Когда зажигается Искра

      «Даже мышь умная, а ты нет».       Вот что Арсений думает, когда навалившаяся тяжесть соскальзывает с плеч и поднимает веки. Он рассматривает Объект перед собой, не способный на него напасть или хотя бы увернуться, если тот нападёт первый.       Компьютерная мышь прыгает ему на колени, устраиваясь. Она тарахтит, будто мурчит, и Арсений приходит к выводу, что это какая-то особенная мышь. Иначе с чего бы ей мурчать у него на коленях.       Воля у него из вены вынимает катетер, светит в глаза фонариком и осматривает вены. Как будто Арсению не просто провели ежегодную процедуру, а подвергли какому-то эксперименту. Он не торопится подниматься на ноги, осматривая обстановку.       — Ты как?       Арсений переводит взгляд на отца, но ответить на вопрос не может.       Голова кружится. Диффузор с остатками Адентриментила перед глазами расплывается, а стеллажи с деталями Объектов сливаются в одну серую массу. И эту массу Арсений не торопится рассматривать. Мышь, фыркнув, спрыгивает с коленей.       И Арсений тоже поднимается с кресла. Мир кренится сначала в одну сторону, наваливаясь на плечи отца, потом в другую — давая Воле щелбан. И Арсений за этим наблюдает, пытаясь сфокусировать взгляд. Но тот почему-то упорно притягивается к пустому диффузору.       — Поехали, — кивает он отцу, выходя за стеллажи.       Пока Арсений проходит к двери, он сам себе ужасается. Куда он собрался ехать? И какого чёрта отец забыл в этом городе?       Металлическая дверь закрывается с громким хлопком. За дверью Арсений оставляет тихий разговор, подробности которого ему не интересны. Потому что ему нужно как можно скорее куда-то ехать.       Остаётся надеяться, что отец знает, куда.       На улице дрожащими пальцами он тянется за сигаретой. Та в его пальцах лежит непривычно, будто он курить разучился. Арсений хлопает себя по карманам и находит зажигалку. Та в свете зимнего солнца переливается и блестит, и, ещё до того, как Арсений читает гравировку, он почему-то знает, что там будет написано.       Отец нагоняет его через минуту. Его приближение Арсений чувствует, как только тот хлопает дверью Сервисной. С собой у отца Объект, и тот мурчит так, что заглушает голоса следователей, тоже курящих у входа.       Когда отец становится рядом, Арсений чувствует, как его щиколотки, а затем колена касается провод. Выверенным движением мышь перебирается к нему под полы пальто. Он почему-то не возражает. И совсем не боится.       — Такси вызовешь? — спрашивает Арсений.       — Нас Воля на машине отвезёт, — отмахивается от дыма отец.       — Не знал, что он водит.       — Не знал, что ты куришь, — совсем не кстати замечает отец и добавляет. — Ты же вроде бросал.       Арсений только пожимает плечами, затягиваясь, и отворачивается. Взглядом утыкается в многоэтажку, замечая мерцающее розовое окно. Таких окон в каждом городе тысячи, но Арсению кажется, он почему-то именно это знает.       И даже не просто знает, а очень по нему скучал.       Поймав себя на такой сентиментальности, отводит взгляд, наблюдая за рядами припаркованных машин. Чтобы занять чем-то свой мозг, пытается угадать, какая из них Воли. Но все они сплошь белые и чёрные, и Арсению кажется, он на капоте каждой видит рефлекс от этого розового огонька.       От Воли фонит намного сильнее, чем от отца. Стоит тому выйти из-за металлической двери, и Арсению в уши врезается писк самой разной тональности. Чем ближе он оказывается, тем сильнее писк. И если от мыши, которая скребётся около его рёбер, исходит еле слышное мурчание, то волны от Паши его голову собой заполняют полностью, мешая формулировать связные мысли.       Арсений закрывает глаза и массирует виски. Каждый раз, как первый. В худшие разы он не мог подняться после Адентации с постели несколько недель. В лучшие — ограничивался болеутоляющими. Но и те принимать можно только через пару недель после процедуры.       Когда Воля проходит мимо, писк дополняет своим бесполезным: «ща поедем, ща». Арсений зажмуривается, пытаясь от этого звука абстрагироваться. И, только различая за скрипом снега пощёлкивание челюстей, удивлённо глаза распахивает. Отец с Волей уже отошли к машине — обычной чёрной, Арсений бы в жизни её не угадал — а прямо на него смотрят сущности.       Арсений удивлённо их пересчитывает — всего четыре. А остальные где?       Но отец уже окликает его около машины, и Арсений спешит пройти мимо них, только отмахиваясь от их скрежетания. И с удивлением отмечает, что те ему вслед не скалятся и не рычат. Разве после прошлых Адентаций они были такими спокойными?       Сущности за ним в машину не втискиваются, и Арсений не обременяет себя заботой о том, как они собираются добираться. Если он начнёт беспокоиться о несуществующих призраках своего подсознания, он сам себя добровольно сдаст в станционар.       Машина дёргается с места рывком. Сначала стукается колёсами о поребрик, и только потом сдаёт назад. Ну, если у Воли такие навыки вождения, то и Арсений мог бы сесть за руль. Но вслух, конечно, он в этом не признаётся. Только оглядывается на соседнее сиденье, будто собираясь с кем-то поделиться понимающей улыбкой, но находит только отца.       