Кукурузный точильщик

Они опрокидывают положенное залпом — как было заведено во Флоте еще при жизни его отца. И молча. Как было заведено еще прежде. Все слова уже сказаны, и нужды в них не было. Была только в этом жидком болевом ожоге, отнимающем дыхание и останавливающем сердцебиение при глотке на долгих четыре такта. Его надлежало в последний раз разделить с мертвыми, а дальше — сделать соленый вдох и жить. Скотти и Хендорф не сговариваясь встают рядом, по обе стороны от Джима, подставив плечо. Остальные по цепочке, как единый организм, становятся так же: плечом к плечу, образуя круг. Неровный, тесный, но спаянный насмерть. Звенья так плотны, так слитны — непросто будет раздвинуть их и расставить новыми людьми, чтобы снова получилась команда. Кирк обводит живую зальную цепь взглядом и встречается им с Марком — и Марк отчего-то отводит глаза, вышагивает из круга. Тот тут же смыкается за ним, делаясь еще сплоченнее, чем был. Джим качает головой. Его первый офицер ни в чем не провинился. Разве что в маловерье. Но другим — другим эта вера в действия своего командира стоила непомерно дорого. Кирк не надеялся заслужить прощение своего экипажа, но надеялся на веру в свои собственные силы — что их хватит уберечь присутствующих здесь и тех, кто еще только поступит к нему на службу. …Он резко выдыхает и первым расторгает круг, давая понять, что можно расходиться. Марк взглядом через весь зал просит разрешения обратиться, и Кирк сам подходит к нему. Они коротко беседуют о чем-то в стороне, после чего капитан визирует необходимые документы на падде своего старпома и отпускает его — на этот раз не в отпуск, а насовсем. Вряд ли они с Марком когда-нибудь еще пересекутся… Джим провожает его до двери взглядом, в котором, впрочем, не видно ни досады, ни облегчения, а после невольно обегает чужие спины в пустой надежде высмотреть среди них адмиральский мундир того, кто так и не показался сегодня, но с кем он упорно искал встречи. Искомого не обнаруживается, зато выясняется, что его люди даже не подумали расходиться — напротив, посбивались в кучки. Вот ведь ушлые обормоты! Пользуясь тем, что все в сборе, неугомонные руководители отделов спонтанно решили устроить летучки, призванные скоординировать действия по ремонту и дооснащению «Энтерпрайз». Разумеется, часть вопросов нуждалась в урегулировании и согласовании непосредственно с капитаном. К нему подходят группами и поодиночке, невзирая на шипение Маккоя, который грозил запереть в медблоке всех и каждого и залечить от workaholism vulgaris особенно болючими гипоспреями. Кристина достаточно быстро нейтрализует гневливого СМО, умыкнув того под локоток на стихийно затеянную их отделом планерку. Боунс враз переключается с бухтения неформального на профессионально-деловое. …Никто так и не понял впоследствии, как помпезный зал для приемов превратился в помещение для брифингов, где тут и там по стенам светились и перемигивались развернутые с рабочих терминалов и личных коммов проекции экранов и негромко между собой решали рабочие задачи их владельцы. Иногда кто-то забывшись повышал голос или принимался яростно спорить. Раз или два в эфир прорывались короткие смешки и тут же виновато гасли, но жизнь — она все равно брала свое. Кирк и сам ловил себя на том, что ободряюще улыбается на особо удачные предложения, а поймав, встречал на лицах ответное оживление... Джим не заметил только одного: как за огромными, в потолок, окнами стало темнеть и как он остался совсем один. Видимо, Маккой все же застращал народ, раз Кирк в какой-то момент застал себя сидящим на полу, у боковины бесконечного стола, откуда увлеченно обсуждал с главным инженером расширение пассажирского транспортатора, хотя Скотти часа два как, оказывается, перешел в онлайн, а его непосредственное начальство на этом даже не зафиксировалось. Забористые у Боунса