Их ружья сочатся любовью,
С приклада стекает нежность,
Поцелуи со вкусом крови,
Когда губы ласкает небрежность.
Их губы ласкают прутья
Сырых и глубоких темниц.
Их пальцы сжимаются плотно
На шеях придворных блудниц.
И в рамах оконных их раны
Красными розами вьются,
Они так хохочут пьяно,
Что пляшут в тавернах блюдца.
Не знают они покоя,
Но пред страхом склоняют колени,
И когда им пальцы ломают,
Бежит цианид по вене.
Обнажая сестёр запястья,
Вырывая молитвы и крики,
Сгущаются тучи над ними,
Отражаясь в божественном лике.
Монастырские стены дымятся,
Увлекая вихри надежд.
А они на мечах развевают
Лоскуты девичьих одежд.
Королевская конница мчится,
Истязает, казнит, пытает.
Псы испуганно головы прячут,
А няни без слёз рыдают.
Хрустальные слёзы льются,
Омывают их ноги и плети.
Амулеты блестят и цепи
На тонком молочном скелете.
Там где грех рассыпается прахом,
Обрели свой приют и покой.
Поджигая деревни и сёла,
Возвращаются гордо домой.
Им скулят белоснежные волки,
Улыбаясь притворным портретам.
Рассыпаются сотни осколков
После всех непреложных обетов.
Там где ползают длинные тени
Средь подвалов и лестниц дворца,
И младая принцесса наутро
Не разбудит родного отца.
Сладким тягучим сиропом
Разливаются вспухшие жилы.
Их души сгнивают в окопах,
Но сердце стучит, значит живы.
Их пули пропитаны лаской,
Влюблённо целует клинок,
И сияет багровой окраской
Под короной лавровый венок.
Утомлённые сладостной негой
Из дула торчат лепестки.
Лежит бездыханное тело,
Разорван цветок на куски.
Как дикая волчья стая
Их закон: раз поймал — изорви
У них спросят: «чего вам надо?»
Они ответят робко: «любви»
***
Сфинкс совсем ничего не понимает в поэзии. Ещё меньше он понимает разве что в любви. Он проводит рукой по шершавой стене, будто механические пальцы могут трактовать ему смысл написанного куда лучше собственных глаз. Глупости. Он давно уже не любит стихи. Уныло утекают слова из-под его пристального взгляда, кривой линией следуют вверх, резко обрываются и начинаются снова. Читать со стен — словно в чью-ту душу заглядывать. Восторженно-неприятно, жарко и стыдно. Странно, Сфинкс ведь разучился понимать всё, что создано из рифм и коротких слогов. Тогда почему так протяжно щемит в груди и хочется петь от чьих-то кудрявых строчек? Пауки тащат себе в сети серебряные детские слёзы. Разобьётся кружка в Кофейнике, один упадёт с лестницы, второй засмеётся и проиграет все деньги в покер. Каждая буква — человек, и лишь вместе, стоя в ряд, они представляют собой что-то целостное. Складываешь буквы и рождаются истории, складываешь людей — получаешь картину жизни. Кривую и острую, потому что слагаемые всё время разнятся цветами и формами, но живую, настоящую. Сфинкса куда-то ведут ноги, а мысли блуждают среди замысловатых выражений в поисках ответа. Минуя библиотеку, спортзал, Перекрёсток, выходит к самому верхнему лестничному пролёту, где на ступенях разложился вожак четвёртой, явно не намеренный ближайшее время покидать тихое местечко. На его голову приземляются несколько капель дождевой воды. Опять течёт крыша. Слепой приглашающе похлопывает ладонью рядом с собой, мол, присаживайся, раз уж пришёл. Сфинкс снова отметит, что руки у него худые и честные, намного более честные, чем глаза, а в голосе тают льдинки. И как Слепой каждый раз умудряется узнавать его, Сфинкса, по походке? Здесь и правда тихо, не пугающе тихо, а по-домашнему и как-то правильно. — Ты всегда раньше ходил, будто подпрыгивая. Ещё издали было слышно, что идёт Кузнечик, — Слепой стекает по стене, вытягивая ноги вдоль батареи, — знаешь, даже сейчас осталась в тебе эта пружинка, хоть ты, наверное, уже и скачешь лесным оленёнком. Сфинкс почти устал удивляться причудам Слепого. Может, у него в роду сплошные экстрасенсы и гадалки, а сам он потомок могущественной ведуньи? — А что? — тот запрокидывает голову и ловит языком каплю воды с отсыревшего потолка, — ты слишком громко думаешь! Разве это моя вина? Костлявые колени дырявят джинсы, под ногтями полоски грязи, волосы промокли и смолистыми сосульками огибают тощие плечи. Ничего не волнует Сфинкса, когда рядом Слепой. Непринуждённый, расслабленный, которого совсем не беспокоят предстоящий выпуск, подкрадывающаяся пневмония (следствие мокрой головы) и вообще всё, что имеет к нему непосредственное отношение. По крайней мере, так кажется. И в последнее время Сфинкс слишком измучен, чтобы не верить в эту очевидную ложь. Уже темно, но свет ещё не погасили. Разбредаются по своим комнатам все дневные обитатели Дома. — Слепой, — Сфинкс провожает взглядом очередную кляксу, оставляющую промозглый след на плече друга, — можно я прочту тебе кое-что?***