А кого он, собственно, там искал?       Он прячет взгляд во впереди стоящем сиденье, нервно перебирая руки. Отец, к счастью, этого глупого движения не замечает, занятый малопонятным Арсению разговором.       — Совсем она головой поехала, да? — фыркает Паша, оборачиваясь назад. — И от рук отбилась.       — Да кто бы их прибил-то? — качает головой отец. — Это когда дед был жив, он её в рукавицах держал. А сейчас?       Ответ Арсений не слушает, вместо этого откидывается назад. Отцова фраза в висках отпечатывается. Если эта «она» была в таких же ежовых рукавицах, в каких вечно был он сам, то немудрено, что поехала головой. Арсений, наверное, и сам поехал. Вряд ли здоровые люди так отчётливо видят сущностей.       — Арс, а план-то есть? — задорно спрашивает Воля, хотя план абсолютно точно не развлекательный.       Пока машину заносит на повороте, и Воля отвлекается на то, чтобы её выровнять, у Арсения появляется несколько секунд. В эти секунды он отчаянно пытается понять, в чём состоит план. И единственное заключение, к которому приходит: раз ему сделали Адентацию, значит, что-то связанное с Объектами. И от этой мысли даже успокаивается. Уж укрощать Объекты он умеет.       И, судя по мурчащей под полами пальто мыши, приручать тоже.       — На месте разберёмся, — фыркает Арсений, глаза не открывая.       — На рожон не лезь, — замечает отец рядом.       Хотя Арсению почему-то кажется, он сам его на этот рожон и подсаживает.       Пока машина едет, Арсений продолжает по крупицам подсказки собирать. В кармане нащупывает какие-то чеки и не решается их вынуть, чтобы изучить. А кроме тех, там только зажигалка и связка ключей.       Арсений пытается представить замок, к которому бы эти ключи подошли, и дверь. Она ему представляется то коричневой, то светло-серой, и, стоит ему легонько толкнуть её носком, чтобы распахнуть — предостерегающе скрипит. И он не решается переступить порог.       В голове крутится бесполезное «это всё уже было, это точно было».       Он уже стоял так на пороге, окружённый сущностями. Он уже не решался его переступить. Так почему он снова здесь? По какой причине он снова застывает перед распахнутой дверью, в глубине которой мелькает розовый свет?       Цветокодировка? Азбука Морзе? Как ему до этого смысла добраться?       Но, пока он в спешке все эти шифры примеряет к мерцанию, машина останавливается. Затылком Арсений ударяется о подголовник и раздражённо фырчит. Мелькающий за порогом свет отпечатывается на изнанке век.       Сущности уже ждут их снаружи — с интересом осматриваются на открытой местности. На снежном покрове в опускающихся сумерках видно отливающие серебром протекторы. В десятке метров от них несколько домов. То ли заброшенных, то ли просто неопрятных.       Арсений выбирается из машины и застывает, давая себе к этому пейзажу привыкнуть. Тот будто подёрнут вечерней дымкой, пробирающейся и к нему в сознание. За его спиной молча застывают отец и Воля, будто он сам должен понять, что делать дальше.       Но Арсений не понимает.       Не понимает, почему с такой решимостью рвётся в неизвестность, и что он там ищет. Если он не может переступить даже порог воображаемого дома, с чего взял, что сможет переступить реальный?       И этот вопрос вдруг выуживает из подсознания очевидное умозаключение: «Так, может, уйти»?       Легализованное тем, что у него, очевидно, не хватает информации, оно выглядит удивительно логично и стройно. И Арсений даёт себе несколько секунд, чтобы с ним свыкнуться. Позволяет ему показать все свои грани, покрасоваться, но, пока тратит секунды на то, чтобы дать ему прижиться, его внутренности из стороны в стороны раскачивает.       Самый очевидный выход из ситуации внутри не приживается. Арсения от него чуть не выворачивает.       Потому что ему нельзя отсюда уходить. Потому что он около этого порога будет торчать до тех пор, пока не окажется по ту сторону.       Решимость внутри поднимается волной, его накрывая, а потом расходясь гладью по сознанию. Смотря на своё рябящее на поверхности отражение, Арсений спокойно себе констатирует: «Мой смысл за тем порогом». И за этим смыслом он готов идти, несмотря на последствия.       Сущности, осторожно наблюдающие за его размышлениями, согласно кивают. Арсений от их неожиданной солидарности теряется, но не пасует.       — Арсений, — встаёт перед ним отец.       Выглядит он серьёзно и скорбно. Будто намеревается по извилистой дорожке сквозь подлесок и засыпанное снегом поле отвести его на кладбище. Хотя, разве Арсений вообще знает такое кладбище?       — Если это так важно, — продолжает отец, — я могу решить всё за тебя.       Предложение это, хоть и высказано уважительно и серьёзно, смущает Арсения долей сомнения. Что значит «если важно», если он важность происходящего каждой своей клеточкой чувствует. Но в дебаты он, конечно, не вступает, только качает головой и спрашивает:       — Покажешь, куда идти?       Отец кивает, нахмурив брови, и ведёт к одному из домов по протоптанной дорожке. Арсений снег по обоим сторонам от неё тщательно рассматривает, но там ни капель крови, ни других следов борьбы. Только сбитый с сугробов снег, который уже завтра покроется новым слоем снежинок.       