А как давно это так? Как давно он сам это понял?
— Нихера ты его не забывал, — раздражающе усмехается Матвиенко. — Спрашивал у меня про него сразу после выписки, не помнишь? Арсений помнит. Помнит, когда посылал Шаста в палате. Помнит, когда ему снились даже не обрывки, клочки воспоминаний. Помнит, что жутко злился от того, что этот парень с пластырем через всё лицо всю его голову занимает. И от одного только взгляда на него внутри такая волна ярости поднималась, что этот кудрявый следак должен был быть бесконечно благодарен за то, что Арсений в него только матами кидался, а не чем-то потяжелее. Но он не был благодарен. Только смотрел на него волком, когда их глаза последний раз в коридоре встретились. И на дне этого царапающего взгляда, этого нервного напряжения в трясущихся кончиках пальцев, в его искусанных губах… Арсений видел что-то большее. Но это большее за головной болью, тошнотой и ударами током распознать не мог. «Ты правда меня не помнишь?» — ударило его в солнечное сплетение острой иглой. И у Арсения чуть тогда не вырвалось: «Как я могу не помнить?», но он этот порыв сдержал. Потому что он этого парня, правда, не помнил. Ни одного цельного куска воспоминания, ни одного свидетельства того, почему каждый раз, когда он его видел, у него сердце трещинами шло. Он даже имени его не знал. Поэтому сущности его выручили: ниточки дёргаются в одну сторону — голова идёт вправо, в другую — голова идёт влево: — Нет, не помню. Парень тогда кивнул — его кудряшки подпрыгнули вверх и вниз — и сделал шаг назад. Арсений мог его остановить. Нет. Арсений должен был его остановить. Просто вспомнить имя. Оно же не должно быть сложным, да? Парень за него взглядом цеплялся, как будто пытался запомнить, а Арсений по его лицу шарил в поисках подсказки.Помоги мне, подскажи хотя бы первую букву твоего имени.
Ответ на кончике языка крутился, а ухватить его мужчина не мог. Этот парень же наверняка его называл. Или Ляйсан называла. Хоть одну свою извилину используй, чтобы вспомнить! Но парень отвернулся и ушел от него по болезненно-белому коридору. Через несколько секунд в конце громко хлопнула дверь. — Антон, — вспоминает Арсений с этим хлопком, но парень уже его не слышит. В следующий раз они встретятся только через полгода. Арсений будет выспрашивать про него у Серёжи, а потом раздражённо отказываться продолжать тему. Будет видеть его в короткие часы сна двадцать пятым кадром. Будет искать в телефоне фотографии, на которых хотя бы его тень видна, а потом этот телефон в стену швырять. Но всё это. В прошлом. Он поглубже укутывается в худи, которую Антон сам на него надел, и шастов запах вокруг него одеялом оборачивается. Разве Арсений мог его забыть? Его кудряшки (которые сейчас только начинают отрастать), его родинку на носу (от которой внимание на себя перетягивает шрам) и его взгляд, трепет которого прорывался даже через злость, раздражение и гнев в их первую встречу в больнице. Временно затереть, потерять из виду, упустить детали — да. Но никогда не вычеркнуть. Никогда не подчистую удалить. — Арс?.. Он вскидывает голову и встречается с удивлением в глазах Серёжи. От прошлого запала у Арса остаётся только дотлевший фитиль, а внутри сажей боль опускается, покрывая головы сущностей, как пеплом. Что если каждая из них — сосредоточие какой-то боли, которую он забыл. Или не мог забыть? — Мы к какому-то выводу шли или просто фактами перекидываемся? — устало спрашивает Арсений. — Забей хуй на тайны и живи счастливо, — резюмирует Матвиенко. Арсений ему улыбается и делает первый глоток чая: — Всё-таки «волчья» цитата. Он в эту цитату кутается, как в обещание, что всё будет хорошо — нужно просто оставаться на месте и никуда не рыпаться. Может даже из этого дома не выходить. Он позовёт сюда Антона и вместе они этот дом наполнят тёплыми воспоминаниями: совместными вечерами с просмотром фильмов, шутливыми препираниями из-за воспитания Мыши и близостью. Объятьями, поцелуями и даже… чем-то большим, да? — Не оставят нас в покое, — качает головой Арсений. — Может, давай тему сменим? Матвиенко пожимает плечами и отхлёбывает чай. Снова раздражающе громко. Вечер за окном стремительно набирает краски: синий, розовый и даже фиолетовый. Снег заряжает мелкими