Когда зажигается Искра

      Арсений не забывает признание Антона.       Вернее, Антон вообще не оставляет шансов ему забыть. Сидит около его палаты, не выпуская арсову ладонь из своей, и дремлет рядом в позе креветки. Тот, по умению все свои конечности подтянуть так, чтобы уместиться в кресло рядом с кроватью, креветку даже превосходит. Но каждый раз, когда Арсений просыпается раньше, заставая его в такой позе, сердце коротко и болезненно сжимается. Но на убеждение Арса поехать домой, Антон только отмахивается, что там не уснёт. А тут он, и правда, спит «как убитый». Хотя от такого сравнения у Арсения по спине мурашки.       Арсению хочется к нему прижаться. Особенно в первые дни в больнице, когда ожоги ноют и чешутся, а под веками, стоит их прикрыть, вспыхивают красные и оранжевые языки пламени. Но врач говорит, что ожоги нуждаются в покое, и его голова тоже. Поэтому вместо того, чтобы разрешить Шасту спать с ним рядом, выписывает ему обезболивающее сильнее и снотворное.       Поэтому всё, что Арсению остаётся — нежное касание шастовых пальцев, когда тот обрабатывает ожоги. И ещё лучики восходящего солнца, которые прыгают в его волосах на рассвете.       И когда в одно такое утро Антон всё-таки соглашается уехать домой, Арсений продолжает рассматривать блики на пустующем кресле. И, несмотря на то, что Антона рядом с ним нет, ловит в них «люблю», сказанное на выдохе в пропитанное гарью ночное небо.       Это «люблю» по больнице распространяется быстрее любого слуха. Соскальзывает с кресла на потухший экран телевизора и там дрожит. А потом, выскользнув за порог, расчерчивает своим светом подоконник и ныряет в цветочный горшок с единственным зелёным росточком.       Вместе с ростком компанию Арсению составляет Мыша. Развлекается тем, что высекает искры на металлическом изножье кровати. И Арсению только и остаётся, что следить за датчиками на потолке, чтобы те не разразились писком. Но те так ни разу и не срабатывают, даже когда Мыша поджигает подушку, вынудив Арсения вылить на ту полбутылки воды.       Медсестре вечером он стыдливо признаётся в том, что ему бывает сложно контролировать тремор рук. Та понимающе кивает, но, выходя, всё равно задерживается, принюхиваясь.       Днём Арсений исследует коридоры больницы. Бинты на руках иногда разматываются, цепляясь за серые больничные стулья, но в остальном ожоги почти не доставляют ему дискомфорта. Правда, на улицу он выйти так и не решается, представляя, что те точно закатаются под пальто. Поэтому за неизбежно надвигающейся весной Арсений наблюдает из окон.       Под февральским солнцем, набирающим силу, снег сдаёт позиции днём, но вечером неизменно замерзает обратно. Поэтому, проснувшись однажды на рассвете, Арсений смотрит на схватившийся лёд, решая, что целые конечности ему дороже прогулки.       Тем более, у Арсения появляется загадка. Конечно, не под стать тем, которые они обычно разгадывают с Антоном (или не разгадывают и бросают на полпути), но вполне годящаяся для скучающего пациента.       Первые дни вместе с Антоном Арсений от этой загадки отмахивается. Короткие вибрации касаются его кожи, и он слышит тихие вибрации, перекрывающее мурчание Мыши. Но логичное объяснение — он просто чуть ярче чувствует Адентриментил в крови Антона его устраивает.       Но после того, как Шаст уезжает домой, вибрация не пропадает. И, гуляя по коридорам больницы, Арсений то и дело пытается уловить её источник. В отличие от звука, вибрация ощущается не так ясно, поэтому он петляет по коридорам, иногда натыкаясь на тупики или кладовки.       На пятый день запала у Арсения почти не остаётся. Он продолжает прогуливаться по коридорам, но к ощущениям уже не прислушивается. Только кидает Антону фотки пустующих пространств: «Достаточно лиминальное?» и иногда ведёт короткие разговоры с пациентами, когда те не оставляют ему выбора.       Поэтому, когда уборщица добродушно кидает ему:       — Ты не задержался-то у нас? — он только вскидывает глаза, готовясь ввязаться в очередной такой разговор.       