гипо, однако, стоит отдать ему должное. И Джим отдает прямо сейчас — разгоняет всех по чатам отдыхать и мстительно накидывает своему СМО неделю к увольнительной. Возможно, за лишние семь дней тот избавится от этой нежной зеленцы на физиономии, которую Кирк приветствовал исключительно на одном конкретном вулканском челе. Как всегда, мысль от Спока сама потянулась к Пайку… Джим прикрывает глаза и какое-то время сидит вот так — с темнотой под веками и снаружи, наедине с тишиной внутри себя и вовне. А после набивает с падда: «Все кончилось. И я тоже, кажется, кончился». У кого-то в зале единомоментно срабатывает сигнал входящего сообщения, и Кирк в ложной надежде вскидывает на вошедшего глаза, но им оказывается всего лишь Спок, на ходу проверяющий дисплей. Джим разочарованно и коротко кивает ему перед тем, как дописать: «Я благодарен тебе. За многое благодарен. И за сегодня — тоже. Но ты так и не приехал. А раз так, то, наверное, уже и не приезжай». В гулком и полутемном зале не раздается на этот раз ни звука — только двойной импульсной вспышкой срабатывает оповещение на комме Спока, высветляя его непроницаемое лицо, и гаснет, оставляя их двоих в сгущающихся сумерках. Кирк медлит перед тем, как отослать набранное «Совсем» — и все же нажимает отправить. Еще одна зарница вспыхивает в руках Спока и спустя мгновение меркнет. Джим медленно, очень медленно поднимает на вулканца глаза и не глядя набирает в окне все того же адресата еще одно сообщение. Оно уходит и… Новая сдвоенная вспышка — только на этот раз приглушенно взблеснувшая из кармана напряженно застывшего напротив Спока. Внутри что-то тяжело ударило — и все длило, длило, длило сокращение, пока у самого сердца прилив страшной догадки не разбился о неопровержимую крепь уверенности. Кирк не почувствовал — скорее угадал по лицу Спока, что его собственное сейчас исказило в мучительной гримасе. Напрасно легкие пытались добрать воздуха — спазмы вновь и вновь перехватывали межреберье, а Джим смеялся. Смеялся каким-то странным насильственным смехом, похожим на всхлипы. Смех сотрясал тело, а он испытывал то чувство, что все рушится, какое, наверное, бывает только при землетрясении. Но длилось оно недолго. Боль от осознания, что его предали, уже переплавлялась со всей неизбежностью в гнев — пылающий и твердый, как алмаз. И Кирк бритвенно резанул его звездчатым отсверком по связи. Спок подрубленно упал на колени, а Джим мысленно, будто за поводок, дернул и повлек вулканца к себе, ничуть не удивившись тому, что привязь послушалась. Властно простер руку и не опускал все то время, пока вулканец, подавляя, переступая через что-то в себе, так и шел к нему — окарачь, превозмогая боль от натяжения уз. Кирк ослабляет ментальный аркан, только чтобы захватить в горсть пряди темных волос на затылке и подтащить Спока к себе. А после у самого лица выговорить отчаянно-ровно, со спокойствием, которого не ощущал ни на гран: — Я ни разу не написал Пайку напрямую, не так ли? Все мои сообщения на протяжении этих лет попадали к тебе. И ответы за него давал ты. Все эти дельные советы, которые помогали охолонуть там, где я мог рубануть сгоряча… Ты ни секунды не верил, что я справлюсь, да? — В мои цели не входило ставить под сомнение тво… — А что же тогда входило, ревнивый ты говнюк?! Если так хотел быть рядом, хотел наставлять и страховать идиота капитана, какого хера было не принять предложенную должность? За каким был нужен этот хитровыебанный способ, ты, маньячина? Джим встряхивает Спока по связи, слыша в ответ, ну надо же, предостерегающее рычание. У того желваки так и ходят под скулами, а в горле клокочет предупреждение, но покуда он терпит обращение Кирка, которому явно не терпится снять с вулканца скальп. Особенно после озвученных притязаний вместо нормальных объяснений: — Ты — моя пара. — И что с того, сволочь?! — Джим