прилипчивыми льдинками и, когда Арсений выходит на крыльцо, чтобы Серёжу проводить, его волосы сразу же намокают и липнут к лицу. — Антону привет, — кидает перед уходом Серёжа, кутаясь в дутую куртку. — И кровать в номере не разъебите. — Иди в жопу, — от всего сердца отправляет друга Арсений, закатывая глаза. — Ага, или ты иди, — разморённо тянет Матвиенко. Свет уличных фонарей подсвечивает снежинки, которые на его короткий ёжик накалываются как на острия копий. Арсений думает, что Серёже курсы надо давать, как настолько расслабленной походкой пробираться через десятисантиметровый слой снега. — Ты знаешь, из-за какого инцидента меня сюда перевели? — неожиданно вырывается у него. Матвиенко останавливается и через плечо оборачивается: — Знаю официальную версию. Но мне кажется, это пиздёж. Как и все официальные версии. Арсений кивает, поджимая губы, и Серёжа его реакцию ловит коротким кивком: — Хочешь правду? Несколько секунд они смотрят друг другу прямо в глаза. Между ними медленно опускаются снежинки, из-за их равномерного падения кажется, что сцена эта — тщательно поставлена. Свет под нужным углом, время идеальное и сейчас Матвиенко его поразит фактом невероятной значимости. Арсений кивает, и Матвиенко губу прикусывает. Слова вылетают у него маленьким облачком пара: — Мне иногда кажется, что в твоей биографии не пиздёж — только Антон. То, что он к тебе чувствует. И то, что ты… к нему чувствуешь. Ответа от Арсения он не ждёт, разворачивается и делает последний шаг к калитке. Та скрипит, его пропуская, и скоро он выходит из пучка света фонаря, и растворяется в темноте. Несколько минут ещё слышно скрип снега под брендовыми кроссовками Серёжи, но потом и он затихает. Мыша встречает Арсения на пороге радостным стрекотом. Объект подбрасывает шестерёнку и та громко стукается о паркет, падая. От удара она перекатывается из стороны в сторону, касаясь гранями пола. — И как ты только вытерпела несколько часов без внимания, — фыркает Арсений и протягивает к ней руку. Объект этому движению радостно откликается и подпрыгивает вверх. Мыша цепляется хвостом за запястье, обвивает провод вокруг шрамов и пробирается вверх к предплечью. Она скользит проводом по мышцам и остаётся на плече, мурча прямо в ключицу. Дыхание дома размеренное и свежее, как лёгкие дуновения ветра перед бурей. Но воздух уже наполняется электрическими зарядами, и Арсений даже передвигается осторожней: как бы не коротнуло. Но ни фырканье Мыши, ни его шаг прямо на скрипучую ступеньку лестницы в холле, ни даже залп салюта за окном взрыв не провоцируют. Они успешно добираются до его комнаты, пока воздух продолжают прошивать всё новые и новые заряды. Чемодан лежит посередине комнаты, раззявив пасть. Из неё в попытках спастись высовываются вещи, которые Арсений, не разбирая, кинул огромным шматом. Некоторые из них он не помнит, что бы хоть раз надевал. Мыша спрыгивает с плеча и юркает в чемодан. Там она скрывается в складках одежды с довольным мурчанием. Арсению тоже очень хочется так же куда-то спрятаться. Он натягивает худи на костяшки пальцев, и перед ним тотчас всплывает бесконечное число моментов, когда Антон делал так же. Взгляд сам падает на шкаф с папками документов — какие-то он утащил из Хаоса, какие-то, наверняка, из Структуры. Часть из них — просто артефакт его присутствия на рабочем месте; другая — бравые попытки уверить себя, что он раскроет это сложнейшее дело и получит премию/звание/всеобщее уважение, нужное подчеркнуть; а в последней категории папок точно хранятся разгадки на его бесконечные вопросы. Но даже отделить первую категорию от второй он не всегда может, что уж говорить о попытках разглядеть в этом безобразии третью «загадочную» категорию. Вместо того, чтобы рассортировать вещи в чемодане, Арсений делает шаг к шкафу. Открывает стеклянные дверцы, и те с охотой ловят тёмно-синие отблески РГБ-ленты — быстрыми разрядами пробегают сверху вниз и замирают на одной из папок. Из неё беспорядочно торчат тетрадные листики, не выпадая оттуда только потому, что плотно зажаты папками-соседями. Арсений касается кончиками пальцев истрёпанных краёв листов. Поддевает папку и вытаскивает, сжимая с двух сторон. Нa обложке лаконично обозначены даты:С 20 марта по 23 апреля (???)