Воля им вслед кричит:       — Разорвите этот дурацкий круг уже!       Арсений только головой качает, борясь с желанием в ответ крикнуть: «Так покажи, где вообще этот твой круг». Хотя в целом, кажется, понимает, о чём он. Его чувство погони за чем-то ускользающим на протяжении всей жизни не покидает. Стоит открыть утром глаза: «ого, чего-то не хватает». Потом заняться делами, замотаться в течение дня, чтобы перед сном опять внутри себя почувствовать: «почему тут пустота, если должно быть что-то важное?».       И то, как ярко он пустоту внутри себя чувствует сейчас, лишь подтверждает то, что он на правильном пути к разгадке. Может не ко всей, но хотя бы к части. К очень-очень важной части. Которой он никак не мог насовсем лишиться, и с минуты на минуту ждёт, что она к нему вернётся.       Но, когда по вытоптанной тропке они подбираются вплотную к покосившимся домикам, эта важное так и не появляется. Сущности стыдливо стоят в сторонке, пиная свежий снег ногами, и даже Объект, который так и не выпрыгнул из подола пальто, не шелохнётся.       Отец перед ним тормозит, и Арсений в него чуть не врезается. Долго ждать причины остановки не приходится, он её сразу же озвучивает.       — Немного информации, — прокашливается он. — О Чернецовой.       А дальше Арсений не слушает. Он цепляется за фамилию, и перед глазами вспыхивает копна волос, отливающая синим. От неё хочется избавиться. И не просто состричь, а вырвать: так, чтобы у Чернецовой и сомнений не осталось в том, какую боль она причинила Арсению. Боль, которую он прямо сейчас чувствует: та расползается по телу, пробираясь по позвонкам, проникая в мышцы и примешиваясь в кровь.       И, если за порогом будет она, Арсений не задумываясь шагнёт внутрь. Чтобы источник своей боли уничтожить. Пусть даже голыми руками.       Когда Арсений предпринимает ещё одну попытку прислушаться к словам отца, в нос ударяет запах гари. Он обеспокоенно оглядывается по сторонам, но источника найти не может. И запах постепенно затихает, будто предвестник чего-то в будущем, случайно просочившийся в настоящее.       — Ты меня слушаешь? — уточняет отец.       Одёргивает его серьёзно, по-учительски, но Арсения этот тон не пугает. Ему почему-то кажется, что отец знает не больше него: «там за порогом какой-то арсеньевский смысл, который сам отец решительно не понимает».       — Конечно, — кивает Арсений. — Сделать всё аккуратно, а неаккуратно не делать?       — Да, — облегчённо выдыхает отец, не уловив иронии. — Она хочет, чтобы ты пришёл один. Но я буду недалеко, — и, кидая взгляд за его плечо, уточняет. — Мы будем.       Арсений решает не уточнять, что толку от их наблюдения примерно столько же, сколько от его изучения Объектов с расстояния в сотню метров. Стоять там будет волнительно, но бессмысленно.       — Ну… удачи, — отец сухо бьёт его по плечу и проходит мимо, не оглядываясь.       Наверное, в его понимании этот жест должен Арсения вдохновить, но он его только застаёт врасплох. Как удар, пусть даже лёгкий, вообще можно расценить, как поддержку?       Когда небо прорезают громовые закаты, Арсений вздрагивает.       Впрочем, его панику тут же унимает ёрзающий под воротом пальто Объект. Тот проводом скользит по его груди, щекоча. Связь, которую он предлагает, уверенная и крепкая, и Арсений за неё с благодарностью цепляется.       «Идём?»       И тогда Арсений поднимает глаза, рассматривая здание перед собой.       Обычная одноэтажная пристройка с пожранными термитами брёвнами — ничего примечательного. Нет скрипящих ставней или дверей, стены не исписаны граффити, а на фоне не завывают волки. И даже Луна, только начинающая проступать на сероватом небе, стыдливо прячется за облаками, не желая такую скучную картину подсвечивать.       И, пока Арсений недоумённо застывает на месте, его рассматривая, мышь выбирается из-за ворота, касаясь проводом его шеи. Будто ждёт, что он сделает первый шаг. Но он не делает, а только зачем-то делится с ней:       — У меня туман в голове.       Ночная изморозь пробирает пальцы, и он прячет их в рукавах. Сущности, замершие в стороне от него, тоже ёжатся.       «У тебя он там всегда», — фыркает мышь.       Арсений усмехается и чувствует, как тянет мышцы лица. Будто впервые с момента Адентации на его лице проступают эмоции.        «Нам внутрь надо», — настаивает Объект.       — Я не помню зачем, — прикусывает губу Арсений. — Совсем не помню.       «Вспомнишь. Уже было такое», — не отстаёт собеседница.       — А ты знаешь, зачем нам туда?       Он знает, что тянет время. Знает, что какая бы часть информации не потёрлась Адентацией, простое её упоминание не вернёт память. Но ему так сильно, до болезненных судорог в солнечном сплетении, необходимо этим знанием обладать, что хочется хотя бы знать его название.       

Как мой смысл зовут?

