Я падаю несколько лет к ряду
Давно перестал считать столетия,
В их лозах песни мои и яды
Плетутся, рождая тысячелетия
На дне оборвётся моё падение
Со вспоротым брюхом, в крови умирая,
Я попрошу у тебя прощения,
Поскольку не смог выжить, взлетая
Я снова встал бы лицом к пропасти
К тебе спиной, и спиной к миру
Готовый с нежностью принять касание,
Которое толкнёт меня с обрыва
Текст на листе ровный и аккуратный — почерком Шаста. Оригинал записки тот ему давать отказался. На арсовы угрозы «запомнить это твоё решение не давать мне мою же записку», Антон только оставил сухой поцелуй на виске и фыркнул: «Ничего ты мне не сделаешь». «А, может, всё-таки сделаю», — обиженно просипел тогда Арсений, прижимая лист к груди, если Антон вдруг подумает и его забрать. Да и, в конце концов, какая разница, какую сопроводительную записку написал к стихотворению Арсений? Наверняка полную горечи, безосновательных слёз и ещё чего-то, что он сейчас понять всё равно не способен. Тот Арсений уже или давно канул в темноте его сознания, или стоит сзади дурацкой тенью. Из-под балконной двери крадётся холод, а вместе с ним с улицы веет постновогодним настроением, остывающими залпами фейерверков и почему-то весной, хотя до той ещё долгие два месяца. Арсений поднимается с колен, и вместе с ним поднимается ворох листов, на фантомный зов весны отвечая. На фоне ночного неба силуэт Шаста очерчен лунным светом и добивающими до их этажа уличными фонарями. Хотя нельзя исключать и наличие внизу каких-то сверхъярких Объектов, которые позволяют Арсу отчётливо рассмотреть через бликующее стекло каждую антонову кудряшку. Шаст на звук отрывающейся балконной двери ведёт головой, но не оборачивается. За Арсением на балкон проходят пять сущностей: устраиваются на старых коробках, запрыгивают на подоконник, вывешивая ноги наружу, прямо сквозь раму и стекло, и остаются стоять в плохо освещённых углах. Арсений тянется через Антона за сигаретами, цепляя того локтем. Пачка полупустая, хотя Шаст припёр её домой всего несколько дней назад. А недавно вообще не курил. В новый год с новыми полезными привычками, так что ли? Арсений прикусывает сигарету и лезет в карман, в котором так и таскает зажигалку. Подушечками пальцев очерчивает выгравированную надпись, но не подносит к глазам, чтобы рассмотреть. Для него нихуя она не памятная, просто несколько слов без определённого значения. Когда вокруг них расходится горький дым, Арсений закашливается и пихает Шаста бедром, пробираясь к окну. Если прикрыть глаза, то с улицы на него смотрят не светящиеся окна многоэтажек, а десятки и тысячи звёзд. И в свете этих звёзд он жмётся к боку Антона, и даже холод космоса, который обжигает нос и щёки, кажется не таким уж страшным. — Заболеешь и умрёшь, — фыркает Антон и щёлкает Арсения по носу. От его щелчка перед глазами проясняется — и вот перед ними уже не космос, а обычные потрёпанные погодой и временем многоэтажки. В каждом втором окошке мелькают новогодние гирлянды, звенят приборы, и люди болтают о пустяках. У Арсения в голове тоже круглосуточно болтают о пустяках, но новогоднего настроения это не создаёт. — Ты первый умрёшь, ты больше куришь, — лениво отмахивается Арс. Хотя, вероятнее всего, они умрут вместе. Несмотря на то, что их служебные будни уже миновали. Несмотря на то, что они перестали (или почти перестали) лезть на рожон. Несмотря на то, что между ними (хотя бы прямо сейчас) тихо, спокойно и согревающе. Но ничего из этого Арсений не говорит, только хмыкает и выпускает клубок дыма изо рта так, чтобы ветром тот отнесло аккурат в лицо Антону. На арсову спину неожиданно ложится тёплая ладонь. Шаст ведёт подушечками пальцев по позвонкам снизу вверх, останавливаясь то на одном, то на другом. Иногда оглаживает их через ткань футболки, застывая на месте, а потом двигается дальше. Арсений знает, о чём эти поглаживания, Шаст затеял эту игру сразу после вечера в Хаосе. Антон выбирает часть тела: спину, живот, локоть, что угодно, что оказывается рядом — и ведёт по ним подушечками пальцев, едва касается, будто очерчивает. И эти поглаживания всегда кончаются также внезапно, обрываясь вопросом: — Что чувствуешь? Чувствую, что ты меня так к херам спалишь. Хотя на улице привычные для начала января морозы, они оба в тёплых носках и свитерах, и даже Мыша поглубже зарылась в своё гнездо из газет. Тихо и размеренно посапывать не мешают Мыше ни кричащие о войнах заголовки, громкие заявления депутатов и очередной маньяк, появившийся в их городе. Но ничего из вышеперечисленного Арсений