Первую дату он с лёгкостью считывает — его день рождения. Ничего сакрального для Арсения в ней нет — так, несколько блёклых воспоминаний о праздниках в детстве и пара ярких лет, когда он активно бунтовал, отказываясь его отмечать. Вторая дата — сложнее. Арсений на неё пялится по меньшей мере минуту, пока у него на языке не появляется горький привкус. Он этот привкус выцепляет и кидает сущностям, те собирают вокруг него целый консилиум, но ничего полезного не выкрикивают. И только лежащая под завалами сущность пытается его внимание привлечь, щёлкая языком через равные промежутки времени. Щёлк-щёлк-щёлк. И эти щелчки мгновенно напоминают ему стук капель в диффузоре капельницы. День взрыва в Структуре. День, когда он потерял память. День, когда он потерял Антона. На полгода точно. И почти добился того, чтобы потерять навсегда. Эту дату он видел бесконечное число раз на документах из их дела в архиве. И ещё в документе о проведении полной Адентации, в котором под этой датой его собственные инициалы соседствуют с инициалами отца. Тетрадные листы так и норовят из папки вырваться, и Арсений опускается на кровать. Лёгкая обложка тут же открывается, рассыпая содержимое по покрывалу. Некоторые листы — смяты и снова распрямлены, почерк на них скошенный и рваный. Некоторые — идеально ровные, а почерк — почти каллиграфический: буква к букве, строчка к строчке. Но все листы точно его авторства, Арсений это считывает по завитушкам и способу написания заглавных букв. Может быть, ему всё-таки надо было стать криминологом. И если бы он им стал, то мог бы точнее сказать, зачем он оставлял эти сумасшедшие примечания в скобках на каждом листе.Я падаю несколько лет к ряду (когда начал? откуда падаю? кто столкнул?)
Давно перестал считать столетия,
В их лозах ???
Плетутся, рождая тысячелетия (100*10=1000??)
На дне оборвётся моё падение (на дне чего?)
Со вспоротым брюхом, в крови умирая,
Я попрошу у тебя ( У КОГО?) прощения,
Поскольку не смог выжить, взлетая (БРЕД)
Я снова встал бы лицом к пропасти
К тебе (К КОМУ?) спиной, и спиной к миру
Готовый ??? принять касание,
Которое толкнёт меня с обрыва
Строчки рифмованные, с небольшими изменениями от листа к листу. Он, очевидно, бился за точную формулировку, а от неё пытался продраться к реальности, которая за этими строчками скрывается. Но сейчас, видя перед собой почти законченное стихотворение, Арсений чувствует только боль и одиночество его пронизывающее. И ещё что-то… Что-то, что он уловить не может. «Что-то», что помогает найти правильную рифму и правильное звучание. И то, что сделает возможным эти строчки к его реальной жизни привязать и… переложить на мелодию. Мелодию, которая всё ещё фальшивит, обрывается и опять начинается заново, но всегда заставляет его сущности головы поднять и внимательно слушать. И в этой мелодии сущности находят отдушину хотя бы на короткие несколько минут. Арсений забирает лист с самым полным стихотворением и обилием скобочек и захлопывает папку. Воздух вокруг прошит электричеством, и он кидает взгляд на Мышу, но та так и не показывается из кучи одежды в чемодане. Смартфон вибрирует, и мужчина спешит отвлечься от искрящего в воздухе напряжения. Тебя когда ждать? 17:37Через час буду
17:37