Но слова о том, что несмотря на снятые бинты и отмену препаратов, ещё нужно сдать анализы, вдруг застывают у него в горле. Вибрация на его коже такая сильная, что та идёт мурашками, и он с замирающим сердцем читает табличку на палате: «Чернецова А.».       Уборщица, так и не дождавшись ответа, уходит домывать полы в другой конец коридора, а Арсений так и не отмирает, оказываясь зажатым в кольцо мечущихся хороводом мыслей.       Получается, Чернецова не умерла? Да и с чего бы ей умирать, если она могла просто выйти из горящего дома? Но если она здесь, то получается не смогла выйти? Насколько серьёзные у неё повреждения?       Отвлечённый этими мыслями, он не сразу замечает, как сущности за его спиной опускаются на четвереньки и выгибают спины и шипят. Арсений кидает на них удивлённый и недоумевающий взгляд.       Он уже успел привыкнуть к тому, что сущности, лишившись комнаты в его подсознании, следуют за ним тенями. А ещё привык к тому, что следующие за ним фигуры его почти не трогают, слоняются, так же рассматривая коридоры больницы или играя с Мышей. И такая их яркая реакция его вдруг пугает.       Но те, конечно, на него не кидаются. Они щёлкают челюстями, смотря в сторону палаты и заговорщицки предлагают: «Убьём её?». И в ожидании ответа вертят своими головами из стороны в сторону, сверкая на него своими красными глазами-щёлками.       И тогда Арсений делает шаг назад от двери. Борется с ощущением сфотографировать табличку также, как коридоры и отослать Антону, приложив подпись: «Убить или нет?».       Под затихающие вибрации он спешит отойти в другой конец коридора, чтобы всё-таки ввязаться в разговор с уборщицей. Та оказывается удивительно снисходительной к тому, как он проигнорировал её в первый раз и с интересом слушает его рассказ о выздоровлении.       Ночью Арсений спит беспокойно. Сущности к нему не лезут, переговариваясь между собой, но Арсений всё равно слышит, как те планируют убийство. Обсуждают детали объективной стороны — время и способ убийства, потом переходят на уточнение субъективной — а как бы подстроить так, чтобы вменили аффект и смягчили наказание. Если бы Арсений был следователем под прикрытием, он бы уже выскочил из засады со всей опергруппой, воскликнув: «Поздравляю, вам уже можно вменить подготовку к убийству!».       Но из опергруппы у Арсения только Мыша, которой эти переговоры не мешают, а из засады — только подушка, которую он кладёт на голову, чтобы разговоры приглушить.       Поэтому на следующий день Арсений слоняется по коридорам невыспавшийся и подгоняемый шёпотом сущностей. Оказавшись у двери Чернецовой, он совсем не удивляется. Ему все уши про неё прожужжали, ещё бы ему оказаться в другом месте.       Но той злости и обиды, которая внутри каждой из сущности кипит, он не чувствует. Будто между их эмоциями и его собственными стоит прочная бетонная стена. Из тех, за которыми рекомендуют укрыться от воздействия излучений Объектов класса «условно опасен». И Арсений за этой стеной скрывается, фамилию Чернецовой читая побуквенно, и в себе нащупывает только любопытство.       Когда Арсений открывает дверь, он сам себе удивляется. В одну секунду он стоит напротив неё, уверенный, что пройдёт мимо, проигнорировав свой интерес. А через мгновенье — толкается в неё плечом, вваливаясь внутрь.       В глаза сразу бросается полумрак палаты — шторы задёрнуты, и после солнечного коридора попадание сюда сродни провалу под землю. Арсений часто моргает и прикрывает за собой дверь. В нос ударяет запах лекарств и спирта, и он коротко фырчит, пытаясь от него избавиться.       Он старается быстрее найти Чернецову, но перед ним рябят белизной простыня, бинты и какиие-то трубки. И за всем хаосом он не сразу понимает, что Чернецова — прямо перед ним.       За бинтами не видно кожи — только узкие щёлочки для глаз, в глубине которых радужки блестят фиолетовым отливом. Потом Арсений замечает ещё один надрез чуть ниже — пересохшие бледные губы, которые сжимаются в короткую линию, пока он стоит на пороге.       