Кузнечик знает о любви больше всех, а любит он столько вещей, что пальцев на руках не хватит, чтобы сосчитать. Например, он любит истории, такие, чтобы захватывало дух и щекотало под рёбрами (а ещё лучше в стихах и читать голосом Волка). Он любит смеяться и слушать чужой смех, галстуки Лося, печенье в виде животных, полупустой Дом, держаться за руки, когда никто не видит, газировку, которую пил всего раз в жизни (зато сколько эмоций!), запах кофе и сигарет, музыку чтобы в ушах звенело и разглядывать созвездия с крыши. Он любит яркие цвета, особенно зелёный и оранжевый, любит запах масляной краски и жуткие сказки шёпотом у костра. Он любит острую шляпу Ведьмы, звонкие каблуки Черепа и амулеты в комнате Седого. Он любит библиотеку, переворачивать страницы книг носом и целый день шептать прилипшие к губам строки. Он любит добрые сны, закидывать ноги на стену, родинки и тереться головой о чужие руки, словно просящий ласки кот. Любит выдумывать, а потом говорить правду, сочинять и откровенничать. Он любит всё-всё, закаты-рассветы, голоса, ключицы, рисунки, вышивку на одежде, веснушки, солнце-дождь, погоду-непогоду. Даже кашу с комочками и брусничный кисель он любит. Кажется, Кузнечик любит весь мир, и любовь прячется для него в каждом уголке, выглядывает из-под опавших листьев и гладит его крыльями летних бабочек. Любовь для него это источник сил, улыбок, важных слов и мыслей, и всю свою жизнь, если бы мог, Кузнечик посвятил бы любви. — Как бы я хотел, Слепой, чтобы ты хоть на мгновение, хоть на секундочку почувствовал то же, что чувствую сейчас я. Держу пари, ты бы перестал всё время быть таким мрачным и угрюмым, — Кузнечик хихикает и дует на угольную прядь Слепого, упрямо лезущую в глаза. — Неужели? — Слепой рассеянно заправляет волосы за уши, — Так расскажи мне, что ты... чувствуешь. — А ты разве поймёшь? Ну.. это очень приятно, как если выпьешь много спума, а ещё хочется... всё сразу и одновременно, и как можно быстрее! И вырасти нужно поскорее, чтобы всегда-всегда такое чувствовать и обязательно это с кем-нибудь делить, а то так скучно одному быть счастливым, ты не представляешь! А ещё бегать хочется и прыгать через ступеньки... И вот так делать, — Кузнечик наклоняется к сложенным на коленях рукам Слепого, касаясь губами холодных пальцев. Тот отдёрнет руки, скорее инстинктивно, чем от испуга; непривычное тепло разольется по телу, скорее обожжет, чем согреет. Кузнечик отстраняется, смущенно втягивая голову в плечи: — Ну, это так, для примера было... Теперь ты понимаешь? Слепой кивнёт и отвернётся, чтобы скрыть порозовевшие уши, а Кузнечик улыбнётся и почувствует себя даже ещё лучше, ещё чуточку счастливее.***
— А целуемся мы не по любви? — усмехаясь спрашивает Сфинкс. Слепой щурится, будто его ласкает солнце: — Нет. По привычке. И тут же получает локтем в бок. Совсем легонько, но этого вполне достаточно, чтобы усвоить урок.***
Любовь их была минутным проклятьем,
Пылкость речи и слабость ума.
Оковы цепей на замёрзших запястьях,
Зубьями в ряд растянулись дома.
Любовь их была мучительной смертью,
Змеиною ямой, насмешкой судьбы.
И ангелов толпы, расправивши плечи,
У распятий своих изгибали горбы.
Любовь их была нежным воплем тисков,
Раскалённым стеклом грела смерч мотыльков,
Солёной улыбкой ласкала увечья,
На могилках роняя слёзы и речи.
Любовь их была ошибкой, кошмаром,
Последним уколом, летальным ударом.
Любовь их была беспощадна, жестока,
В устье впадая, кончалась истоком.
Любовью сочились их танки и пули,
Порезы посыпаны сахарной пудрой.
Нежность слышна средь изорванных тел,
Только солнце зашло, и туман загустел.
Купались в закате лиловые тучи,
Огонь поднимался над лесом тягучим.
Наследницы счастья сгорали дотла,
С деревьев рассеянно капала мгла.
Любовь их была дружелюбным оскалом,
Укусом кровавым, счастливым финалом.
Любовь избивала, морила, звала
Любовь породила, она ж и сожгла.
И раненых толпы смеются до боли,
Свободой дымятся их танцы в неволе.
Нежную кожу терзал до крови
Смех тех, кто однажды погиб от любви.