Времени почти нет. И до самолёта… и в целом. Пока Арсений закидывает в чемодан паспорт, зубную щётку и запасные носки, он не может от мысли отделаться, что всю свою жизнь туда упаковывает. Рациональный страх встретиться с отцом смешивается с фобией полётов, и на секунду его с головой захватывает идея остаться здесь. Написать Шасту, чтобы он приехал сюда. Они посмотрят вместе фильм. Поиграют в какую-нибудь занудную настолку. Или просто посмотрят тысячу смешных рилсов. А потом завалятся вместе спать. Арсений закинет на Антона ногу, что за всё время их совместных ночёвок никогда делать не решался, а потом весь к нему прижмётся. И Шаст от него не отстранится, наоборот, прижмётся к нему сильнее. Мыша коротко трещит, и картинка на части распадается. Арсений снова оказывается в своей комнате один на один с раскрытым чемоданом. Он кидает поверх одежды исписанный тетрадный лист и крышку захлопывает. Объект с раздражённым фырканьем вспрыгивает на щиколотку, обвиваясь проводом вокруг колена, пробирается к карману худи и остаётся там до самого выхода из дома. Такси находится почти сразу. Арсений даже разочарованно выдыхает, отчего сигаретный дым закрадывается в лёгкие. Мужчина оглаживает кончиками пальцев гравировку на шастовой зажигалке, и она будто согревает его. Делает всего пару затяжек и тушит сигарету об упаковку. От дыма тошнит не меньше, чем без него. Колёсики чемодана утопают в снегу, и Арсений дёргает их, раздражённый заминкой. Снег заряжает сильнее, и его пальто становится мокрым. Остаётся надеяться, что в Столице погода теплее и суше. Мужчина закрывает калитку на один оборот и отходит от дома, не оборачиваясь. С конца подъездной дорожки за ним уже следит пара внимательных фар. Таксист не выходит к нему, чтобы помочь с поклажей, и Арсений самостоятельно плюхает мокрый от снега чемодан в багажник. Когда машина трогается, дом без его на то разрешения, тыкается ему прямо в лицо. Он смотрит своими тёмными пустыми глазницами, никак их расставание не комментируя. Мыша в кармане худи ёрзает и Арсений её корпус поглаживает кончиками пальцев. Объект его кисть обвивает хвостом, будто пытаясь его успокоить. Между ними не случается диалога, потому что ни один из них Связь не инициирует, но, тем не менее, Арсений чувствует, будто они неверабально чем-то обмениваются. Чем-то большим, чем слова. Таксист ведёт торопливо и резко, и Арсений то и дело распахивает глаза, чтобы проверить, не перевернулись ли они. Каждый раз его ослепляют вспышки фонарей, а потом он цепляется за ровное полотно дороги, соседние машины или здания. Значит, пока они продолжают путь. Ещё не время сходить с дистанции. В конце концов, он надеется умереть хотя бы в авиакатастрофе, а не в глупой автомобильной. Прибытие к месту назначения водитель никак не комментирует, только тормозит так, что Арсений чуть не улетает в лобовое. Выходя, мужчина раздражённо хлопает дверью, а потом так же раздражённо хлопает багажником, вытаскивая свой чемодан. Водитель, не иначе как в ответку, резко стартует с места, чуть не обдав Арсения месивом из грязи и снега. Накопившееся раздражение смешивается со страхом перед поездкой, и мужчина вымещает его на колёсиках чемодана. Те скрипят, моля о пощаде, но Арсений упорно тащит их по набивающемуся снегу, потом волочит по ступенькам подъезда и едва сдерживается от желания пнуть их в кабине лифта. Он пытается хоть немного успокоиться перед дверью антоновой квартиры, но шорох за ней лишь увеличивает громкость сущностей в его собственной голове, которые ему нашёптывают все возможные исходы их поездки. Конечно, большее внимание уделяя тем, в которых наступают смертельные исходы. Арсений толкает дверь и угадывает с тем, что она не закрыта. Шаст коротко вскидывает на него голову и снова возвращается к рассматриванию чемодана, который торжественно валяется прямо посередине коридора. — Там же до самолёта ещё три часа? Или два? — с опаской уточняет Антон. — Три, — кивает Арсений, наблюдая за тем, как Шаст вытаскивает пару носков и вслепую кидает её в сторону комнаты. Та приземляется аккурат на пороге. Мыша спрыгивает на пол и вьётся вокруг парня. Тот приветствует её несколькими поглаживаниями, а потом снова переключается на содержимое чемодана. Его содержимое теперь пополняется впрыгнувшим в кучу вещей Объектом. Арсений