не озвучивает, также как не собирается допытываться, какого рода эксперимент Антон над ним проводит. Охапки загадок, которые они оставили за спиной «по крайней мере до завтра» вылились в длинную спокойную неделю, и Арсений не собирается прерывать её абстрактными, не облекаемыми в слова вопросами о поведении Антона. — Чувствую, что у меня голова скоро взорвётся от информации. Арсений чуть поворачивает голову, рассматривая Шаста. У того в глазах преломляется лунный свет, и от того радужки кажутся ярко-зелёными. Такого цвета зимой в северных городах не бывает. Арсений это точно знает и, тем не менее, прямо перед собой констатирует. Может, реально скоро весна? — Давай резюмируем, — предлагает Шаст, постукивая кончиками пальцев по оконной раме. Арсению вдруг хочется высунуться вперёд, подставить лицо воздуху и, может, даже свалиться вниз, только чтобы почувствовать, как холодный воздух сцарапывает кожу, а вместе с ней и все отпечатавшиеся там факты о стихотворении. — Долгое время я пытался вспомнить слова стиха, — сухо констатирует Арсений. — Вспомнил перед тем, как потерять память и отдал тебе. Если в словах и есть какой-то шифр, то ключ к нему хуй знает где. И вычислить я его тоже не могу. Антон ведёт плечами и качает головой. Сигарета между его пальцев, тлея, вспыхивает и гаснет маленьким неисправным фонариком, и Арсению хочется поменять в нём батарейку. Хочется сказать ей: «Пожалуйста, потлей ещё немного, мне страшно оставаться без твоего света». Но та, вопреки его мысленным просьбам, вдруг вспыхивает последний раз и угасает, оставляя в воздухе только струйку дыма. Антон разглядывает потухший окурок в своих пальцах и отправляет его щелчком в пустую банку из-под кофе. Таким же щелчком он совсем недавно наградил Арса. — Когда я читал этот текст, мне казалось, не нужен там никакой шифр, чтобы его понять. Шаст осторожно отодвигает Арса от окна и захлопывает створку. Стекло дрожит в раме, противно скрипя. Арсений видит своё отражение, отражение Антона и отражения теней, которые их со всех сторон окружают. — И что ты понял? — Что тебе было охуеть как больно, когда ты его писал, — тянет Антон, облокачиваясь на раму. Арсению его от рамы хочется за шкирку отдёрнуть, чтобы даже 0,0001% шанс не допустить, что он может наружу вывалиться. Взгляд Шаста скользит мимо него: в гостиную, к разорвавшейся на полу бомбе из бумаг, в которой погибла целая мультивселенная из разных версий стихотворения. — В этом нет смысла, — качает головой мужчина. — Твоё утверждение не имеет значения в контексте дела. Формулировка выходит сухая и обезличенная, и Арсения от неё почти передёргивает. Антон отталкивается от подоконника и протискивается мимо него в комнату, будто тоже от этой формулировки бежит. Шаст присаживается на корточки и ведёт рукой над листами, будто считывает с них информацию не касаясь: — А мне кажется, имеет, — резюмирует он. — Я тогда пиздец как злился на тебя и представлял, что всё, что между нами было — просто вербовка. И я тебе нахуй не нужен. Но продолжал это стихотворение перечитывать, и боль в строчках никак с равнодушием не вязалась. Типа… Эта записка — будто указатель, куда смотреть. — У меня ощущение, что на указателе надпись на инопланетном языке, — качает головой Арсений. — А мелодия? — меняет тему Антон. — Не знаю, — Арсений качает головой. — Иногда я сбиваюсь в каких-то местах, путаю строки, но не это… не то же самое, что обычные воспоминания. Это будто назойливый мотив, от которого не отделаться. — Так, может, это тоже ключ? — Ты предлагаешь её «зашазамить», что ли? — устало выдыхает Арсений. — Нет, предлагаю вспомнить, как она пришла к тебе первый раз. То время прошито ненавистью, отчаянием и болью. Они вокруг Арсения смыкались плотным кольцом, заставляя бросаться во врачей и медсестёр остротами, а в отца, пытающегося разузнать о его состоянии, матами, в себя самого — убойными порциями Адентриментила и обезболивающего. И всё это на фоне бесконечно повторяемой по кругу мысли: «Я бы не забыл ничего важного». Но это «ничего» перед ним навязчиво крутится зелёными глазами и дурацким именем, которое он вспомнил. «Ничего» маячит за прозрачным стеклом палаты болезненной тенью. И это «ничего» догоняет его в коридоре, когда он смотрит в спину удаляющемуся парню, имя вдруг вспоминает. И тогда это «ничего» вдруг запрыгало нотами по строчкам. Перескакивающими, сбивающими, но неизменно возвращающимися, отвлекающими на себя своей навязчивостью. Арсений ходил в Хаос, пытаясь продолжать свои эксперименты, но те больше не