Чернецова ворочается, но руки зафиксированы в креплениях, и только качаются из стороны в сторону. Она борется всего несколько секунд, а потом то ли стонет, то ли рычит и замирает, прекращая возиться.       Арсений озадаченно замирает перед ней, и сущности за его спиной вдруг тоже притихают. Озадаченно переговариваются, отступая назад и предоставляя Арсению право выступать главным переговорщиком.       Но Арсений не способен разобраться в комке эмоций, который застывает внутри. Сущности сзади лаконичными формулировками пытаются эмоции подстегнуть:       «Она хотела убить тебя. И Антона. И вас вдвоём».       Вот только боль от пережитого момента кажется приглушённой на контрасте с последними несколькими днями с Шастом. Он даже ловит себя на совершенно сумасшедшей мысли: «А что если она, и правда, укрепила нашу связь?». На что в ответ ему из-за спины прилетает троекратное шипение.       Но, даже откидывая это дурацкое утверждение, у Арсения не получается ненавидеть этот комок бинтов, пахнущий спиртом. Но и, конечно, сострадания он к нему не испытывает.       Поэтому решает ограничиться фактами, не особенно анализируя свои эмоции:       — Я вспомнил тебя.       Чернецова никакого ответа не даёт. Только следит за ним взглядом, когда Арсений проходит к креслу.       Воспоминания возвращаются к нему огромным спутанным ворохом. Даты, места и лица напрыгивают друг на друга, оттесняя и стараясь вырваться на первый план. Больше всего в этих воспоминаниях Антона, и Арсений цепляется только за самый их краешек, чтобы не сойти с ума. Яркие вспышки, хоть и греют сердце, выходят бессвязными и скоро ускользают.       Они с Антоном целовались на втором этаже дома. Но было это до Адентации и после?       Они смотрели на звёзды. Антон тогда был со шрамом или ещё без?       Жарили с Мышей сосиски. Весной или осенью?       Арсений боится, что так всегда и будет хвататься за отдельные вспышки, роящиеся в клубке воспоминаний. И, чтобы вдруг их не спутать, боится императивно их расставлять.       Но с воспоминаниями о Чернецовой не так.       Воспоминания о ней — тоже короткие вспышки, но их место в хронологии рваной арсовой жизни строго определено — период его работы двойным агентом в Хаосе и Структуре. И сейчас, когда она может только зло стрелять в него глазами и кряхтеть, Арсений цепляется за шанс избавиться хотя бы от части вернувшейся памяти.       А ещё под ложечкой сосёт странная догадка о схожести их травм. Эта мысль, не покидающая его после случайно брошенной отцом фразы, в нём прорастает. И как будто просит выхода хотя бы в возможности разделить общие воспоминания. И, может, у него, и правда, получится увидеть какие-то параллели?       — Когда я вербовал Антона в Структуре, — начинает Арсений, постукивая кончиками пальцев по ручке кресла. — Это ты меня запугивала.       Чернецова фыркает, этот факт никак не комментируя. Но, пожалуй, это даже удобней. Без внешних интервенций в виде реплик Чернецовой, он может изложить цельную историю так, как видит. А потом уже окинуть её беглым взглядом и указать на неточности, которые общую картину искажают.       — Это ты расцарапала машину Антона. Ты отравила яблоко. И холл Структуры ты взорвала.       Эмблема Хаоса на белой машине Антона (той, которая потом сгинет под завалами, чудом не утащив за собой хозяина).       Отравленное яблоко, случайно доставшееся Антону, а не Арсению.       И дым, закрывающий собой холл Структуры и высвечивающий, будто часть мраморного изваяния — лясино белое лицо.       — Ты следила за мной и припугивала, недовольная скоростью вербовки Антона. Независимая вышестоящая инстанция. Я тогда догадывался, что это ты. Но не спросишь же тебя в лоб, изловив в коридоре Хаоса, — и, хмыкая. — А тогда ты ещё не раскидывала клоки своих волос, чтобы свою причастность доказать.       Арсений скользит взглядом по палате — в той ни следа живого. Ни одного растения или даже лучика света. Чернецова проводит дни в сумраке, без возможности даже шелохнуться. Может, так ад и выглядит?       — А потом мне потёрли память, и необходимость в твоём контроле отпала, да?       Вспомнить момент, когда Чернецова снова появилась в его жизни, сложно. Тот период тесно связан с появлением Антона и пропитан такими отчаянием и страхом, что образ какой-то прошлой коллеги на фоне размывается.       Но вдруг одна из сущностей охотно приходит на помощь, шепча: «Хэллоуин».       Арсений кивает, с ней соглашаясь.       Антон в ритуальном макияже, и их дурацкая попытка попасть в архив Хаоса во время корпоратива. Арсений даже не помнит, нашли они там хоть что-то? Но синий отлив волос Чернецовой вспыхивает первой ассоциацией.       — А потом ты увидела, что я снова с Антоном, да? И поняла, что его шрам как-то связан с Объектами.       Чернецова ничего не отвечает. Только снисходительно позволяет излагать свою историю, не перебивая. Бинты сильно сковывают движение, и, находясь ближе, Арсений замечает, что её тело ещё и зафиксировано ремнями.       До того, как наткнуться на её палату, Арсений был уверен, что она не пострадала. Но её текущий вид безапелляционно свидетельствует об очевидном, и это очевидное он ей озвучивает.       — Пыталась сквозь огонь пробраться к Антону, да? — злость захлёстывает Арсения волной, и он выплёскивает её саркастическим уточнением. — Ты, правда, настолько ебанутая?       Этот вопрос Чернецову неожиданно задевает. Ворочается на постели, будто собирается подняться, но ремни врезаются в бинты, и она падает обратно. Тогда она закашливается. Кашель сухой и короткий, а потом Арсений различает звуки. Те вылетают из-под пересохших губ как скрип или хруст, и разобрать среди них слова решительно невозможно. Но Арсений, кажется, разбирает:       — Повторила… эксперимент.       Но то может быть просто знакомое звучание среди белого шума. И Арсению эти попытки напоминают попытки вспомнить Антона. Тогда, когда у него от него осталось только имя и короткая встреча в больнице. Разозлённый такой параллелью, он резко Чернецову прерывает:       — Ты, правда, не понимаешь? С момента, когда ты меня впустила, всё было кончено.       Чернецова замолкает, вцепившись в него злым взглядом. И Арсений испытывает наслаждение от её беспомощности.       — Я бы не ушёл без Антона. Я был готов за него сгореть.       Арсению хочется многое сказать. Хочется выплюнуть ей в лицо, что у неё-то в жизни таких людей нет. Хочется, по привычному им обоим сценарию, попрекать её незначительностью достижений на фоне её родственников.       Сущности сзади удовлетворённо щёлкают, его подначивая.       Арсений поднимается с кресла, и то протяжно скрипит. Этот скрип его коротко окунает в вечер, когда он Антона чуть не потерял. По сердцу проходит судорога, и он сглатывает, вдруг растеряв слова.       Разве имеет значение его желание ей всё это в лицо выплюнуть? Если бы она могла ответить, она бы каждый его комментарий с лёгкостью отбила. Так, как случалось во время их перебранок в Хаосе.       Но они больше не коллеги, перекидывающиеся колкостями. Они теперь — незакрытый гештальт друг друга, и Арсений должен сделать всё, чтобы реванш не состоялся.       Поэтому, останавливаясь около кровати Чернецовой, он ведёт пальцами по бинтам на кистях. Те пропитаны мазью и влажные, и Арсений кривится, но руки не отдёргивает. Наоборот, крепко смыкает, заставляя девушку дёрнуться от боли. А то, насколько болезненны ожоги, он знает на собственном опыте.       — Ещё раз полезешь к нам — сдохнешь, — и для верности коротко сжимает её второе запястье.       Чернецова коротко стонет, и Арсений её отпускает. Делает шаг назад, вытирая мазь с рук об простынь. И выходит из палаты не оборачиваясь. Сущности выбираются за ним молча и беспрекословно.       В его палате по постели прыгают солнечные лучики, и Мыша фыркает, пытаясь их поймать. Арсений, сердцебиение которого вдруг ускоряется от случившегося, подходит к окну, чтобы выдохнуть. На улице солнце клонится к зениту, а это значит, осталась всего ночь до выписки.       Он тянется к смартфону и фотографирует ставший родным росток. Антону отправляет и подписывает:       

Украду?

