Возвращаясь в Версаль

— Ты, конечно, этого не видишь, но там, в Наружности, — он произносит последнее слово шёпотом, — много всего интересного. Там петляют безмолвные улицы, а бродячие кошки ищут ночлег среди мусорных баков и заброшенных чердаков. Там солнце прячется каждую ночь, и деревья протыкают стеклянную поверхность небосвода. Там кудрявый дым с запахом бензина и телеграфные провода, натянутые между домами. Другими домами, совсем разными и совсем непохожими на наш Дом. Где-то там дети выцарапывают узоры на заиндевевших окнах, собаки облизывают тёплые руки, и между кафельными ступенями бьются чужие смешки и всхлипывания. Там сотни, нет, тысячи чужих историй, запылившихся киноплёнок, старых фотокарточек и музыкальных пластинок. Все книги, которые я читал вслух (тебе же нравилось, помнишь?), все они были написаны там. И облака — из сахарной ваты, и йогуртов куча разных вкусов (не только персиковые!), и быть можно кем угодно, а не выполнять роль, уготовленную для тебя Домом. Ты только представь, сколько ещё загадок таит этот неизведанный нами мир. Мир, который, оказывается, совсем не ограничивается Домом, — дыхание сбилось от длительной речи, пшеничная чёлка лезет на глаза. Кузнечик ловит себя на мысли, что звучал, куда более восторженно, чем ему хотелось бы. — Я понимаю, — осторожно продолжает он, — ты никогда не видел другого мира, кроме Дома, но я могу показать его тебе! Выберемся отсюда и уйдём вместе и... — Это всё замечательно, — Слепой усиленно чешет тыльную сторону ладони, — то, что ты говоришь. Про собак и про книги. Но там, за оградой, помимо этих пречудесных вещей, есть ещё острые углы, непредвиденные повороты, колючие проволоки и капканы, расставленные вовсе не для животных. Там — ничего нельзя понять и увидеть. Пространство, которому нет конца и начала, его невозможно исследовать, потрогать, изучить. — Но ведь и Дом когда-то был неизвестным и пугающим, — не сдаваясь, парирует Кузнечик, — а сейчас ты нормально ходишь, да и ориентируешься в его стенах прекрасно... — Ты знаешь, сколько мне пришлось падать, чтобы научиться «нормально ходить»? — Слепой разозлённо выплёвывает горячие слова, — ты ничего об этом не знаешь! Не строй из себя всезнайку, Наружность кишит опасностями и ловушками. Она не предназначена для таких, как мы. — Ты правда так считаешь? — Считаю? — саркастичная усмешка искривляет плотно сжатые губы, — я знаю это. Солнечный луч на мгновение прячется в волосах Кузнечика, прежде чем окончательно скрыться за деревьями. Будто играет в кошки-мышки с темнотой. — Слепой, ты когда-нибудь качался на качелях? — Что? — злость Слепого сменяется удивлением. Правда, что за глупые вопросы? — В тот день... солнце сверкало ярче обычного. Мама раскачивала качель, но делала она это совсем медленно, я ведь не мог держаться. Вокруг никого, только стрекозы летали, такие большие и громкие, со стеклянными крылышками. Она не смотрела на меня, а всё время разглядывала свои ногти, будто её розовый лак был куда интереснее собственного сына, и неторопливо толкала качель туда-сюда. Монотонно и однообразно. Туда-сюда. А мне так хотелось взмыть в воздух! Забавно, мои мечты о руках тут же сменились мечтами о крыльях. Я бы улетел, а мама бы продолжала раскачивать пустую качель, пока её ребёнок бороздил небесную гладь. Помню ещё, смотрю вниз — а там вместо крыльев пустые рукава болтаются, — Кузнечик улыбается, и лишь глаза темнеют печалью, — Слепой, я хочу, чтобы ты тоже понял, каково это — летать. — В Наружности, — Слепой с особенным отвращением произносит это слово, — нет ничего такого, чего не может предложить мне Дом. — Ты же знаешь, что это не так. Здесь ты не попробуешь разноцветных конфет в сахарной пудре, не услышишь, как мчится поезд и как шелестит золотистыми колосьями поле. Не почувствуешь дыхание ветра, настоящего ветра, свободного и чистого! Да что уж там, даже любовь не познаешь, Слепой! — Нельзя всё время цепляться за воспоминания из прошлой жизни. Как давно это было, и каким неважным стало сейчас. Забудь уже об этом, Кузнечик, — Слепой отстранённо пожимает плечами и замолкает. — Не понимаю, почему ты так говоришь. Ты никогда там не был! Что плохого в том, что я просто не отрицаю существование жизни за пределами Дома? — Ничего плохого, — отрезает Слепой, — просто ты разочаруешься. Разочаруешься, потому что никакие конфеты не спасут тебя от ощущения собственной ничтожности среди тех, кто всегда жил в Наружности. Среди нормальных. — Ты злой! — констатирует Кузнечик, едва сдерживая подступившие слёзы обиды. — А ты наивный. Может тебе и «нравилось» в Наружности, когда ты был совсем ещё ребёнком, но ты повзрослеешь, и она повернется к тебе шипами и обнажит своё истинно уродливое лицо. Она тебя просто уничтожит, поглотит, я уже и не знаю, как сказать, чтобы ты осознал. Там не место для тебя. — Ты что, боишься? — Кузнечик потрясённо впивается глазами в друга. Точно! Как же он мог раньше не догадаться? Слепой вздрагивает, как от удара, и поджимает губы: — Ничего подобного, я... — Но я обещаю, никто и ничто не посмеет причинить тебе вреда. Раз ты защищал меня здесь, я буду защищать тебя там, — Кузнечик серьёзен, как никогда. Наверное, он просто не умеет обижаться. — Я всегда-всегда буду с тобой! А разве что-то способно нас сломить пока мы вместе, Слепой?