давались ему так же легко, как раньше. Мигрени не утихали даже под ядерными дозами Адентриментила, руки тряслись, а желание вздёрнуться с каждым днём всё усиливалось. И ещё этот образ — удаляющийся по коридору парень. С чего ему вообще отпечатываться на изнанке его век? А потом это «ничего важного», которое он из себя пытается вытравить три долгих месяца, которое тонет в нотах мелодии, вдруг вспыхивает перед ним снова одним осенним днём. Днём, когда Шаст приходит к нему в квартиру. — У меня дурацкое ощущение, что мелодия тоже связана с тобой. — Ну… ты, правда, пел её на наших делах, — соглашается Антон. — Это не как обычное воспоминание, Шаст, — качает головой Арсений. — Это так, будто есть ты. У тебя есть имя и мелодия. И эти факты неразрывно связаны. — Знаешь, что ты сказал, когда я спросил про слова мелодии? Дословно не помню, но что-то вроде: «ты разрыдаешься, когда узнаешь». Шаст не поднимает на него глаз, скользя кончиками пальцев по зачёркнутым строчкам на одном из листов. Между ними ненадолго повисает молчание, в котором Арсений тоже утыкается в листы, но рассматривает не строчки, а шастовы пальцы. У Шаста в руках одна из ранних версий стиха, жалкие обрывки, где на каждой строчке — не больше двух слов. И перед самим Арсением как будто тоже какая-то версия Антона. Другая версия Антона, которую встретил другой Арсений. У этого Антона в движениях — спокойствие и уверенность. В выводах — многостороннее рассмотрение со всех сторон без поспешных решений. А в чувствах — такая упорядоченность и системность, будто и слово-то «разрыдаешься» к нему, ну, никак не применишь. «Прикинь, у него ещё и шрама когда-то не было», — шипит одна из сущностей из-под кровати. «И ты когда-то с памятью был». Арсений цепляется за последние предложение, как за якорь, и предполагает: — Думаешь, я знал, что мне сотрут память и придётся оставлять тебе, эм… послание? — Я думаю, предполагал такой исход, — Шаст передёргивает плечами, как будто стряхивает с себя наваждение, и прикусывает губу. — И нихуя не сказал. Так же, как о Чернецовой. Антон смотрит на Арсения без обиняков — в ровном свете комнаты его лицо — идеальное фарфоровое изделие, которое неумелый мастер расколол напополам, оставив шрам. Арсений не успевает понять, как разговор сворачивает в эту сторону. Снова между ними застывает вопрос доверия, который они уже сотни раз расчленяли, выкидывали прямо на лёд с моста, а потом спускались вниз и вместе сшивали его по кусочкам. Вот они говорили о лете, а вот Антон возвращается в настоящее. Вот тебе загадка: «как связаны прошлый Арсений, стихотворение и доверие»? На ответ тридцать секунд, после них пощёчина. Но пока Арсений лихорадочно перебирает варианты ответа, пощёчина ему так и не прилетает. — Я не делаю это специально, — устало объясняет он. — У меня нет схемы с точными датами, когда и что я тебе скажу. Я не скрываю информацию, понимаешь? Иногда я просто, — Арсений рассматривает потолок, до которого тени не могут добраться. — Иногда я не могу понять её важности. Или информация, что я красил волосы в белый три года назад, тебе тоже важна? Наверное, он лукавит. Сокрытие информации о Чернецовой ещё можно списать на водоворот дел и загадок, тут, и правда, легко запутаться. Но если тот, прошлый Арсений предполагал, что ему сотрут память, неужели он не доверял Антону настолько, что не поделился этим? И разве может недоверие соседствовать в груди с привязанностью? Но Арсений от себя эти размышления отталкивает и смотрит на Антона настоящего, тот почему-то ухмыляется. — Ты этот факт уже приводил в пример полгода назад. Настолько неудачно тогда покрасился, что ли? — Арсений фыркает и закатывает глаза, но ответить Антон ему не даёт, продолжая. — Пойдём прогуляемся? — Прогуляемся зачем? Антон поднимается на ноги и потягивается: — За тем, что тебя скоро выгонят из Хаоса за твои прогулы, а я заманался сидеть дома. И, хотя такое объяснение ничего не проясняет, когда Антон протягивает руку, Арсений за неё охотно цепляется, поднимаясь. — Теплее оденься, не в джинсы свои дырявые, — Шаст ведёт носом по его виску и шепчет около самого уха. — Сказал человек, который купил себе куртку месяц назад, — усмехается Арсений, отстраняясь. — Сказал человек, который в ебун ходит в пальто, — цокает Шаст. — Только Мышу дома оставим. Слышишь? — уточняет он в сторону кучи газет под столом. — И не вздумай листы сжечь. Кроме недовольного шуршания реакции не следует, Объект даже хвост из домика не высовывает. — Я уберу на всякий, — отмахивается Арсений, подцепляя