почти сплевывает это в лицо предавшего его. На языке вязало таким разочарованием, такой горечью — до тошноты. И Кирка мутило этой желчью, выворачивало словами, которые вымарывали все, что так или иначе связывало их. — Какое это дает тебе право?.. — Согласно вулканским обычаям, у меня есть все права, — Спок вдруг расправляет плечи, выпрямляется, вырастает, враз делаясь похожим не то на черного подбористого волка, не то на занявшего угрожающую стойку ягуара. Опасный, хищный, с диким зрачком и чуть вздернутой верхней губой, приоткрывшей самую кромку зубов, он весь был какой-то подавляюще самцовый. А до Джима вдруг дошло, что связь подчинялась ему лишь потому, что Спок позволял это управство с собою. И сейчас она искрила, простреливая разрядами кончики пальцев, грудину, крестец, загривок… На собственный затылок словно зеркально налегла обжигающе-тяжелая ладонь и стала сладко пригибать к полу. Внезапно захотелось к Споку, под Спока… Обнажить шею, подставить горло под собственническую метку или принять иную позу покорности, какая там принята у вулканцев. Кирк видел, как Спока и самого клонило к нему, но он боролся с этим императивом, пытаясь взять под контроль то, что его одолевало. Дрожащей, ненормально горячей рукой он силился выплести пальцы человека из волос, чтобы разомкнуть между ними эту закоротившую дугу хотя бы так — телесно, но вместо этого понимал, что лишь гладит заостренный выгиб костяшек и нежит напряженную кожу во впадинах между ними. И что Джим — пусть уязвленный, взбешенный, жарко полыхающий жгучей обидой, — но поддается на эту ласку, почти подается к нему... И эта темная власть друг над другом, это могущество, что давала спайка уз, пьянили так, как не могло ничто иное. Спок с трудом отнимает руку Кирка, против собственного желания влекущего его к себе, с трудом продолжает: — Связанный должен в первую очередь спрашивать совета у ментального партнера и, лишь сочтя полученную рекомендацию неудовлетворительной, обращаться к кому-то еще. Нарушение традиции воспринимается крайне болезненно для… — вулканец на мгновение замолкает, явно испытывая затруднение с подбором подходящего слова. Зато Джим за ним в карман не лезет: — Дай-ка угадаю: для разума? Для связи? Или все же для раздутого вулканского эго, а? — продолжает белениться Кирк, накрывая возвращенную ладонь второй и ожесточенно придавливая ее к полу, будто гнетом. Приходится перенести на руки весь свой вес, чтобы не дать им, загребущим, воли, не начать вытряхивать Спока из одежды, а после — вытрахивать из него всю эту крипоту… — Для моего естества, — тихо, очень тихо признается этот вулканский мавр. — Боюсь, применительно ко мне определение «ревнивый говнюк» не лишено оснований. Даже усмиренные, вибрации его голоса все равно дотягиваются, дотрагиваются до Джима, бархатисто-шершаво проходясь по позвонкам до самого копчика — так, что хочется в стон. Кирк натурально шипит, чтобы только заглушить, задушить то, что слова Спока, законы Спока и интонации Спока творили с ним… — Мы — собственники, Джим. Это в крови, даже если кровь разбавлена человеческим геномом. Прямо сейчас я борюсь с тем, чтобы не ответить на брошенный тобою вызов, не подчинить тебя своей воле, не взять твой разум. Потому что я мог бы… Кирк видит себя в этом же зале насаженным на член: ладонь Спока держит его под горлом, зубы — за холку, пока вулканец берет его сзади, по-звериному, вбиваясь столь неистово, что Джим от каждого свирепого толчка проезжается коленями по ковролину… И кислород, и удовольствие ему отмеряет чужая рука и упоительный диктат подмявшего под себя разума, причиняющего наслаждение настолько острое, настолько нестерпимое, что Кирк срывается на вой… — Но я не стану идти на поводу у своего инстинкта. Ты имеешь право применить ко мне наказание, и я приму его. — Еще как примешь, ле-матьиный сын! — озверело рычит