снимает пальто, которое противно скользит по рукам, и кидает его на тумбочку. Волосы прилипли ко лбу, и он взъерошивает их, пытаясь хоть немного высушить. Ему бы спросить у Шаста, есть ли у того фен (ну вдруг), но вместо этого он так и остаётся стоять, прислонившись к стене. Всё вдруг кажется слишком сложным. Даже просто пройти на кухню. Даже просто заговорить с Шастом. И после их поездки будет только сложнее, так? Что, если Серёжа был прав? Что, если все вещи, которые когда-то были важны в его прошлом, сейчас меркнут на фоне настоящего. Что, если он гонится за каким-то эфемерным куском памяти, который никогда и не был важен? И если он сейчас у этой стены останется, не сделает и шага из этой квартиры, всё у него наконец-то наладится. Всё у них наладится. — Вид на кухню охуенный, да? Арсений вздрагивает и кидает взгляд налево — Шаст прислонился к стене рядом с ним. Дурацкий вопрос Антона помогает ему вынырнуть в реальность, в которой никто из них не собирается отменять поездку за три часа до. — Ты придумал, как повезём Мышу? За последние дни Арсений вскользь касался этой мысли всего несколько раз — где-то между опасениями относительно того, что отец не пустит его даже на порог своего кабинета и того, что он его туда за шиворот затащит и не отпустит — но никогда не задерживался на размышлениях о провозе Объекта достаточно долго для того, чтобы с Антоном обсудить. — Она сообразительная, — отмахивается парень. — Сама придумает, как прошмыгнуть мимо контролей. — Ты не очень ответственный родитель, ты знаешь? — хмыкает Арсений, изучая взглядом своё пальто, которое от сырости идёт складками. — Вообще-то ты родитель номер один, и на тебе основная ответственность за её воспитание. Ну, конечно, Арсений же её первый нашёл. Первый приручил. И первый бросил. Действительно, по количеству нанесённых травм, заслуживает звание первого родителя. А если с Мышей что-то и в Столице случится, вне всяких сомнений — можно подаваться на выдачу родительских прав. — Серёжа говорит, не надо нам в Столицу ехать, — отстранённо озвучивает Арсений, на самом деле резюмируя свои собственные размышления на протяжении последних дней. Когда он покупал билеты был полон решимости, а теперь — за считанные часы до — готов заплатить сумму в три раза большую, только чтобы здесь остаться. И ему не страшно в этом Антону признаться. — А что тогда надо? — без стёба уточняет Шаст. — Жить себе спокойно, и ни к кому не лезть, пока не лезут к нам. У Арсения перед глазами — короткая ретроспектива их совместных моментов. Она перед ним проносится, вспыхивает и сгорает, оседая теплом в груди. — Я не думаю, что это затишье надолго, — выдыхает Антон. — Я тоже, поэтому мы и стоим тут с чемоданами, — соглашается Арсений и, кинув короткий взгляд на Шаста, продолжает. — Но, может, мы не правы? Может, нам не стоит трогать или будить, или как там?.. — предложение он не заканчивает. Антон коротким и выверенным движением находит его пальцы, скользящие по шершавому узору на обоях, и сжимает его ладонь. Арсений за его пальцы с благодарностью цепляется. — Мы никого не будим, — подхватывает Антон. — Отец у тебя, конечно, мудак, — Арсений фыркает («Слабо сказано»), и парень торопливо продолжает: — но это ведь только по объективным признакам, а так-то он душка, правда? — Не в этом дело, — качает головой Арсений. — Вернее и в этом тоже, но… Короче, не смейся, но… я всё думаю о словах Воли, — он примеряется, как превратить его слова в подобие адекватности, но в итоге сдаётся и говорит как есть. — Паша сказал, что я в каком-то круге. Круге, из которого не могу выбраться и который начинается заново. А вдруг мой отец как-то связан с механизмом, этот круг запускающий? Вдруг у него спусковой крючок, и вдруг я опять…«тебя забуду».