тетрадные листы с пола. Формируя из листов стопочку, он вслушивается, пытаясь уловить грозовые раскаты. Но те маячат на самом краешке сознания, давая понять: Связь рядом, но установлена не с ним. Значит, Антон реально её использует в общении с Мышей. Ещё бы уловить момент, чтобы рассказать ему об этом абсолютно непримечательном, случайно забытом в ворохе других фактов замечании, и… — Выйду машину прогрею, — кидает Шаст и хлопает дверью, не дожидаясь ответа Арса. Натягивая свитер поверх водолазки, Арсений вглядывается в темноту окна: там ночь не обещает головокружительных погонь или трагических исходов. С другой стороны, разве хоть раз его чуйка их предсказывала? Они всегда нападают тенями из-за спины, стискивая когти на горле и пытаясь задушить. Но сегодня сущности лениво расползлись по комнате, только изредка вкидывая привычные: «умри-умри-умри», которые для Арсений уже давно превратились в фоновый шум. Арсений сбегает по ступенькам, не дожидаясь лифта. Эхо шагов догоняет его на лестнице, опережает, а потом карабкается на стены и потолок, чтобы дать ему фору и снова увязаться за ним. В подъезде тихо, но то затишье ненадолго — до ближайшей склоки местных алкоголиков за право первому слететь с лестницы головой вниз. Когда Арсений открывает подъездную дверь, его на мгновение ослепляют фары. Он не слышит сбивчивых извинений, но придумывает их себе по тому, как быстро те переключаются на ближний свет. Когда Арсений ныряет в салон, Антон, оправдываясь, кидает: — Сорри, решил проверить дальний свет. — Мы в такие ебеня едем? — понятливо уточняет Арсений, пристёгиваясь. — Там даже фонарей нет? — Фонари есть, — фыркает Антон, выезжая со двора. — Лампочки там повыкручивали. Арсений рисует себе криминальный район из тех, куда отец никогда не пускал его в детстве. Рисуется он перед ним по-детски гипертрофированным: с разбитыми красными лампочками, вертикально стоящими шприцами (чтобы удобнее на них было наступить) и почему-то с полузатопленными заброшенными помещениями (хотя сейчас они, конечно, завалены снегом). — Зачем кому-то вообще лампочки с фонарей выкручивать? — задумчиво тянет Арсений, представляя сколько усилий нужно приложить, чтобы достать хотя бы до одной такой на высоте трёх метров. — Звёзды лучше видно, — мягко улыбается Антон, и Арсений решает не разочаровывать его тем, что вряд ли в их городе есть район непризнанных звездочётов. Длинные тени от уличного освещения растягиваются вдоль дороги, скользят за машиной по дорожному полотну, чтобы потом отпустить машину на перекрёсте и вернуться на следующем. Арсений сочувствует людям на остановках, видя, как те поджимают ноги и выглядывают на дорогу в ожидании транспорта, но даже не пытается понять, куда они едут. Только он начал ориентироваться в том, где находятся Структура и Хаос относительно дома Антона, как в городе прописались сугробы. Своими грязными и расплывшимися силуэтами они изуродовали улицы, снова превратив их в незнакомое Арсению нечто. На этих улицах теперь корки льда, кое-где оборванные гирлянды, а по большей части только островки света, выхватывающие снежинки, из-за которых сугробы становятся ещё больше и ещё страшнее. — Я захватил твоё табельное, — ненароком сообщает Антон, когда они заезжают во двор. Арсений не озвучивает шутки про карьеру в преступном бизнесе и только пожимает плечами: — Я его дохера лет не смазывал. — Мой вообще где-то под завалами. Антон паркуется аккурат в сугроб, снося бампером его верх. Снег взметается в воздух и тут же устремляется вниз, вспыхивая в свете фар. Пока Арсений кутается в пальто, натягивая свитер на кончики пальцев, Шаст ворчит, пытаясь надеть кобуру, не снимая куртки. Арсений наблюдает за его попытками со смешливым снисхождением: — Очень хорошо, Шаст. Ещё немного и ты или порвёшь ремень, или прострелишь себе колено. — Ты вообще носил пистолет в заднем кармане раньше и ничё, не прострелил же себе жопу. — Может и прострелил, просто не помню, — фыркает Арсений, но Антон его уже не слушает, — он, наконец, фиксирует кобуру и победоносно ухмыляется. На улице Арсений морщится от набросившегося на него мороза: тот хватает за щёки, кусает за шею и спускается вниз, пробираясь под воротник, чтобы остаться на груди. Пока Шаст оглядывает пятиэтажку перед ними, Арсений ныряет ладонью в его карман. — Даже перчатки не надел, понимаю, — тянет Антон, не отрывая взгляд от облезшего жёлтого фасада. — А ты сегодня ворчишь, как бабушка моя, — цокает Арсений, вжимаясь пальцами в шастову ладонь. — Та вечно ещё и бате