Кузнечик растекается по оконному стеклу; на запотевших от его дыхания участках он кончиком носа выводит незамысловатые узоры.
В этот унылый осенний вечер ни гитарное бренчание Волка, ни фокусы с исчезновением замученного хомяка, ни новая стенографическая машинка Табаки, от которой он сам в восторге, не спасают Кузнечика от томительной скуки.
Все развлечения приелись до тошноты.
Подглядывать за старшими — не вариант: шишка, полученная в наказание за любопытство, ещё не зажила. Бегать по коридору бессмысленно и глупо, не малыши ведь уже, а на драки с Хламовником нужно много сил, которые и так высосал сгустившийся над Домом непроглядный туман.
Дождь барабанит своими пальчиками-каплями по сахарным стёклам, и Кузнечик еще сильнее вжимается щекой в прохладную поверхность окна.
Скука жалеет его, обнимает, укутывает, как маленького ребёнка, и он думает, что почти готов прыгнуть к ней в руки и раствориться в бессмысленном ничегонеделании.
Кузнечик вздрагивает, когда его вырывают из карусели мыслей и успевает рассеянно улыбнуться знакомому силуэту, облепленному свечением оранжевого китайского фонарика.
— Пойдём, — Культуру имён Слепой, как всегда, упрямо игнорирует: вместо этого тянет Кузнечика за штанину, и тот послушно спрыгивает со своего места.
На мгновение Волк перестаёт терзать музыкальный инструмент и настороженно оглядывает обоих:
— Куда?
Слепой награждает его молчанием, а Кузнечик весело пожимает плечами, он ведь и правда не знает, куда они направляются, но так даже интереснее.
Рукава свитера, как две полосатые змеи, ползут вслед за Слепым, и Кузнечик семенит рядом, прилагая невероятные усилия, чтобы самому не наброситься на друга с вопросами «куда-зачем-почему».
На первых этажах непривычно пусто. Старшие расселись по комнатам и совместно предались осенней хандре, подоконники пустуют, на диванах свистящие вмятины, единственный работающий телевизор выключен, и его уши-антеннки печально покосились в разные стороны.
Когда здесь никого нет, Перекрёсток кажется Кузнечику таким маленьким и таким… обычным. Он отворачивается, чтобы не видеть этой удручающей картины и торопится как можно скорее догнать Слепого.
У выхода во двор никого нет. Кузнечик успевает удивиться, обычно воспитатели крайне трепетно сторожат это место от младших.
— Спят, — Слепой замирает у двери, вдыхая пьянящую свежесть ветра, — прикрылись газеткой и похрапывают, видя прелестнейшие из снов, что может уготовить Дом.
Кузнечик хихикает и спрашивает совсем осторожно:
— Твои проделки?
Слепой пожимает плечами. Выглядит будто бы даже искренне. Наловчился.
Слепой сбрасывает с себя кеды и тянется к шнуркам Кузнечика, распутывая бантики:
— Сними тоже.
Босые ступни касаются ледяного паркета, и по позвонкам Кузнечика пробегает вереница мурашек.
Слепой увлекает его за собой, в глубь двора, в мир, спрятанный между старым дубом и покатой крышей в крапинках дождя. В мир Слепого.
Двор, окутанный сизой мглой, кажется бесконечным и неизведанным.
Кузнечик делает шаг вперёд, ведомый будто вовсе не Слепым, а самим провидением.
— Закрой глаза.
И Кузнечик закроет. Можно потом подумать, почему он всегда так беспрекословно готов выполнять любую прихоть Слепого: сейчас — это неважно.
Сейчас — когда перед глазами темнота, а слух и осязание обострились как никогда, Кузнечик не хочет думать, спрашивать, говорить.
Сейчас — только чувствовать.
Волосы промокли почти сразу, одежда прилипла к телу, пшеничные ресницы склеили бусины дождя.
Ноги хлюпают в лужах, грязь собралась под ногтями и пальцами.
Кузнечик уже не ощущает холода, ступни жадно исследуют территорию двора, и внезапная свобода залезает через воротник рубашки.
