается, но Кирка не поторапливают, не вмешиваются. Такая неожиданная милость могла бы насторожить, когда бы Джим не был твердо уверен, что с него спросят потом, в уже знакомом кабинете без окон, а не здесь, под прицелом стольки объективов и глаз. Важно лишь то, что им позволили проститься с ушедшими по-людски. Проводить, как они того и заслуживали. И потому если семья в состоянии была сказать о своем ребенке, брате, муже, Джим давал это сделать. Если нет — сам договаривал взглядом то, что не умещали слова. Он в сочувствующем жесте сжимал плечо тому, кому это было нужно, и держал уважительную дистанцию с теми, кто посчитал бы ее сокращение оскорбительным. Соболезнования выражал так, чтобы их могли услышать только близкие, и безропотно выслушивал страшные обвинения сломленных горем людей, делая очередной незаметный знак службе охраны и Споку, которые в такие моменты подступали ближе. Иногда родственники погибших не дожидались своей очереди — перебивали друг друга. Кирк молчал. Слушал. Снова брал слово. И смотрел каждому в глаза. Он видел там разное и одинаковое: скорбь, боль утраты, непримиримость, ненависть к нему, осуждение и снова боль. Но Джим точно не был готов к тому, что столкнется с состраданием. Он бы узнал мать Чехова из тысячи. Тот же свет в глазах, то же кудрявое облако волос. Оно мягко коснулось виска, когда эта невысокая несгибаемая женщина склонила его голову к своему плечу и принялась по-матерински гладить по волосам рукой без колец, приговаривая: — Я знаю, сынок… Я знаю… Джим как-то рвано выдохнул и врос в нее всем собой. Успел только метнуться к Споку и мысленно попросить его об эмоциональной заморозке, о выходе в астрал, о чем угодно, что позволит взять себя в руки, потому что впереди еще шесть флагов, шесть имен, шесть семей родных, которые могли устроить вендетту, а он едва ли в состоянии сладить с дыханием и протолкнуть перекрывший горло ком. По связи в него незамедлительно переливаются заемное концентрированное спокойствие и собранность, которые помогают в полной мере овладеть собой и продолжить. — Сетлик Кт’лой. Инженерный отдел, вторая специализация — парамедик. Мог собрать из ничего пояс жизнеобеспечения. Благодаря произведенным им оперативным перенастройкам стандартной экипировки выставленных в музее скафандров семеро посетителей выставки в Барди сумели уцелеть, отделавшись ожогами легкой степени. Для себя он защиты не оставил. У Сетлика три брата, и все трое похожи на викингов. Угрюмые, коренастые, рыжебородые, они видимо подбираются, когда к ним подходит человек. — Я знаю, что у телларитов принято отвечать гонцу, принесшему дурные вести, плевком в лицо. Вы узнали тогда от меня. Вы в своем праве. Охрана предупреждена. Самый крепкий, самый плечистый из троих делает шаг к Кирку и… — Разве ты принес дурные вести? Брат спас семерых. Это честь. Спасибо, что сказал о нем и сказал так. Он уважительно принимает из чужих рук посмертный ковчег с наградой и с достоинством отступает. Передача еще двух флагов проходит напряженно, но без эксцессов. На предпоследнем… «Повезло, — думает Кирк, глядя в лицо своему приговору. — Мне, как всегда, просто невероятно повезло, что мои люди не просчитались при анализе психопрофилей и что ты сумел дождаться конца». — Странно — ты не сказал, что Кэрол любила жизнь. Очень любила. А что насчет тебя, Джим? Кайл Фердинанд Деккер. Докторская степень по прикладной химии, специализация — передовые вооружения. Остальная информация засекречена. Они одного с Джимом возраста, роста, сложения. Оба светлокожие и голубоглазые. Вот только у жениха Кэрол совершенно мертвый взгляд — взгляд человека, которому нечего терять. — Горишь ли ты желанием жить? Горишь… Горишь… Значит, все-таки будет огонь. Кирк успевает подумать об этом, успевает занять руки Деккера и не успевает отдернуть свои. А на рукав уже плеснуло прозрачным, мгновенно впитавшимся и поползшим вверх. Неизвестный состав молниеносно въедается в китель, перекидывается на ткань брюк… Джим дергает Деккера на себя, заводит свою руку тому за спину и крепко притискивает к себе — угол траурного короба, зажатого между ними, впивается в подвздошье, но это смешная боль. Совсем не та, что ему уготована. Кирк похлопывает своего убийцу по плечу, зная, что со стороны его порыв выглядит всего лишь безобидно-утешающим. — А о них ты подумал? — вполголоса, так, чтобы уловил только инквизитор напротив. — Только ты и я. Других — не затронет. Его палач и впрямь не делает попыток вырваться, равнодушно пережидая наномгновение, за которое пирогель из-за контакта с формой Кирка пожирает каждое волокно и его одежды тоже. Дальше — просто активировать запальник. Моментальные 2000 градусов, 7 секунд, за которые не среагировать, не спасти, и все. — Не затронет? — точильщик ухает в висках, но почему-то вместо парализующего ужаса, вместо последнего животного страха на Джима находит такая злость, что кажется, удавил бы этого судию, не дожидаясь начала аутодафе. — Ты собираешься семьям погибших показать, как в огне умирали их родные!.. Вулканский нервный захват срабатывает быстрее, чем Деккер успевает извлечь зажигательный капсюль. Спок сдавливает пальцы оседающего карателя внутри кармана так, чтобы тот случайно не активизировал воспламенитель, пока вулканец почти на себе волочет его к службе дежурящих за периметром медиков во главе с Маккоем, невозмутимо роняя по пути: «Врача. Прошу не препятствовать. Мистеру Деккеру срочно требуется медицинская помощь». Боунс коротко переспрашивает у Спока, принимая бессознательное тело на носилки и вгоняя миорелаксант со снотворным в шею: — Код? — 1-Z-6. Далее — как условились. Аккуратно изъятый у пациента капсюль с так и не сдетонировавшим химзапалом рукой в медицинской перчатке осторожно помещается в изолирующий пакет-ловушку.