писала, где я и в чём не прав. — Прикинь, — фыркает Шаст и тянет его в сторону подъездной двери. — Если я щас ему тоже напишу, что ты без шапки ходишь. Арсений представляет, как Антон заполняет рапорт о происшествии, подробно указывая его место и время, свидетелей, последствия и все формальные данные. Как ставит на листе свою подпись и отправляет факс его отцу. — Думаю, он будет в восторге и бешенстве одновременно. Около подъездной двери расчищенная от снега дорожка превращается в узенькую колею, и Арс вытаскивает руку из шастового кармана, пропуская его вперёд. Деревянная дверь поддаётся рывку и открывается, даже не скрипнув. Подъезд встречает их темнотой, в которой Шаст спешно включает фонарик. Пучок света выхватывает ступеньки, прыгая с одного участка на другой с каждым шагом Антона. Арсений ведёт рукой по резным деревянным перилам, которые в исписанном подъезде смотрятся инородно, и по его коже проходится лёгкое касание ветра: «де-жа-вю». Предвкушение встречи с «чем-то», что ты один подвластен одолеть, оседает на коже. Оно замирает мурашками от сладостного ожидания и липким страхом одновременно. И, только чтобы от этого предчувствия отвлечься, Арсений спрашивает: — Скажешь уже, куда мы? — На крышу, конечно, — и в интонациях Антона он тоже слышит предвкушение, но страха не улавливает. Пока они поднимаются, ни один из жителей не выдаёт себя и звуком. Все двери захлопнуты наглухо, а за ними такая тишина, будто никого внутри и нет. От подъездных стен отскакивают только их собственные шаги и свист Шаста, но мелодию Арсений выцепить не может. Перед выходом на крышу они замирают. Арсений, потому что резко утыкается в шастову куртку, а Антон, потому что взводит курок. Но, прежде чем Арсений успевает спросить, что, собственно, он-то будет делать безоружный, парень уже поддевает дулом дверь. Им в лицо плюётся поток холодного воздуха, который проделывает привычный маршрут (щёки-шея-грудь) и устраивается в арсовом солнечном сплетении. За спиной Шаста и слепящим снегом Арсений ничего не видит, но и высунуться не решается. Только коротко вертит головой по сторонам, но там — ничего интересного, только многочисленные антенны, какие-то коробки и несколько покосившихся конструкций. — Вы звонили? — приглушённый хрипящий голос. Антон кивает, а Арсений, искушённый любопытством, наконец, выглядывает из-за антоновой спины. На них в упор смотрит женщина, закутанная в разноцветные платки. Из-за объёмных одежд нельзя определить её возраст или комплексацию, и всё, что Арсению остаётся — опираться на её хрипловатый голос в формировании образа. — А вы кто? — продолжает допытываться голос из глубин платков. Арсений находится так близко, что слышит, как Антон в волнении постукивает кончиками пальцев по корпусу пистолета. Хочется дёрнуться и выдернуть его из рук у Антона. Но тот, будто почувствовав, коротко ведёт по плечу Арса своей ладонью, успокаивая. — Мы любители, — чеканит Антон, не двигаясь с места. — А за жизни свои не боитесь, любители? — вдруг веселится женщина. И тогда Арсений переводит взгляд на громоздкую коробку рядом с ней — ту облепили снежинки, прочертив на белом металле причудливые узоры. По периметру коробки серебристой окантовкой протягивается серый скотч, намотанный в несколько десятков раз. И вдруг, стоит Луне на секунду показаться из облаков, Арсений выцепляет в темноте россыпь разноцветных точек на передней стене и две секции у коробки: побольше и поменьше. Это холодильник. Объективные признаки собираются в единую картинку так долго, что к моменту, когда он, наконец, констатирует его название, Антон уже опускает пистолет и подходит ближе. Отпечатки подошв запечатлеваются на свежем снегу, и Арсений несколько секунд рассматривает их протекторы, прежде чем двинуться следом. Женщина выступает вперёд, загораживая собой холодильник. — Я его обезвредила, — Арсений кривится при этом слове, понимая, что она про обычный скотч. — Но спереди всё равно не подходите. Антон кивает, замирая неподалёку, и делает два шага в сторону. Арсений следит за тем, как он проходится взглядом по корпусу, будто что-то вычисляет, и не решается его прервать. — В чём проблема с Объектом? — Антон убирает пистолет в кобуру, но куртку не запахивает. — Жрать перестал, — ограничивается сухим женщина. — Он у вас как утилизатор отходов, что ли? — подаёт голос Арсений. Он скользит по корпусу взглядом, повторяя траекторию взгляда Антона, но не может понять хоть что-то стоящее. А все субъективные признаки запрятаны за коконом из платков. И из этого кокона