Эти два слова он заталкивает в себя обратно, и те комом встают в горле. — Если у него спусковой крючок, то мы его возьмём и вырвем, — заканчивает за него Антон. — А вдруг не получится? Или этот крючок нужен, чтобы меня сдерживать? Вдруг я до потери памяти Объекты тысячами уничтожал. Или сотнями вербовал Испытуемых, которых особо опасным Объектам скармливали. Или… — Или детей в качестве приманки использовал, да? — фыркает Антон. Арсений прикусывает язык, замолкая. На него вдруг всей реальностью наваливается возможность того, каким он мог быть монстром до потери памяти. Зачем бы Хаосу стирать память просто так? Или его отцу? Или кому угодно другому, на кого их феерическое расследование ещё не вышло. — Ладно, послушай, — Шаст кидает на него короткий взгляд, но Арсений его не ловит. — Я к тому, что, что бы мы не узнали от твоего отца, мы справимся. И придумаем, как с этим жить дальше без этой дурацкой Адентации, хорошо? Арсению хочется в лицо Антону кинуть охапкой своих воображаемых личностей из прошлого, которых он уже успел придумать: от кровожадного маньяка до абсолютной нюни, которую только потеря памяти и толкала что-то делать. Но вместо этого он коротко сжимает шастовы пальцы и просто спрашивает: — Зачем тебе это? Потому что самому Арсению с этим невыносимо. И ему невозможно представить мотив, по которому кто-то его участь, пока только потенциальную и им самим конструируемую, захочет разделить. Пусть даже просто стоя рядом, с головой в неё не погружаясь, но самого краешка боли всё-таки касаясь. — Арс, я… — начинает Антон, а потом себя обрывает. Арсений видит, как он покусывает губы, и с трудом себя удерживает от просьбы прекратить так делать. — Слушай, я не хочу тебя пугать, — неуверенно продолжает парень. — Или давить. И… у нас уже был похожий разговор, когда я застрял в лифте, да? — у него вырывается нервный смешок. Этот смешок у Арсения по коже липким страхом карабкается и внизу солнечного сплетения оседает. Мир меркнет, сосредотачиваясь на запахе, которым его худи Шаста укутывает. — М-да, сравнение удачнее некуда, — чертыхается Антон и замолкает. Лифт, застряв в котором, Шаст признался, что он с Арсом из-за личных мотивов. К этому признанию Арсений несколько дней не то, что прикасаться, он о нём думать боялся. Сущности обступались вокруг этого признания кругом, разглядывая со всех сторон, и на консилиуме вынесли решение — нуждается в проверке. Арсений врезался в Шаста губами около Структуры. Около места, где вся его жизнь, их жизнь, пошла под откос. Он понятия не имел, что сущности проверить планировали и к каким результатам пришли, когда его током ёбнуло. Его единственный вывод был весьма плачевный — с Антоном хочется целоваться. Хочется целоваться не какому-то мифическому Арсению из прошлого, а Арсению настоящему. Арсению, который аккуратно подложил ладонь под голову Шаста, чтобы тот о стену Структуры не ударился. Арсению, которому зарывшись в антоновы кудряшки, было практически невозможно от них отстраниться. — Что ты хотел сказать? — голос выходит севшим и сухим, но мужчина не прокашливается, чтобы его выровнять, только продолжает жалко в стену вжиматься, ожидая приговора. Потом он пробрался в дом к Шасту, чтобы предложить попробовать… что-то. Сам не понимал толком что. Понял только, что такой боли и предвкушения в районе солнечного сплетения ещё ни с кем не испытывал. И этот шанс упускать не собирался. Но, не успев всем этим поделиться, получил в лоб «ты не мой Арс». Это было давно, но это всё ещё больно. И даже теперь: когда Шаст к нему прикасается; когда снова смотрит на него тёплым хлопотливым взглядом; когда берёт его за руку, согревая пальцы… У него на изнанке век: «На самом деле я представляю не тебя, а Арса из прошлого». Периферическим зрением Арсений видит, что Антон склоняет голову набок и его взгляд утопает в районе арсовой ключицы. — Я тогда сказал, что у меня дырка в сердце без тебя, — он коротко и отчаянно выдыхает, прежде чем слова вырываются из него дробью. — И я знаю, что потом просто предложил продолжить расследование и забыть, но это… херня это, Арс. Арсений поворачивает голову и Антона рассматривает: в его зелёно-жёлтых радужках дрожат огоньки — наверное из тех, что между ними всегда искрят. Шаст по его лицу взглядом шарит: кончик носа — глаза — губы. — Я это осознал намного позже и не знал… не знал, как тебе сказать, — выдыхает парень. — Нет тебя прошлого, текущего или