      «Знаю. И ты узнаешь. Внутрь идём».       Шеи Арсения касается электрический заряд, и Объект снова исчезает в вороте пальто.       Когда Арсений делает первый шаг, снег под подошвой скрипит, хоть немного нагнетая атмосферу. Потому что, если бы не взбалтываемая каждым шагом смесь эмоций внутри, он бы решил, что просто приехал проверить старый дом своей бабушки в деревне. Тот, где в гостиной большая печка, в которой можно жарить сосиски, растапливая её старыми газетами.       Хотя у Арсения никогда такого дома не было. Или был?       У двери он застывает, рассматривая замок. Тот висит на сорванной дужке, болтаясь на ветру. Арсений смотрит на его мерные постукивания, не решаясь коснуться.       Он вдруг понимает, что разговор в машине вёлся как раз о Чернецовой. О ком-то настолько же травмированном, насколько и он. И может, если у них совпадают травмы, они смогут договориться? Или, чем чёрт, не шутит, даже подружиться?       Но, пока он стоит за закрытой дверью, такого шанса у них нет.       Поэтому он толкает дверь ногой, и та легко поддаётся. Открывается нараспашку и ударяется о стену, Арсения этим звуком оглушая. На смену этому звуку приходит мерное гудение, которое он сразу же распознаёт, как принадлежащее Объектам. Очень многим Объектам. Вот только перед ним никаких Объектов нет.       Внимательный взгляд отливающих фиолетовым глаз сталкивается с его собственным. На деревянном полу у противоположной стены сидит Чернецова, с интересом его рассматривая. Сущности проходят в дом, фыркая, и обсуждают нарочито-неряшливую позу. Под её пристальным взглядом Арсений констатирует: «Нет, ему точно нужна не она».       Девушка наклоняет голову на бок и хмыкает:       — Типа подготовился, да?       Она, очевидно, о том, что он сделал Адентацию. Арсений не знает, что ей бросается в глаза — лёгкий фиолетовый отблеск его радужек или его растерянный взгляд.       — Давай поговорим, — с ходу предлагает он, закрывая за собой дверь и оставляя за ней свои сомнения.       — Ну, говори, — фыркает девушка, поднимаясь на ноги и не разрывая зрительный контакт.       Она не перехватывает инициативу разговора, позволяя вести себя вперёд. В её руках нет оружия, а её движения плавные и предсказуемые. Но Арсений не позволяет усыпить свою бдительность и не сводит с неё взгляд. И, тем не менее, не желая показывать свою растерянность, задаёт вопрос, который из её поведения легко выводится — она чего-то от него ждёт.       — Что ты от меня хочешь?       — А мне казалось, это ты от меня что-то хотел, — она указывает на закрытую дверь за своей спиной. — Ты же знаешь, что там, так?       Вибрации — одинаковые и множественные — пульсируют за дверью. И Арсений отвечает, в своём ответе не сомневаясь:       — Объекты. Много.       — Как интересно, — усмехается недобро. — А я думала, ты сначала скажешь, кто там.       Этот «кто-то» внутри Арсения отзывается теплом. И пусть он пока не может вспомнить его внешность или особенности характера — его касания на коже оседают нежностью. И абсолютно точно, его имя — факультативный признак на этом фоне.       — Мы оба знаем ответ, — понижает голос, не сводя глаз с девушки. Но та только задорно фыркает, облокачиваясь на закрытую дверь. — Вопрос только в цене, которую мне надо заплатить.       Больше ничего Арсений сказать не решается. То, как мало информации у него на руках, не является серьёзной слабостью, пока это не раскусил противник. А противник на его высказывание только фыркает; и сохранять напускное спокойствие всё труднее под её равнодушными реакциями.       Если бы она рвала и метала, если бы кидалась в него проклятиями и обвинениями, он бы придумал, как её усмирить. Он бы просчитывал тактику из её выпадов и отступлений, чтобы в нужный момент нанести точный удар. Но пока она держится с ним холодно, как с давним, не особо приятным знакомым, Арсений чувствует себя безоружным. Зачем унимать зверя, который и так спокоен?       Чернецова выуживает из кармана джинс прозрачный флакон и поднимает его повыше. Во флаконе, медленно переливаясь в желтоватом свете, качается фиолетовая жидкость. Та самая, которая сейчас по венам Арсения разливается. Та самая, которая должна была помочь ему справиться с ожидающими его здесь Объектами. И, отделённый от них дверью, он начинает задаваться вопросом: «Это точно было не зря?».       — К слову о цене, — Чернецова покачивает флакон из стороны в сторону, сквозь него глядя на Арсения. — Не напомнишь, зачем мы платим своим здоровьем за наличие этой штуки в крови?       — Ты хочешь, чтобы я пересказывал параграфы про Адентриментил?       — Ты хочешь, чтобы я открыла дальнюю дверь? — передразнивает его девушка.       И, прикусив губу, Арсений идёт на попятный:       — Повышенная восприимчивость к Объектам. Их лояльность к человеку с Адентриментилом в крови. Теоретическая возможность устанавливать Связь с Объектами.       — И правда, полезно, да? Жалко только, что всяких «побочек» много. Вот если бы Адентриментил можно было синтезировать прямо в крови…       Арсений не знает, зачем девушка заводит с ним этот разговор. Теоретически любая идея имеет право на существование. Но не хочет же она, чтобы он попытался вникнуть её со всей серьёзностью?       И, тем не менее, вариантов у него немного: либо поддержать разговор, либо опять зависнуть в неизвестности прямо посреди комнаты.       — Это невозможно. Мой отец потратил многие годы на искусственное воссоздание Адентриментила.       — Как жаль, что он их потратил. Ведь всё это время у него не было единственного необходимого ингредиента. И такого простого.       Между ними повисает молчание. Чернецова прячет флакон в карман и не продолжает. Будто ждёт, что Арсений её мысль охотно подхватит и разовьёт. Но всё, что он может делать — только прокручивать вопрос: «Она блефует или правда что-то знает?».       Вздохнув, так же как, бывало, вздыхал его отец, когда он получал «хорошо» вместо «отлично», девушка продолжает:       — Годы неудач в страхе не добиться успеха. Годы одиночества в попытках воспитать сына. Годы клеветы, распространяемой газетами.       Она замолкает, а Арсений снова стоит, словно олень в свете фар: ему бы отскочить в сторону, но он под очередью фактов стоит, надеясь на какое-то чудо. Но разве эти факты имеют хоть какое-то значение? Разве имеет значение его среднестатистическое детство и среднестатистическая жизнь его отца?       — Так у всех, — пожимает Арсений плечами и почему-то стреляет взглядом в сторону закрытой двери.       Хочется человека за ней спросить: «А у тебя так же было?», но он, конечно, не спрашивает, возвращая взгляд на Чернецову. И нервно констатирует, что она на его взгляд масляно усмехается:       — Понимаешь, к чему я веду, да? У вас с ним было по-другому. Не так, как ты привык.       Арсений с благодарностью цепляется за «него». И с чуть меньшей благодарностью и осторожностью за «вас».       — Ты знаешь, что твой ненаглядный может устанавливать Связь? — продолжает Чернецова. — Не со всеми Объектами, конечно, довольно выборочно. Не спрашивай, как я узнала. Пока тебя ждала, уже провела пару экспериментов.       Увидев, как Арсений сжимает кулаки, тут же его останавливает:       — Но! Это были безопасные и побочные эксперименты, мы ждали тебя для самого главного. И вообще, ты вникаешь или даёшь волю эмоциям? — показно выпятив губы, она останавливается у двери. — Я могу тебя к нему молча пустить, но ты же не поймёшь нифига.       И, хотя Арсению кажется, что всё он поймёт, возразить ей не решается. Золотое правило следователя: пока подозреваемый говорит, пусть даже всякую чушь, не останавливай его.       — Я слушаю.        — Связь могут устанавливать только люди с Адентриментилом в крови. Так почему у него получается, если он не проходил никаких Адентаций и не пил таблеток? И тогда я предположила. Только предположила! А что, если у него в крови он синтезирован?       — С чего бы ему там неожиданно синтезироваться? — выдыхает Арсений.       Отсутствие контекста всё больше мешает их диалогу, и всё дальше уводит его от поиска смысла. Который от него всего на расстоянии нескольких шагов и закрытой двери.       — Ты мне скажи, — фыркает Чернецова. — Чего ты такого необычного с ним делал, что у него в крови Адентриментил появился? — и, понижая голос. — Ах да, ты же не помнишь.       По коже проходит дрожь, когда он сталкивается с злым взглядом, в них читая усмешку: «Думаешь, я не поняла?».       — А хочешь ещё один инсайт? — продолжает она. — Я знаю, почему ты потерял память после «условно-безопасной» частичной Адентации. Был бы твой отец погибче, он бы замерил уровень твоего Адентриментила перед процедурой. У тебя вещества в крови и так до жопы. Дело в том, что он и у тебя синтезируется, Арсений.       Арсений скрипит зубами. Злость разливается по венам, с Адентриментилом скрепляясь. Часть про Адентацию звучит до жути правдиво. Он и раньше забывал какие-то части, но то были мелкие детали, которым он не придавал значения: дурацкие строчки песни, некоторые разговоры или места, а сейчас из него будто кусок вырвали.       И, чтобы его себе вернуть, он всё что угодно готов сделать.       — Ой, или я ошиблась, и ты всё помнишь? Может, тогда поделишься хотя бы именем? — веселится Чернецова, снова выуживая флакон из кармана и подкидывая.       Арсению хочется ей этот флакон в глотку запихать и там его расколоть. Чтобы осколки впились ей прямо в горло и заставили захлебнуться в крови.       Имя от Арсения ускользает. И тепло, которое в солнечном сплетении разливается при попытках вспомнить, задачу не облегчает. Он кидает короткий взгляд на дверь, но и та к его просьбам остаётся равнодушна. И, когда он решает воспользоваться Связью с Мышью, Чернецова опережает его:       — Боже, как я соскучилась по этой беспомощности, — оборачивается в сторону двери: — Эй, слышишь? Он тебя забыл, — и снова в сторону Арсения. — Ладно, пора заканчивать эти выяснения. Я, правда, устала тебя тут ждать. А такси после полуночи плохо ездит, так что давай уже к делу.       Она пинает дверь, и та открывает вовнутрь. Качается на петлях, а за ней — темнота. Арсений в неё всматривается, но та непроницаема.       — Ты заходишь или как? — поторапливает его девушка, указывая на комнату.       — А свет? — уточняет Арсений.       — Фонариком на телефоне посвети, — цокает девушка, закатывая глаза.       Арсений выуживает из кармана телефон. Свет фонарика выцепляет часть помещения — деревянные полы и какие-то бумаги на стенах. Но так, на расстоянии, он не может разобрать больше. Комната своей темнотой так по-дурацки напоминает его собственное сознание, что он нервно сглатывает.       