Джим. Он и без этой демонстрации давным-давно уяснил, что кровь вулканцев — не водица, но этот остроухий ревнивец перешел все мыслимые и немыслимые границы. В том тотальнейшем сюрре, что их окружал, поведение Спока было уже через край, чересчур, со звездическим, мать его, перебором! А Кирк все равно хотел его, принимал, даже сейчас звал всем собой и какой-то частью себя оправдывал — и все из-за этой варварской корды в мозгах, которая не признавала никаких неприкосновенных рубежей и земель, но, черт возьми, они были! И пришло время о них напомнить: — Ты ко мне больше не притронешься. Ни по связи, никак, — безжалостно постановляет Кирк. — С меня хватит этой гребаной пещерной дичи. Так что больше никаких прикосновений. Я сказал. Вулканец поначалу вздрогнул всем телом — как от удара — и на мгновение потерянно, оглушенно замер. Ушел взглядом в себя, что-то отыскивая там, и, не найдя, поднял на Кирка совершенно невменяемый взгляд. Потянулся было к его лицу и не смог; рука опала. А после издал раненый, полный агонии вскрик, и отполз подальше от человека, забившись под стол и обхватив голову руками. Джим еще успел изумленно вскинуться, успел бесполезные пол ползка к Споку, а после по мыслям и телу растеклось ватное онемение, словно от укола анестетика или как если бы в мозгу сработал некий предохранитель. Восприятие как-то враз притупилось, эмоции сгладились, будто Кирк не перекипал ими вот только что, а дальше сознание затопила глубоководная пустота. Пустота и свобода… *** …Неизвестно, сколько времени он пробыл на дне этой каверны, во власти ее врачующих вод. Когда Джим вновь открыл глаза, стемнело окончательно. Размытые очертания предметов в зальном гроте обрисовывало лишь мерклое уличное освещение. Силуэт вулканца был подсвечен им едва-едва и казался призрачным. Спок сидел с болезненно выпрямленной спиной, в позе для медитации, совершенно неподвижный среди водорослево колеблющихся теней. Не осязать его присутствия в собственной голове было странно. Точно так же дышалось и думалось — вроде бы суверенно, но как-то… не полно, разреженно. А еще все кругом было каким-то аморфным, бессвязным… то ли без связи. Кирк потянулся проверить отечную пустоту внутри своего разума: этот их общий нерв как будто бы был на месте, но никак не ощущался. Джим потрогал его мыслью, как будто языком — обложенную заморозкой щеку, и ничего не почувствовал. Спок с той стороны тоже не отозвался на привычно посланный импульс. Забывшись и не особо-то осторожничая, Кирк попробовал снова, интуитивно набрав морзянкой: — Бог с ней, с имитацией чужой манеры письма все эти годы. Как ты не спалился, когда я созванивался с Пайком по видеосвязи? И лишь после понял, что сделал это мысленно. И еще — что Спок его не слышит. Приходится повторить вопрос вслух, чтобы получить в ответ донесшееся будто с другого берега: — Мы с ним договорились. Джим снова бы рассмеялся, но просто не было сил. Все, на что он был способен сейчас — это жалкий хрипатый смешок, который вышел из него, будто пузырек воздуха. — Как же вы, интриганы, меня достали, — а вот это получилось вытолкнуть с чувством. — Эти подковерные игры Федерации. Адмиралтейства. Дипкорпуса. Колониальных царьков на дальних планетах... Не думал, что еще и свои туда же, — Кирк безнадежно бьется затылком о боковину стола. И откуда-то знает даже сейчас, сквозь отчуждение и разобщенность, что Спок удерживает себя от того, чтобы не выставить ладонь, не уберечь от пролома его многострадальный затылок. И эта закидонистая гиперопека бесила ничуть не меньше их с Пайком закулисных уговоров!.. — Не ты ли говорил вчера о том, что все средства хороши? Джим услышал сказанное, будто сквозь толщу воды. Раздавленное ее прессом, преломленное линзой чужого восприятия, ему только что было возвращено искажение его же собственных слов. Ну и что на это можно