Возвращаясь в Версаль

Вкусный дым костра и запах запеченной картошки заставляли животы жалобно урчать. Холодный ветер вспузыривал кожу, и голые руки и ноги в скором времени покрылись крапинками мурашек; вихри то и дело пускали в пляс мокрые от недавних заплывов в реку волосы, играясь, перебирали спутанные патлы. Горошины комариных укусов зудели на каждом открытом участке тела. Тепло разгоравшихся углей унимало дрожащие колени и пальцы, и на лицах начала виднеться внезапно накатившая усталость. Сонливость всё чётче теперь проступала в каждом движении, вздохе-зевке и бесконечно тянущемся слове. Кузнечик поёжился, ближе притянув к себе колени. Над головой непроглядное небо с переливающейся россыпью бело-голубых звёзд. Между хвойными верхушками деревьев виднеется мерцающая головка сыра — луна — единственное ночное светило помимо их маленького костра. Отвлекали и манили Кузнечика звуки леса; журчание реки, треск горящих веток, шелест сухих травинок завораживали и увлекали его в переплетение изумрудных стеблей и сладких побегов. Но самой необычайной вещью во всей красе природного естества ему казалась тишина. Такую тишину он раньше никогда не «слышал». Она была свободной; она была константой, независимой от внешних обстоятельств, вечной в пространстве и времени, и Кузнечику вдруг представилось, что когда он вырастет, то обязательно вернётся сюда. Мечтательная улыбка промелькнула на его лице и на секунду опалила губы. Он ещё раз запрокинул голову, вглядываясь в чернильный небосвод, тихо шепнул: «Я обещаю», и крепко-крепко зажмурил глаза. Волк колючей веткой подцепил картофелину в золотистой корочке; идущий от неё пар тут же вонзился в нос каждому, и они, как по команде, потянулись откапывать зарытые в золе корнеплоды. Эта смешная, небольшая коммуна, сгрудившаяся сейчас вокруг огня, жадно грызла овощи, то и дело обжигая рты. Когда с трапезой было покончено, и всё, что можно было пожарить на костре и привести в мало-мальски съедобный вид, исчезло из поля зрения, Волк вытер жирные губы рукавом и в предвкушении хлопнул в ладони, оглядывая стаю. Обвитый любопытными взорами он торжественно выуживает из-под скамейки потрёпанную книгу в коричневом коленкоровом переплёте. Бережно, даже излишне нежно стряхивает пыль и налипшие крупицы песка с обложки; словно соблюдая какой-то древний ритуал, открывает первую страницу. Хрустит старый и пожелтевший, кое-где испачканный и порванный пергамент, а у Волка глаза блестят каким-то лихорадочным, безумным блеском, который по кругу заражает и всех остальных сидящих. Ну, почти всех. Начинают читать. Первым книгу «оживляет» Волк, и, стоит сказать, делает он это всегда по-особенному. То шепчет что-то, то разражается смехом и театрально прижимает руку к сердцу, то патетично молит о пощаде на коленях. Лепет кокетливой принцесски получается у него до ужаса правдоподобным, а гримаса сморщенного старика отражается светящимися месяцами улыбок на лицах. Его игра всегда заставляет ребят плакать от смеха, расстраиваться или негодовать. Удивлённый вздох вырывается из их ртов, когда отчаянный рыцарь вынужден сдаться под мечом скупого колдуна, и радостные вопли с секунду кружатся в воздухе в момент, когда загадки хранителя пещер — сфинкса — решены, и главный герой может смело отправиться дальше. Волк в ответ лишь улыбается одними глазами, как он это умеет, и кладёт книгу на колени Кузнечика. Тот моментально впивается глазами в текст; прервать эту цепочку чего-то трепещущего и волшебного было бы, если не преступлением, то, по крайней мере, кощунством. Совсем по-разному теперь звучат одни и те же слова. Кузнечик читает не громко, но с чувством и со знанием дела и главное так, как нравится ему. В его исполнении всё кажется таким правдивым, честным, настоящим. Будто выдуманная детская история на страницах книги — это не меньше чем истина в последней инстанции. Книга прошелестит по рукам практически всех присутствующих. Фокусник прочтёт несмело и совсем как-то тихо, а Горбач превратит диалоги в песни, прозу — в стихи. Рекс скажет взволнованно и судорожно, а Макс шёпотом будет подсказывать ему, как правильно, но читать по отдельности от брата откажется. Взвоет где-то в лесу стая волков, и их протяжный стон захлебнётся в ночной мгле. Прозвенит полночь колокольчиками ландышей, и книгу поспешно спрячут, собираясь уже бежать обратно в палатки, пока не поймали с поличным. Волк потушит костёр и, надевая куртку, прошепчет Кузнечику: — Знаешь, а я ведь тебе почти поверил. — Поверил? Но чему? — Кузнечик удивлённо вскидывает бровки домиком и становится совсем похож на какую-нибудь прехорошенькую зеленоглазую девчонку. — Эх ты, дурак, — беззлобно отзывается Волк, зарывая угли в сырую землю. В тесной палатке совсем жарко от чужих снов и тел, и Кузнечик норовит поскорее выбраться из этой удушающей пелены. Ступни холодит выступившая на листьях роса, и ему хочется до утра стоять под покровительством лунного света. Ему хочется просто быть. Лось как-то сказал про Кузнечика, что он маленький любитель прекрасного. Тогда Кузнечик не понял, но сейчас, сейчас то он всё понимал, и прекрасное он ловко прятал в карманы куртки и потаённые уголки души: пленительность небесных силуэтов, формула звёзд и трепетное дыхание Большой Медведицы. Сейчас ему казалось, что весь мир перед ним, как на ладони: Слепой, совсем зрячим взглядом рассматривающий небо и бусины звёзд, необъятная галактика и отзеркаливающий её хрусталь водной глади. И сцена открылась перед ним настолько гармоничная и откровенная, что Кузнечику, не способному удержать кисть больше тридцати секунд, захотелось нарисовать этот пейзаж едва заметной на бумаге акварелью. Восхищение явившимся зрелищем Кузнечик почувствовал сразу, но объяснить его смог лишь потом: дело в том, что Слепой всегда был частью этой неподвластной и свободной природы, он принадлежал ей ровно в той степени, в которой и она принадлежала ему. С удивительной гармонией десятилетний мальчик, обласканный лунным светом, поцелованный пугающей темнотой, возвышался над всем остальным; он был в своей стезе. Вспыхивают и гаснут небесные тела, падают звёзды. Чьи-то мечты разбиваются тише стаканов, когда приоткрывшаяся Тайна Ночи заставляет Кузнечика чувствовать себя живым.