на его вопрос раздаётся лишь смешок. Вокруг глаз женщины собираются морщинки — она ухмыляется. — Возьмётесь? — спрашивает она у Антона, игнорируя Арсения. — Попробуем. Кокон из платков проходит мимо них переваливаясь. Шасту на прощание она кивает, а Арсению ещё раз усмехается. Арсению хочется её схватить за один из платков и потянуть за него, чтобы закрутить её в обличающем водовороте. Чтобы с женщины один за одним свалились платки, и он бы прочитал её с ног до головы. Просканировал бы, где и у кого она скопировала этот смешок и какого чёрта теперь распространяет его вокруг себя с этим отвратительным придыханием. Но вместо этого Арсений только провожает женщину взглядом, наблюдая, как она прикрывает за собой дверь и скрывается в тепле. Холод в в солнечном сплетении напоминает о себе, и он делает шаг к Шасту, борясь с желанием забраться ладонями к нему под куртку. — Бесит меня эта женщина, — фыркает Арсений. — Тебя вообще мало кто не бесит, — усмехается Антон и обходит холодильник сзади. Он присаживается на корточки и рассматривает заднюю стенку. Там целыми соцветиями распускаются разноцветные провода. «Электричество и снег — идеальное сочетание для получения электротравмы», — резюмирует про себя Арсений. Но, будто подслушав его мысли, Шаст достаёт из кармана резиновые перчатки. Выглядят они так же склизко, как ощущаются при касании. — Как ты вообще эту женщину нашёл? — Объявление увидел, — Антон вытягивает один из проводков, рассматривая. — «Требуется помощь холодильнику с особенностями». — А нахер ей на крыше холодильник-троглодит? — У неё тут бизнес. Шаст один за одним вытаскивает штекеры проводов, складывая их рядом с собой, и не торопится объяснять свой ответ. У Арсения тут же формируется новый вопрос: «откуда ты знаешь, как вообще устроены холодильники?», но озвучить он его не успевает. — Смотри, — Антон ведёт пальцем по панели вверх и останавливается на небольшой сеточке. — Это динамики. Такие же есть по бокам, — и в доказательство он тянется в сторону, постукивая пальцем на аналогичной сетке сбоку. — А ещё в районе все фонари выбиты. Антон так увлечённо и убедительно рассказывает, что Арс не решается озвучить ему, что всё ещё нихера не понимает. Поэтому только запахивает пальто сильнее и тянет: — То есть ты привёл нас на крышу к неисправному Объекту класса «Юта», — а потом усмехается. — Получается, это свидание, да? Антон ловит его улыбку и зеркалит её. — А тебя не обманешь. Шаст поправляет перчатки и вдруг ныряет рукой во внутренности холодильника. Арсений инстинктивно отшатывается назад, ожидая, что сейчас Объект эту руку откусит. Но тот, то ли реально усмирённый обычным скотчем, то ли правда нуждающийся в помощи, ничего не делает. Стоит так же спокойно, как и всё время до этого и даже не шелохнётся. Может, внимание усыпляет? Через мгновение Шаст с удовлетворённым кряхтением достаёт руку обратно. На перчатках нет порезов, подпалённостей, а ещё Антон что-то сжимает в ладони. Когда парень поднимает ладонь повыше, демонстрируя находку, Арсений хмыкает. — Куриная кость, реально? Он типа подавился? Антон усмехается и откидывает кость в сторону: — Понимаю, что скучновато для первого свидания. В следующий раз поищу по объявлениям потенциально-смертоносный Объект. Арсений облокачивается о парапет крыши, расслабленно наблюдая за тем, как парень снова один за одним подключает разноцветные провода: — Ну нет, смертоносные Объекты — это как-то слишком серьёзно, я к такому ещё не готов. Арсений рассматривает силуэт Шаста. Тот сосредоточенно втыкает провода на прежние места, прикусывая язык и прыгая взглядом туда-сюда. — Там всё будет абсолютно невинно, отвечаю, — тянет парень. — Просто небольшие ранения, которые нас сблизят. Забота и все дела. — Мгм, — Арсений отводит взгляд на город — тот взрывается прямо перед ним россыпью огонёчков. — Я буду лежать с дыркой в боку на белом-белом снегу с красной-красной кровью, так? — А я буду твой бок затыкать своей шапкой, и она тоже станет красной, — соглашается Антон. — А потом начнёшь мне путанно пересказывать историю нашего счастливого прошлого и будущего, которого у нас не будет. Огни города перед Арсением пляшут, ускользая. Периферийным зрением он видит, что Шаст скидывает перчатки и поднимается с колен. Когда Антон встаёт сбоку от него, его куртка шуршит, соприкасаясь с пальто. Своей ладонью Арсений сразу же находит антонов карман и прячется там, греясь. — И ещё я буду бесконечно тебя просить не закрывать глаза, — размышляет Антон, касаясь его ладони кончиками