Но сущности вдруг выступают из-за его спины, стискивая когти на плечах. И с ними Арсению почему-то не страшно.       Когда он переступает порог, дверь за ним сразу же захлопывается. Луч света выхватывает из темноты завешанные листами стены, но внутри никого нет.       — Эй, — осторожно зовёт он, но ответа нет.       Здесь вибрации от Объектов ощущаются ярче — дрожат в нетерпении, будто те собираются на него напасть. Но где они?       Арсений делает шаг к противоположной стене, проводя по бумагам кончиками пальцев — те оказываются газетными вырезками. Заголовки с какими-то делами — то ли Структурными, то ли Хаоса. Их так много, что Арсений и не знает, за какие первыми взяться. И надо ли?       — Что это за вырезки? — спрашивает он, оборачиваясь к закрывшейся двери.       Чернецова отвечает ему приглушённо и с некоторым опозданием:       — Не обращай внимания, собирала информацию.       — Информацию?       — В подтверждение моей теории, конечно.       Ответ в горле встаёт комом. Если Адентриментил действительно синтезируется, это станет невероятным научным открытием. И шагом к тому, чтобы найти с Объектами взаимопонимание.       Из-под ворота пальто выбирается Мыша, спрыгивая на пол. Стук её корпуса о деревянный пол отражается на стенах, и по звучному эху Арсений окончательно убеждается, что комната пустая.       — Искра — всего лишь шаг к пробуждению Объекта. Своеобразное обрамление. Первый шаг к обретению ими невероятных способностей.       Хвост у Объекта светится розовым, и эти огоньки вдруг ярко вспыхивают на стене. Арсений вздрагивает, всматриваясь, а потом направляет туда фонарик. Там он сталкивается взглядом со своим растерянным отражением.       — А знаешь, что пробуждает людей? — продолжает Чернецова. — Что запускает реакцию синтеза в крови и вырабатывает Адентриментил? Подумай, пожалуйста, — выделяя нажимом последнее слово. — Тебе ведь остался последний шаг.       Арсений отводит взгляд от зеркала, зажмуривая глаза. Но мозг отказывается подкидывать хоть какие-то идеи, только настойчиво повторяя: «Он где-то здесь. Он где-то здесь. Где он может быть?». — Ты меня сегодня разочаровываешь, — канючит девушка. — Эндорфин, дофамин, серотонин и окситоцин — гормоны, из которых синтезируется Адентриментил. Теперь-то скажешь, откуда он у вас двоих в крови?       Познания в химии у Арсения весьма посредственные или, как называет их отец, — «отвратительно-посредственные». Но связка из четырёх гормонов легко угадывается, если ты хоть раз в жизни пролистывал учебник.       — Гормоны любви и счастья, — заканчивает Чернецова, так и не дождавшись от него ответа. — Чем крепче связь, тем больше Адентриментила.       Каждое утверждение Чернецовой он проверяет на практике. И синтез из гормонов объясняет многое: почему дети лучше ладят с Объектами, почему не зафиксированы случаи нападения Объектов в местах массовых развлечений и даже, почему есть Объекты, живущие в семьях поколениями.       Но рациональное заглушает шипение. И Арсений вскидывает голову, проходясь фонариком по потолку. Там, извиваясь и переплетаясь, вниз спускаются целые мотки проводов. Между которыми то и дело видны головы-динамики.       Мышь испуганно юркает к его ноге и прижимается.       — И у меня есть идея, как вашу связь ещё больше укрепить. И как его способности пробудить ещё сильнее, — продолжает Чернецова, как ни в чём не бывало. — Разве может что-то укрепить связь лучше, чем её болезненный разрыв? — и злым шёпотом. — Я тебя в его сердце посмертно запечатаю.       Клубки проводов опускаются ниже. Фонарик на телефоне выхватывает то один изгиб, то другой. И Арсений замечает, что провода смещаются в его сторону. К вибрациям прибавляется шипение, перемежаемое низким гудением. Будто сотни микрофонов настраиваются на одну волну.       — Зачем тебе это надо?       Арсений отступает в угол комнаты, не выпуская из вида провода.       — Ради науки, конечно.       Шипение вдруг замолкает, а клубки проводов застывают прямо над его головой. Стоит руку протянуть, и Арсений их коснётся. Но такого желания у Арсения не возникает. Вместо этого он хочет вслед за сущностями вжаться в пол, опасливо косясь на потолок и рыча.       — Постарайся умирать медленно и мучительно. Это уже просто ради моего удовольствия.       А потом темноту комнаты пронзает крик. И ещё один. Тот бьёт из каждого динамика, по маленькой комнате рикошетя и всегда ударяя в Арсения.       Фонарик выпадает из рук, когда Арсений зажимает уши. Но тот по барабанным перепонкам бьёт и через ладони. Карабкается по коже, расцарапывая её и оставляя на той болезненные следы. Словно ожоги они множатся по телу, вырывая из Арсения стон. Он сползает по стене вниз, прижимая колени ко лбу. Те со стуком врезаются в лобную кость, позволяя на секунду отвлечься от боли. И тогда Арсений разбирает в какофонии голос.       Это голос, который рассказывает ему смешные истории, шепчет нежности или успокаивает из-за пустяка, по которому разволновался. Это голос, которому он позволяет всё в своём сердце затопить. И сейчас этот голос кричит от ужаса.       