ещё какого-то. Ты однажды выбрал меня. А я выбрал тебя, — Антон часто-часто моргает, и Арсений некстати замечает, что его ресницы на кончиках намного темнее, чем у основания. — И я продолжаю тебя каждый день выбирать, как покемона, блин, но ты понял… Шаст ладонь Арса отпускает и кончиками пальцев касается локтя, а потом поднимает ладонь к лицу. Он большим пальцем касается арсового подбородка, его очерчивая: — Я найду тебя, даже если ты сам не будешь знать, где тебя искать. Арс чувствует себя абсолютно влюблённым и стопроцентно обманутым. Но желание разбираться в мотивах Антона тонет в нежности слов, которые вокруг него тёплым одеялом оборачиваются. Вокруг них оборачиваются. И его навстречу к Шасту эти слова буквально выталкивают. Арс впечатывается в губы Антона — те искусанные и сухие, но от этого касания по венам такое электричество, что это даже хорошо. Будь они хоть чуточку влажными, они бы оба на месте сгорели. Шаст вздрагивает, и Арсений этому движению тут же откликается и отстраняется с неловким: — Прости? Прости за всё. Прости за меня. Потому что он мастер в строении субъективных теорий, опирающихся на отблески чувств, к которым он даже в полной мере прикоснуться не может. Которые от него скрыты плотной тёмной завесой, которые сущности своими когтями к полу пригвоздили. — Тс-с, всё хорошо, — коротко выдыхает ему в губы Антон и притягивает обратно к себе. Шаст касается его губ аккуратно и осторожно. Это касание такое невесомое, что за ним Арсений даже различает лёгкие взмахи ресниц Антона по своим щекам. Арсений скользит подушечками пальцев по шастовым плечам, шее и щекам, — хочется каждого сантиметра его тела коснуться. Антон только его скулу оглаживает большим пальцем, и нежность, которая в этом касании сосредоточена, в Арсении дырку прожигает до самого солнечного сплетения и нагревает до температуры кипения комок из чувств там обитающий. Грудную клетку вминает внутрь, и вот он весь — один сплошной комок чувств, в которых не утонуть помогает только стенка его сзади подпирающая. Когда воздух заканчивается, Арсений утыкается в шастову шею. В идеале, ему бы отсюда сбежать, никогда больше на пороге этого дома не появляться и с Шастом не пересекаться, но всё, что он может — только прятать взгляд в антоновой худи, пытаясь успокоиться. Самое пугающее, что ему за этот порыв, за этот поцелуй совершенно не стыдно. Более того, он бы охотно его повторил без всякой на то рациональной причины, только по своему желанию. И это осознание заставляет его в страхе замереть перед уязвимостью, которую он рядом с Шастом испытывает. — Скажи правду, тебе так понравилось сравнение с покемонами? — улыбается Антон ему в макушку. Арсений ответно усмехается и всхлипывает одновременно. Шаст прядки его волос перебирает, иногда приникая к ним губами, пока Арсений отчаянно с собой пытается справиться. Он боится даже глаза на Антона поднять, чтобы тот во всей палитре его переживаний не утонул. Когда Арсений так и не заговаривает, Шаст обеспокоенно его плечо оглаживает: — У нас всё хорошо? То, как просто Антон говорит «нас», хотя Арсений давал тысячу поводов этого не делать — разъёбывает. То, как он перебирает прядки и как прижимает его к себе — разъёбывает. И от этого «нас» стены внутри темноты его сознания трескаются, освещая комнату. — Я ни одного покемона не знаю, если честно, — наконец коротко всхлипывает Арсений. Антон чуть отстраняется от него, и Арсений этому не противится. Указательным пальцем Шаст поддевает его подбородок и поднимает наверх. Арсений чувствует, как по его щеке катится слезинка, но сделать ничего не может. Он заворожен той нежностью, которая во взгляде Антона читается. — Скачаю в самолёт пару сезонов, чтобы ты выучил, — шепчет Шаст и коротко касается губами его щеки, сцеловывая слезинку. Антон снова притягивает Арсения к себе и пальцы в его волосы зарывает, запутывая в прядках. Арсов короткий резкий выдох тонет в вороте худи Шаста, а его сердце заходится в бешеном «тук-тук-тук». Комок чувств внутри него ранит своим объёмом и теплом, и ему ещё только предстоит с ним разобраться. Единственное, в чём он теперь уверен, он бы никогда от Шаста по своей воле не отказался, поэтому для стирания памяти у него остаётся ровно одна причина. Эта причина внутри него бьётся птичкой с острым клювиком, разрывая внутренности, но он планирует игнорировать её по крайней мере до тех пор, пока Антон сжимает его в объятьях.