пальцев. — Но я, конечно, всё равно закрою. — И тогда я немного порыдаю на твоей груди, а потом наклонюсь, чтобы поцеловать и… — И тогда я очнусь и скажу, что на втором свидании не целуюсь, — усмехается Арсений. — И вообще, ты слишком торопишь события. — Козёл, — смеётся Антон, сжимая его ладонь. — Это ты чуть не убил меня, только чтобы поцеловать! Поток холодного воздуха подхватывает смех Антона и вокруг Арсения оборачивает покрывалом, обогревая. Не отводя взгляда от ночного снежного города, Арсений жмётся к шастовому боку и позволяет этому теплу устроится в груди, вытесняя оттуда трескучий мороз. — Танцевать умеешь? — неожиданно спрашивает Антон. И, прежде чем Арсений успевает ответить, отстраняется от него, подставляя его ладонь холодному воздуху. — Я не умею, — продолжает Антон. — Но это же и не особо важно, да? Шаст ощупывает заднюю панель холодильника и щёлкает один из рычагов. Объект тут же откликается тарахтением. — Ты уверен, что это?.. — но закончить Арсений не успевает, Шаст приглашающе протягивает ему руку. Когда Арсений ответно подаёт свою ладонь, потому что с чего бы ему отказываться от такого заманчивого предложения, тарахтение вдруг сменяется шипением. Но Шаст уже утягивает его к себе, подхватывая за локоть, и он, пригретый его теплом, перестаёт вычислять потенциальную опасность происходящего. — За время работы Объекта тут было всего несколько смертельных исходов, — шепчет Антон около его уха. — Нам почти ничего не грозит. Арсений фыркает, цепляясь за локоть Шаста: — Звучит очень возбуждающе, продолжай. Антон перемещает свою ладонь на талию, прижимая Арса к себе. Куртка Шаста вокруг него оборачивается одеялом, укрывая его от холода, сущностей и любых внешних обстоятельств. — Возбуждается он, ага, — бухтит Шаст над его ухом. — Заледенел уже, дурак. Шипение Объекта вдруг затихает, но за ним ничего не следует. Но, прежде чем Арсений успевает понять, заглушён ли звук курткой Шаста или ему стоит усомниться в его способностях к ремонту Объектов, Антон вдруг выдыхает: — Арс. У меня к тебе деловое предложение. — Ты вроде говорил, что это свидание, а не деловая встреча, — замечает Арсений. — Одно другому не мешает, — отмахивается Антон и продолжает. — Если кратко, то нахер Структуру, нахер Хаос. Давай придумаем что-то новое. Только ты, я и Объекты, и… Но предложение вдруг затихает, прерванное двумя мягкими нотами. За ними, как по ниточке, тянутся следующие, и Арсений замирает, вслушиваясь и вжимаясь в шастовы рёбра. — Что ты слышишь? — вопрос Антона он улавливает не звуком, а вибрацией грудной клетки. — Мелодию, — выдыхает Арсений и продолжает, понимая, что ничего не объяснил. — Ту самую. Но чистую. Скользящие вверх и вниз ноты звенят в морозном воздухе чистотой. Они замирают в огнях города, подмигивая им, трескаются на проводах инеем, а потом спрыгивают на крышу, пургой закручивая снег и оседая у их ног. Он ещё ни разу не слышал её такой чистой и выверенной. Как на такую красивую мелодию могут ложиться такие болезненные слова? — А ты? — Арсений проходится пальцами по куртке Шаста и тут же ныряет под неё. — Ты что слышишь? Но Антон ничего не отвечает, только неожиданно отступает назад, держа Арсения за руку, и холодный воздух между ними взметается вверх. Зелёные глаза в свете Луны коротко блестят, и Шаст сильным, но аккуратным движением подтягивает Арса к себе. Тот на него валится, фыркая, и Антон смыкает вокруг него руки, снова заключая в тёплое кольцо из рук и куртки. Арсений запрокидывает голову и видит над собой россыпь созвездий. Те ему подмигивают и улыбаются, напоминая про выкрученные на улице лампочки из фонарей. — А я слышу ту же мелодию, что и ты, — оглаживает Антон его спину ладонью. — Но не музыку, а твой голос. Как ты её насвистываешь. — Почему мы это слышим? — тёплый выдох скользит по худи Шаста, поднимаясь вверх к его кадыку. — Понятия не имею, — качает головой Антон, и его кудряшки щекочут арсов лоб. — Думал, ты скажешь, как эксперт по субъективной стороне. — Ладно, — принимает условия игры Арсений, наблюдая снизу вверх за тем, как губы Шаста растягиваются в ухмылке. — Моя теория в том, что эта песня ассоциируется с тобой. И ты мне нравишься. Последнее предложение складывается неожиданно легко, и Антон на него отзывается, зарываясь носом в арсовы локоны. — Но для смертоносных ситуаций и поцелуев всё ещё рано, так? Арсений ловит внутри себя щекочущее рёбра желание и позволяет ему разлиться по венам. Знакомая мелодия, которая долгие месяцы была лишена стройности, теряла по дороге ноты и