***

— Очерти полукруг, нет-нет, в другую сторону. Да! Это — созвездие Северной Короны. Правда, похоже на диадему? Кто-то мне рассказывал, что самая яркая звезда в Северной Короне зовётся Геммой. Красиво, да? Она словно бриллиант, аж глаза слепит, — Сфинкс щурится для пущей убедительности, — а ниже и правее башенка Змееносца, в основании треугольник и две параллельные полосы вниз, — и головой подталкивает руку Слепого в нужную сторону. Вместо подушек — покрывало свежескошенной травы, в лопатки врезаются камни и извилистые корни старого дуба. («Ну, с милым и в шалаше рай!» — крикнет на прощанье Лорд, прячась за чьей-то спиной от осуждающего взгляда Сфинкса. Табаки гордо вздёрнет голову и будет охранять вход во двор: «Не мешайте им! Хозяин и хозяйка дома вышли на прогулку». Лэри прыснет со смеха и до того будет смеяться, что поскользнувшись о чей-то носовой платок, хорошенько приложится головой о дверной косяк.) — Не звёзды, а сплошная геометрия, — недовольно заявляет Слепой, но послушно чертит в воздухе фигуры созвездий. Это у них что-то вроде развлечения. («— Вот у тебя, Слепой, ни одной звёздочки нет, а у меня их очень даже много. Давай, я все-все подарю тебе? Мне совсем не жалко.») А Сфинкс… просто всегда был падок на благотворительность, на безвозвратно добрые дела к бесконечно не заслуживающим это людям. По-Шакальи это так же называется «хренов альтруист». — А слева Геркулес, — Сфинкс провожает призрачно-бледную руку цепким взглядом. Та безропотно следует в такт словам, будто они то и дело дёргают подвязанного Слепого за ниточки. — Это довольно сложная фигура (Сфинксу и правда стоит определённых усилий заставить её выплыть из глубин памяти), — но можно попробовать. Хочешь? Творец и марионетка, рассказчик и художник. Слепой вырисовывает звездные узоры наугад, но так всецело вверяя себя в руки Сфинкса, что это почти верно. Слепой, конечно, сделает вид, что ему наскучило: а то дальнейшее рисование звёзд может смягчить его до состояния персика, забытого под палящим июльским солнцем. Лось как-то сказал про Кузнечика, что он маленький любитель прекрасного. Тогда Кузнечик не понял, но сейчас, сейчас то он всё понимал, и застывшая красота на чужих ресницах и абсолютно беззвёздное, чистое небо в отражении пустых глаз казались ему настолько неотъемлемой частью его самого, что затмевали всю остальную часть его маленького мира. Да и ничего страшного, что Слепой никогда не узнает, что единственной и самой важной единицей во всём Млечном Пути всегда был он сам. И только иногда, смотря на его покорные жесты, на мягкость кистей и податливые длинные пальцы, обводящие не существующие ни для него самого, ни для любого другого обитателя Дома созвездия, Сфинкс всё-таки ловил себя на мысли, что всё Слепой и так знает и давно раскусил их маленькую игру.