***

— Почему он всегда такой? — Кузнечик болтает ногами, разместившись на чёрном кожаном кресле напротив рабочего стола Лося. — Такой это..? — воспитатель не собирается додумывать за Кузнечика, хотя прекрасно понимает, что тот имел в виду. Пусть сам формулирует мысли до конца. — Ну такой! Колючий, как ёжик. Грубый, упрямый. Диковатый даже... Ты не подумай, Лось, Слепой мне нравится очень, но просто иногда он бывает, мягко говоря, невыносим. — Видишь ли, — Лось откладывает в сторону папку с документами, полностью сосредотачиваясь на своём юном собеседнике, — есть такая штука, называется «защитная реакция». Это модель поведения, которую демонстрирует ребёнок или человек при прямом контакте с людьми, неважно близкими или посторонними. Ты должен понять важную вещь, Кузнечик, он не специально так себя ведёт. Он просто не умеет по другому. Не обучен. Перечисленные тобой особенности характера — это его способ познания окружающего мира и его зона безопасности. Именно это даёт ему чувство защищённости, понимаешь? Кузнечик неуверенно кивает: — То есть, Слепой не может вести себя нормально, потому что ему будет казаться, что он в опасности? Прости, звучит как бессмыслица. — «Нормально» — это понятие крайне относительное, — Улыбается идеальным месяцем жемчужных зубов, — он сложный, не спорю, но с ним можно найти общий язык. И ты, кажется, неплохо справляешься, малыш, — Лось перегибается через стол, чтобы легонько щёлкнуть подопечного по носу. — Не обязательно понимать человека, чтобы быть ему хорошим другом, — удовлетворившись пониманием в отблеске изумрудных глаз, Лось принимается обратно за работу.