ответить? Кирк бессильно выругивается, и его голос словно вспугивает удильщика за окном: световой ус патрульного кара длинно скользнул по потолку и вновь затаился. Вот только как, на какое удилище можно было выманить наконец всю правду у Спока?.. — Есть еще что-то, что ты скрываешь от меня? Потому что было. Джим потрохом чуял. — В ночь гибели Вулкана ты установил со мною узы. — Это я уже понял. Что еще? — Только что ты их отозвал. Со своей стороны. «Отозвал»? Ну и как это понимать? Он, что, умудрился каким-то образом отвергнуть узы и развязаться со Споком? Кирк прислушался к себе и своей отсоединенности. Выходит, вот это ощущение якобы сохранившегося контакта внутри — не более чем фантомный отзвук? Как эхо или инверсионный след? Но если действительно произошел разрыв, то почему же не было боли? А не было, потому что… — Это ты вырубил меня? И теперь шаманишь? — Отторжение связи могло нанести непоправимый урон твоему разуму. Я перестраховался. Стало быть, Спок не то как-то успел купировать боль, не то взял всю ее на себя и справлялся сейчас сам, за двоих, контейнируя нейротравму и залечивая повреждения. Проклятье! Джим слышал ведь от старшего Спока, что разрыв связи мог оказаться для партнеров губителен. Чудо уже то, что они оба остались в здравом рассудке. Пульс запоздало прожгло ледяной струей, а под легкими нехорошо мазнуло холодком да так и осело внутри оползающим медузьим студнем. Кирк отложенно, но успевает испугаться. И что хуже всего — не за себя. — Принято. Дальше, — велит он, стряхивая вместе с ознобом заскользнувшее вглубь щупальце страха и не позволяя себе из-за него отступиться, так ни до чего и не дознавшись. Терять все равно было нечего кроме Спока, которого он и так уже потерял. Обособленный, отдельный, далекий как никогда, тот был недосягаем, сидя в полутора метрах от Джима, как если бы находился по ту сторону океана. И его безжизненный голос, принужденный Кирком анатомировать собственные мотивы, вскрывать подводные импульсы своих поступков, доносился так же издалека: — Я не умею быть рядом. Даже если хочу. Но и порознь не выходит. — Трусость, — безжалостно уличает Джим. — Это называется «трусость», а не «я не умею быть рядом». Но трус не ты один. Пайк вон тоже не смог. Что еще? — Позже. Я сумею досказать, но позже, — вулканец выговаривает этот запрос на мораторий как-то совсем безлико, неопознаваемо. Интонации — выразительные на самом деле и богато окрашенные, к живости которых Кирк привык за это время, вымылись из речи начисто, отсеклись как слишком ресурсозатратные. Словно все силы Спока уходили сейчас на поддержание чего-то другого, что гораздо насущнее и важнее. — Уверен? — Джим переспрашивает с нажимом и тут же морщится при мысли о том, что, возможно, даже тон его голоса давит сейчас на нервные окончания вулканца с силой в несколько тысяч атмосфер. Ненавидеть себя за эту беспощадность он будет потом. Сейчас Кирк хотел только правды и добывал ее не церемонясь. — Уверен: это все, что я на данный момент в состоянии сообщить, — как и прежде тускло, механически отзывается допрашиваемый. — Скажи, чего ты хочешь в обмен на эту отсрочку. И я исполню. Можно, можно было дожать — Джим знал это. Знал и отчего-то все равно щадил, не шел на это. И дело было не в милосердии. «А в чем тогда? — спросил у самого себя Кирк. — В чем, если поводка больше нет?» Но вместо того, чтобы задать этот вопрос Споку, он адресует ему другое: — Чего я хочу помимо того, чтобы ты договорил всю правду и перестал мной манипулировать? Кирк вдруг увидел себя и вулканца словно со стороны. Располовиненные. Чужие. Вынесенные на разные берега. Отныне ничем друг другу не обязанные, не связанные. Отчего-то захотелось прикрыть глаза. — Домой. Я хочу домой. Спок бесцветно, отсутствующе кивнул и с совершенно пустым выражением лица инициировал запрос на вызов служебной машины...