Это осознание возвращает на мгновение притупившуюся боль. Она на арсовой коже вспыхивает с новой силой, заставляя его заскулить. Но скулёж тонет в вибрации, шуршании и писке, заставляя Арсения потерять над собой контроль.       Арсений скребёт по коже ногтями, пытаясь с себя эту боль сцарапать. Но, как только на кончиках пальцев выступает кровь, та вдруг на его коже высекает вопрос: «Это запись криков или просто имитация?».       Интонации громкие и срывающиеся. Арсению кажется, именно так от ужаса и кричат. И это узнавание вдруг помогает ему на секунду наружу вынырнуть.       Он видит, как Мышь мечется по комнате, запуская разряды в потолок. Те вспыхивают на проводах ярко-красным, но роящихся микрофонов слишком много против одной маленькой, пусть даже очень воинственной, мышки. Её разряды в зеркале отражаются, множась, и Арсений этим видом на мгновение оказывается очарован.       Не способный удерживаться в сидячем положении, он вжимается в пол, как будто старается через тот провалиться. Арсений сжимает ладонями уши, и по пальцам сочится влажное и тёплое — ушные перепонки повреждены. Но вся эта констатация проходит лишь фоном для зажёгшегося вопроса: «Зачем тут зеркало?».       Пустая комната и зеркало.       Это слово внутри него взрывает цепочку ассоциаций, приводящей только к одному логичному решению: он в допросной комнате. Он — подозреваемый, и недоумённо таращится на собственное отражение, раздираемый Объектами. А по ту сторону через стекло за ним с придыханием наблюдает следователь, не способный вмешаться в происходящее.       Значит, он там. Человек, ради которого он пришёл сюда, за этим зеркалом. Так близко.       Арсений не может поднять головы, поэтому только поворачивает её набок. У зеркала нет оправы — то стык к стыку утыкается в стену. И, судя по размерам, его воткнули в бывший дверной проём.       Ему бы только дотянуться до Мыши, только подсказать ей направление. Но голова гудит, сил не хватает не то, что на Связь, даже слово проронить. И что с этого слова толк, если вокруг всё гремит, трещит и пищит?       Не слушающейся рукой Арсений ощупывает карманы пальто. Уже второй раз за вечер он пытается найти там своё спасение и снова натыкается на зажигалку. Может, это не просто так?       Он вытаскивает её, зажимая дрожащими пальцами, и проскальзывает большим по колёсику. Огонёк вспыхивает и кренится в сторону. Но этих маленьких искорок достаточно, чтобы привлечь внимание Мыши.       На секунду она замирает, вздёрнув хвост, а потом оказывается около Арсения в два широких прыжка. Проводом обвивает запястье и на секунду скрывает его от происходящего под плотными грозовыми облаками. И в установившейся Связи — слабой, но стабильной, Арсений цепляется за свой последний шанс.       — Вытащи его, — и кивает головой в сторону зеркала.       Мыша ничего не отвечает, только последний раз оглаживает его проводом, и снова оставляет в одиночестве. Следя за удаляющимися розовыми разрядами, Арсений фокусирует взгляд на дрожащем огоньке.       Если Чернецова услышит, что Мыша пытается пробраться в комнату, она наверняка попытается этому помешать. Отзовёт Объекты, распахнёт дверь, и весь и без того построенный на удаче план пойдёт к чёрту.       Свободной рукой Арсений отталкивается от пола, и тянется к листам на стене. Те дрожат в потоках воздуха, гуляющих по деревянному дому. Огонёк около листа дрожит и вздрагивает, не решаясь его захватить, и будто даёт Арсению шанс передумать.       Но, разглядывая тёплые всполохи, он без всякого волнения констатирует.       В этом и есть весь смысл — спасать то, что тебе дорого.       И подносит огонь к листам.       Газетные вырезки схватываются быстро. Огонь бежит по стене снизу вверх, и всё, что Арсению остаётся — загадывать, что у Мыши будет хотя бы несколько минут, когда тот перекинется на стену с зеркалом.       Дым идёт по потолку тёмными клубами. Крики Объектов из динамиков выходят искажёнными, но всё такими же болезненными. Последнее, что слышит Арсений, прежде чем закрыть глаза — звук бьющегося стекла.       Но тут же открывает их снова в тёмной комнате своего сознания.       Но сейчас та удивительно ярко освещена. Сущности окружают его, рассматривая обеспокоенно. Терпеливо ждут, когда Арсений поднимется на ноги и оглядится.       Комната идёт трещинами. Свет пронзает её извилистыми шрамами, которые впиваются глубоко: проходят сквозь мебель, царапают ковры и даже… ломают бетонные плиты, уничтожая прибежище одной из сущностей.       Арсений обеспокоенно озирается, пытаясь понять, где эта сущность, лишившаяся дома, — но та прямо за его плечом, осторожно его касается. Когда Арсений оборачивается, сущность скидывает капюшон. И под ним вдруг не оказывается привычных ему пасти, зубов и когтей.       На него, улыбаясь, смотрит Антон. Ладонью скользит по предплечью, сжимая арсову ладонь в своей.       — Придурок, зачем один туда полез, — выговаривает, качая головой.       За пределами комнаты Арсений слышит треск пламени, а потом комната вдруг содрогается, будто от взрывной волны. Но тут они в безопасности. Хоть по стенам и бегут трещины, Арсений всегда мог тут укрыться. Даже от самых сильных бурь.       Горло схватывает судорога, и изо рта вырывается кашель.       