целые октавы, вдруг укутывает его чувством безопасности. А руки Антона, которые, поднимаясь вверх, накручивают кудряшки, а, спускаясь вниз, гладят по спине, позволяют ему отдаться этому искушению и оставить на шее Антона короткий поцелуй: — Возможно, в плане поцелуев будут исключения. Руки Шаста соскальзывают с арсовых локонов на щёки, и он очерчивает кончиками пальцев его подбородок, поднимая вверх. — Ого, огласишь список исключений? — предлагает Антон так тихо, что его голос почти теряется в мелодии. Но Арсений читает вопрос по губам, тёплому взгляду и глухим ударам сердца Антона, которые бьются прямо около его собственного. Арсений привстаёт на цыпочки, упирая ладони в бедренные косточки Шаста: — Ты, — и касается его губ своими. Сначала это просто отпечаток — короткое движение по запечатлению контура своих губ на губах Антона. Но, когда Шаст подаётся вперёд, зарываясь пальцами в его волосы, очерчивая его виски подушечками пальцев и спускаясь на щёки, Арсений размыкает губы навстречу этому движению. Он ответно поднимается руками вверх по спине, протискиваясь в тепло между худи и курткой. Там его пальцы вычерчивают на шастовой спине слова, которые он сам прочитать не может. Шаст подцепляет его нижнюю губу зубами и тут же отпускает, вырывая из Арсения приглушённый стон. Звук, который неизменно связан с болью, никогда — с удовольствием. Никогда до этого дня. Арсений позволяет Антону притянуть себя ближе и, оставив короткий поцелуй на губах, спуститься к шее. Та — уже сплошь в мурашках, хотя холод теперь отскакивает от неё, шипя и испаряясь в воздухе паром. Губы Шаста аккуратные и напористые, прижимаются к коже на шее, но не оставляют следов. И под этой нежностью Арсений в его руках обмякает, запрокидывая голову. Под его прикрытые веки закрадываются звезды, Арс следит за тем, как они расплываются в темноте комнаты, расходясь по ней вспышками. Мелодия становится тише, а поцелуи Антон перемещаются вверх — перескакивают с шеи на скулы, на щёку и возвращаются к губам. Арсений скользит руками по шастовой талии, спускается на бёдра, снова возвращается на талию — его движения сбивчивые и отрывистые. И в этой приятной растерянности он вдруг нащупывает констатацию, которая резонирует с мелодией: «Хочу большего». Он скользит языком по шастовым губам, проходится по их краешку, а потом толкается внутрь. Арсений выдыхает от тепла и влажности, и его выдох Шаст с охотой ловит, размыкая губы. Даже с закрытыми глазами Арсений чувствует, как мир сначала качается вправо, а потом влево. Его собственные пальцы сжимают и разминают джинсу на бёдрах Шаста, но не рискуют двинуться дальше. Но пальцы Шаста в его волосах — как маяк, на который хочется идти и в которой хочется врезаться, и о который разбиться. Может, он и разбился? Иначе, чем объяснить рождающееся в солнечном сплетении обжигающее чувство, которое по артериям, по нервным окончаниям, по коже расходится по всему телу. Арсению хочется заорать себе: «Ты разве не видишь, это яд! Он тебя погубит». Но вместо этого Арсений позволяет Шасту касаться своим языком его языка, оставлять отпечатки своих пальцев на его коже и сцеловывать его выдохи и стоны. И, когда Антон толкается в его бёдра своими, чуть не толкается ему навстречу. Но мелодия вдруг затихает, заставляя панически мечущиеся мысли выйти на первый план, заслонив собой желание, и Арсений пасует назад. Он разрывает поцелуй, но найти в себе сил сделать шаг от Шаста не может. Арсению отчаянно хочется, чтобы Антон снова спросил, что он чувствует, только чтобы просипеть пересохшими губами: «всё», но тот только скользит по его вихрам поглаживающими движениями. Из-за плеча Шаста Арсений вдруг замечает, что одна из сущностей подходит к краю крыши. В горле поднимается ком и, зная развязку, Арсений закрывает глаза, пряча их у Антона на груди. Но и под темнотой век он видит, как сущность пару секунд смотрит на город, любуясь на огоньки, а потом делает шаг с крыши. Когда та нанизывается на торчащую из-под снега арматуру, Арсений вздрагивает и распахивает глаза. Перед ним — мерно вздымающаяся грудь Антона, совершенно точно не окрашенная красным цветом. Но красный так ясно появляется на изнанке век, что пальцы сводит судорога, а из горла вырывается болезненное: «ох». Трактуя этот выдох как-то по-своему, Антон смыкает вокруг его плеч объятия и выдыхает в затылок: — Нифига эта мелодия ни о боли. Значение фразы для Арсения остаётся непонятным, но сил уточнять у него нет, поэтому он просто кивает Антону в грудь, оглаживая его талию ладонями.