Кажется, что барьеры и заборы вдруг исчезли, их нет в поле зрения, значит сейчас для Кузнечика они не существуют.
Сейчас — каждой клеточкой тела он живёт дождём, двором, свободой, которой Дом позволил обладать.
Сейчас — он плюхается на спину и слышит, как Слепой лежит рядом, пытаясь отдышаться.
Сейчас — ливень серебристыми колокольчиками стучит по их разгорячённым телам, а вокруг столько всего неизученного, что Кузнечику так и хочется взмыть в воздух навстречу тому, что скрывает небо.
Сейчас — жить.
***
Бродя по коридору обратно, в комнату, они встретят заспанного Лося, изумлённо оглядывающего промокших с головы до ног мальчишек.
На коленях ссадины, все ноги в грязи, а на месте, где они замерли, в геометрической прогрессии разрастается огромная грязная лужа.
— Смотри, — Слепой махнёт в его сторону кедами, что держит в руках, — мы даже не промочили обувь.
Кузнечик улыбнётся, всё-таки за улыбки в их дуэте всегда отвечает он:
— Мы всего лишь немного испачкались, но это же ничего страшного, да?
***
— Он во дворе. Отнеси ему суп, — Македонский смущённо протягивает Сфинксу кружку с чем-то, отдалённо напоминающим жидкость с тремя плавающими кусками разваренной моркови.
Суп — это всего лишь повод, а не причина, и Сфинкс ощущает себя полным идиотом, то ли потому что грабли практически не в состоянии удержать столь хрупкую конструкцию, то ли потому что так легко позволяет помыкать собой.
Вряд ли это затея Македонского, просто, когда стая чувствует, что эти двое становятся совершенно неуправляемы, они всячески склоняют их к разговорам наедине. И, как правило, это работает, хотя оба любят брыкаться и рьяно отнекиваться. Для вида, разумеется.
Сфинкс мотает головой и сокрушенно вздыхает:
— Не нужно супа, я просто так к нему спущусь. Устроит?
Влажные глаза Македонского — предвестник дождя. Он облегчённо кивает.
***
Слепой вжимается спиной в морщинистую кору дуба, руки безвольно висят вдоль тела, на нос падают первые капли дождя.
— Загнали тебя таки в клетку с тигром?
Сфинкс фыркает и опускается по другую сторону дерева:
— Какой же из тебя тигр, максимум, какой-нибудь очень кровожадный кролик.
— Кролик? Мог бы и сразу дождевым червём обозвать, чего мелочиться, — напускная обида Слепого Сфинкса только веселит.
Спиной к спине.
— Говорят, неспокойное время грядёт.
— Правда? Кто говорит?
Сфинкс закатывает глаза:
— Прекрати делать вид, будто тебя только что выпустили из пещеры и не обучили, как вести разговоры с людьми. Я этого не переношу, ты же знаешь.
— Вот именно, — торжествующе произносит Слепой, — ты слишком хочешь говорить. Лучше слушай.
— Я бы с радостью, — беззлобно огрызается в ответ, — только вот ты всё время молчишь, а…
— Замри, — нетерпеливо перебивает его Слепой и прикладывает палец к губам.
— И глаза закрыть? — Сфинкс чувствует, как улыбка стягивает его органы в комок, безжалостно пульсирующий внизу живота.
И закрывает глаза.
Ветер шепчет ему заклинания, играет иссохшими листьями, перекатывая их с одного конца двора на другой, переливает дождевую воду из листьев в ложбинки ключиц.
Слепой заговаривает кружащийся вихрь, и тот послушно исполняет указанные ему роли.
Общаться с ветром намного проще, чем со Слепым, и все важные вопросы-ответы совершают полукруг в воздухе, прежде чем дойти до адресата.
Слова Сфинкса — жемчужины, Слепой держит их во рту, даже не пытаясь раскусить, знает, что всё равно не получится.
Спина к спине.
Пара заигравшихся детей. Обувь промокла, пальцы безнадёжно переплетены.
Сегодня — они провожают последний ноябрьский дождь.