Шаст спешит его рёбра огладить ладонью, и по тем разливается тепло.       — Вдохни глубоко.       Но вдохнуть не получается — воздух спёртый и колючий. Когда Арсений его втягивает, он его лёгкие изнутри сжигает. И, как только всё-таки удаётся маленький клочок ухватить, Арсений выпаливает самое важное.       — Я забыл тебя.       Ему так много надо Антону рассказать. И об Адентации, и о теории Чернецовой, и о том, какого чёрта он поджёг дом.       Но Шаст его губ касается пальцем, останавливая:       — Как ты мог меня забыть?       Стыд царапается в солнечном сплетении, вытесняя остальные чувства. И правда, как? Они столько прошли вместе, а стоит добавить в кровь чуть больше Адентриментила, чем нужно, и Шаст у него из памяти стирается, как и не было.       — Это не обвинение, солнце, — Антон его к своей груди прижимает. — Как ты мог меня забыть, если я здесь?       Когда Шаст наклоняет голову, его кудряшки скользят по арсовым вискам. Он хочет спросить, с чего бы тут быть этим кудряшкам, если он подстригся? А потом поднимает голову, и видит, что и шрама у того нет.       И без того спёртое дыхание вдруг встаёт в горле комом. Как давно он не видел такого Шаста? Неужели всё это время он был здесь?       Но Шаст скользит кончиками пальцев по его лбу, спускаясь на веки и закрывая глаза.       — Я буду рядом, когда ты проснёшься.       Сквозь закрытые веки Арсений видит всполохи света и слышит, как комната заходится треском. Взрывы учащаются, запах гари совсем близко. Но, когда комната взрывается тысячами осколков, он от этого взрыва укрывается в объятиях Шаста.       Арсений закашливается так сильно, что перед глазами плывёт. Грудную клетку сводит судорогой, но подняться не получается. Арсений только трётся щекой о снег, её обжигая, и пытается снова научиться дышать.       Голос над ним выверенный и серьёзный, точно адресованный не ему:       — Я же сказал, не подходите.       И тем не менее — это голос Антона. Арсений приоткрывает глаза и его силуэт видит на фоне огненных всполохов. Шаст стаскивает с себя куртку и Арсения ей укрывает. И только тогда наклоняется достаточно близко, чтобы можно было его рассмотреть.       У Антона короткие светлые волосы, припорошенные пеплом, и шрам через всё лицо. Арсений недоумённо моргает, но внешность Шаста остаётся неизменной. От сумасшедшей мысли: «Чернецова тебя что ли подстригла», избавиться никак не получается. Но шрам ведь точно не её рук дело, от него осталась только неровная борозда, как бы он успел так зажить.       «Потому что шрам — твоих рук дело», — констатирует сам себе отстранённо и смиренно.       Арсений помнит Антона с таким шрамом. И с короткими волосами. Но и другого Антона — с кудряшками и без шрама — он помнит.       Шаст сжимает кончики его пальцев своими — смотрит взволнованно и обеспокоенно. Будто боится цепочку его размышлений нарушить. Но под его взглядом та сама вспыхивает и сгорает: «какая вообще разница, каким ты Антона помнишь, если это всегда он».       — Я мог тебе ребро сломать, — виновато шепчет Шаст. — Но «Скорая» уже едет.       Арсений прислушивается к себе, и, действительно, замечает боль в ребре. Та царапает его при каждом вдохе и отпускает на выдохе. Но всё это такие мелочи на фоне того, что позади них пылает дом, в котором они только что были.       — Как мы… выбрались?       Их сплетённых ладоней касается Мыша, грозовыми раскатами давая ответ:       «Взрыв стены. Было весело».       — Тебе бы только взрывать, — фыркает Арсений и закашливается. Их с Шастом руки размыкаются, и по его коже скользит холод.       Перед глазами дымка — то ли настоящая, то ли слёзы от кашля. И Арсений вдыхает отрывисто и коротко, чтобы снова не закашляться. И также отрывисто Шаста рассматривает — взгляд у того вдруг стекленеет, гуляет где-то правее арсовой головы.       — Ты чего?       Шаст вскидывает голову, сталкиваясь с ним взглядом. Наклоняется ниже, к самому арсовому лицу. И тогда Арсений замечает, что в глазах у того слёзы. Тоже от дымки?       — Ты не дышал, — Антон шепчет еле слышно.       Арсений хочет с его щеки слезу стереть, но не успевает. Слеза со щеки Антона падает на арсову.       — Теперь же… дышу, — выдыхает Арсений, потираясь мокрой щекой о его нос. — Конечно, немного проблематично. Но я думаю, тут дело в чьей-то интенсивной реанимации и…       Но Шаст не даёт ему закончить, прерывая:       — Я люблю тебя.       Арсений часто моргает и почти не дышит. Но не из-за предвкушения боли в рёбрах, а из-за того, что те затапливает теплом.       — Я такой придурок, что не говорил тебе это каждый день, — выдыхает болезненно и отрывисто. — Я боялся, что ты можешь забыть, как в тот вечер. Или вообще…       — Я не забуду, — выдыхает Арсений, в его ключицы вжимаясь.       Шаст целует его в висок, проводя носом по волосам. Больше ничего не говорит до приезда «Скорой», только перебирая арсовы пальцы в своих. Мыша мурчит, устроившись на шастовом плече, и его согревая.       И, только когда Арсения погружают на носилки и уносят в машину, он вспоминает об отце и находит его силуэт. Тот на фоне догорающего дома выглядит совсем маленьким и беспомощным. И Арсений совсем не понимает, как мог его бояться.