***

Напряжение от стремительно приближающейся даты выпуска трудно не заметить. Тревога стекает по стенам, забивается в щели и оседает на диванах, растениях и головах. Сфинкс спокойно принимает любую реакцию состайников: безобидное желание Табаки задушить всех и каждого в своих объятиях, одухотворённую нервозность Лэри, азартно сверкающие глаза Чёрного и абсолютное непонимание Курильщика, куда себя деть и как вести. Есть только один человек, чьё поведение он никак не может объяснить. Он даже не пытается толком понять, что прячется за расслабленными позами Слепого; за его плавными движениями, тихими пересмешками, полуприкрытыми глазами. Особенно горько от того, что даже если задать вопрос, Слепой не ответит. Нет, ответит, конечно, но настолько по-своему, что запутает ещё сильнее. — Эй, — Сфинкс подзывает Слепого, и тот поднимает голову (а значит внимательно слушает), — я рассказывал тебе про день, когда научился летать? Ничего не предвещало ни чуда, ни беды. Женщина, которую я называл матерью, вывела меня на улицу. Мы выходили гулять, только когда дворик у дома пустовал, подозреваю, эта женщина ужасно стеснялась меня. И смотрела она всегда или с откровенной жалостью, или не смотрела вовсе. Будто один мой только вид приносил ей нестерпимую боль. Качели скрипели, а от солнца слезились глаза. Я всё время соскальзывал с деревянной дощечки, в голые ноги впивались занозы. Я так долго всматривался в небо, что нечаянно вообразил себя парящей птицей. Точно не помню, но наверняка каким-нибудь орлом. И, знаешь, мне стало так хорошо. Не было больше её, не было жалостливых взглядов, извинений и подглядывающих из-за забора детей. Был я. Но совсем другой я. Свободный. От предрассудков и мнений, от обязательств и правил, цепей и заборов, — Сфинкс мельком бросает взгляд на Слепого, тот замер и слушает, — а потом я заплакал. Может от ощущения собственного бессилия, я ведь, глупый, тогда не понял, что это был, полёт мысли, полёт сознания. Мне всё казалось, дело было в руках, можешь себе представить? — от невесёлого хохота Сфинкса Нанетта спрыгивает со шкафа и начинает беспокойно кружить по комнате. Слепой хмурится, отбиваясь от полубезумной птицы. — Ах да, к чему я это всё? Я не солгу, если скажу, что моя жизнь сложилась, так, как было нужно. Но всё-таки позволь мне пожалеть об одной вещи... — Не надо. Ты будто хоронить меня собрался, — Слепой встаёт, отряхиваясь от чёрных перьев, — Что это на тебя нашло? Ты что, выпил? — он неопределённо машет рукой в сторону Сфинкса, — я пойду лучше, пока ты не начал целовать меня в лоб и выносить из комнаты ногами вперёд. Сдерживая обещание, Слепой оставляет Сфинкса в одиночестве разбираться с беспорядком в комнате и собственной голове.

***

Я ведь тогда ещё понял, что мы с тобой из разных миров. Что я останусь, а ты непременно уйдёшь. Что ты из мира, где делают мёд и пишут книги, которыми вы с Волком всё время упивались, а мне бы только бродить по Лесу и перегрызать тушканчикам позвонки. Ты будешь ходить в библиотеки, снимешь полупустую тесную комнатку, купишь десятки одинаковых рубашек в клетку. Ты встретишь несколько закатов-рассветов на балконе, а потом тебе надоест; прокатишься на электричке — туда-обратно до конечной. Обнаружишь, что у тебя аллергия на молоко, а от сладкого зубы покрываются кариесом. Ты начнёшь искать красоту в голых стенах и перестанешь видеть везде рисунки Леопарда и записи Табаки. Научишься жить в мире, от которого я пытался тебя уберечь. Будешь избегать разговоров о прошлом, «нет, про печально известный интернат я никогда не слышал» и каждый раз вспоминать Горбача при виде бездомной собаки. Ты можешь уйти из Дома, но звёзды всегда будут смотреть на тебя глазами Лорда, а руки, подающие чай, всё равно будут казаться бледными и истерзанными. Ты приспособишься, привыкнешь, я не сомневаюсь в этом, только вот одна загвоздка... Я останусь, а ты... Ты непременно уйдёшь, и, наверное, для нас это будет единственным верным решением.

***

«Я ведь об одном только жалею. Что уже никогда не смогу подарить тебе твой первый полёт на качелях.»

Надпись проживёт на стене всего пару часов, прежде, чем её вместе с остальными не покроют толстым слоем дешёвых белил. Она никогда не будет прочитана тем, кому предназначалась и никогда не будет забыта тем, кто так по-детски глупо и так по-взрослому отчаянно выводил её чернильно-синим «пальцем» на стене напротив Четвёртой.