16:15

      На следующее утро цветок надёжно обложен газетами (из тех, что по утрам ему приносила уборщица) и подоткнут одеждой. Антон его действие переквалифицирует с кражи на грабёж, когда он прямо при нём принимается его упаковывать в рюкзак.       В любом случае, пропажа цветка остаётся без внимания врача. Тот только сыпет указаниями, будто Арсений никогда не обжигался и не знает, как за ними ухаживать. Но арсова невнимательность от Антона не ускользает, и тот после каждой рекомендации его тычет под рёбра, мол: «слышал, будешь?». Арсений, конечно, слышит, но не то, что бы будет.       — Только не лезьте на рожон со своими ожогами, — смотрит врач из-под своих очков-половинок так, будто Арсений каждый рожон в этой больнице облазил. — Ведите себя спокойно.       Ну, может, на один рожон он залез, допустим. Но зачем преувеличения?       За время, проведённое взаперти, они с Мышей успели заскучать по улице. Но если Объект ограничивается беспокойным шуршанием под полами пальто, то Арсений по коридору несётся чуть ли не вприпрыжку. Шаст крепко сжимает его руку, притормаживая. Хотя на прямой вопрос, конечно, говорит, что сугубо из нежных чувств. Но из какой бы цели он это не делал, этот ход срабатывает. Потому что присутствие Антона рядом важнее, чем мифическая улица впереди.       Улица, которая хоть и встречает Арсения солнечной погодой, но теплее, чем шастова ладонь, не греет.       Около машины Арсений выпускает Мышу, и та, вместо того, чтобы нырнуть в салон, прямо с высоты сигает в лужу. Грязные брызги разлетаются в разные стороны, и Арсений начисляет себе очки сообразительности, за то, что успел отшатнуться, ожидая подвох.       Когда Мыша ныряет в машину, пачкая коврик для ног, Арсений на всякий случай осматривает парковку. Но свидетелей забавы Объекта нет, в полдничный час парковка пустует.       — Чернецова в больнице, да? — спрашивает Антон, как только машина трогается.       Как большой корабль она бороздит лужи, с той лишь разницей, что вместо коварных ледников в их глубинах скрываются коварные ямы.       — Да, — кивает Арсений. — Она вся в бинтах.       Он не уточняет, откуда именно Антон про Чернецову узнал. В конце концов, как у любого следователя (а бывших следователей не бывает), у него есть доступ, если не к спецбазам, то к друзьям, которые могут с поисками помочь. Например, тот же Серёжа. И, вероятно, не «например», а точно.       — Против неё же заведут дело?       В антоновом вопросе надежда и неуверенность. И, разглядывая скользящие мимо лысые деревья, Арсений ответно его спрашивает:       — А что бы ты ей вменил? Похищение человека? А мне тогда, получается, порчу имущества и покушение на твоё убийство? Получается, мы с ней вообще сообщники?       Под его честным ответом Антон поникает. Смотрит на дорогу и покусывает губу, никак не комментируя. Арсений думает, что он и сам ответ знает. Как никак почти пять лет в следствии, должен понимать, что «закон, как дышло, куда повернёшь, туда и вышло».       Захочет Структура доказать причастность Чернецовой к покушению на убийство почётного служащего в лице Антона и докажет. Захочет Хаос ответно доказать, что это служащий в лице Антона покушался на их текущего агента Арсения, и докажет.       От всех этих интриг и хитросплетений судебного процесса Арсений далёк. И даже при самом поверхностном упоминании голова принимается гудеть.       И, чтобы немного свой ответ смягчить, он коротко сжимает антонову коленку.       — Мне тоже хочется возмездия.       Чтобы она поняла, что на их жизненном пути не была серой моралью, а была сплошным чёрным пятном. И чтобы от этого осознания ей выкручивало кости в разные стороны и разрывало мышцы.       Антон кивает, коротко касаясь арсовой руки в ответ:       — Но если выбирать между возмездием и нашей безопасностью, то выбор очевиден.       Хотя, по правде, Арсению этот вывод таким очевидным не кажется. Да, сейчас Чернецова не способна причинить им какой-то вред и лучше им не лезть в это хитросплетённое гнездо правоохранительной системы.       Но что если, как только она восстановится, то первая решит сыграть в русскую рулетку с правоохранительной системой? Может, им стоило бы действовать на опережение и подать иск первыми? Это ведь хоть какие-то преимущества в глазах суда. А если ещё попробовать заручиться поддержкой владельца сгоревшего дома?       — Арс, — выдыхает Антон, отрывая его от построения линии защиты в суде. — Есть желание отсюда съебаться к чёртовой матери. Навсегда.       Улица мимо окон машины протекают реками. Сначала широкие, когда они ехали по главной улице, теперь всё уже, когда они подъезжают к дому. И, рассматривая знакомые дворы, Арсений хватается за смутное предчувствие, но облечь его в слова толком не получается. Поэтому он только предлагает:       — Давай подождём, хорошо? Пока Чернецова в больнице, нам нечего бояться.       — Мы уже подождали один раз, — выдыхает Антон.       — Тогда мы ждали неизвестности, — не соглашается Арсений. — Сейчас мы знаем, где источник опасности.       — А ты прям уверен, что он один?       На этот вопрос Арсений не отвечает. Но Антон ответа будто и не ждёт. Паркуется около подъезда, позволяя Арсению молча уткнуться в ровные ряды окон многоэтажек, подглядывающих за ними.       Мыша, нетерпеливо подпрыгивая, шмыгает на переднее сидение и прячется под полы пальто. Арсений оглаживает её кончиками пальцев, выбираясь наружу. На улице начинается мелкий промозглый дождик.       Арсений ступает осторожно, чтобы не угодить в бездонные грязные лужи. Вот загадка, почему снег белый, а лужи чёрные? Хотя загадка не очень-то сложная, учитывая то, что сугробы вокруг сплошь в реагентах и песке.       Чем ближе они к дому, тем волнительнее.       Нахождение в больнице было похоже на лимб: завтрак — прогулка по корпусу — залипание в телефон — обед — прогулка — чтение — залипание — сон. Повторить цикл семь раз с перерывом на разговор с Чернецовой. И в этом цикле Арсению не было необходимости думать о произошедшем. Не было необходимости строить планы на дальнейшую жизнь.       А теперь, когда они вместе поднимаются на лифте, он чувствует, что эта жизнь начинается прямо сейчас. Прямо с этой полусгоревшей кнопки в лифте, с липкого пола кабины и с мигающей под потолком лампочки.       Но его планы не способны выпутаться из клубка воспоминаний, барахтаются там, едва держась на поверхности. И единственное, что Арсений может выцепить — путеводная нить, эти воспоминания связывающая: «быть вместе с Антоном».       И Антон будто эту нить неожиданно между ними чувствует, потому что касается его пальцев, сжимая в своих.       В прихожей необычно чисто: шастовы носки скромно сложены на тумбочке, а не венчают собой центр коридора. Мыша, стоит переступить порог, с радостным треском выпрыгивает из пальто и несётся на кухню. Арсений надеется, что не поджигать салфетки.       — Ты окей, сам разденешься? — обеспокоенно спрашивает Антон, рассматривая остановившегося на пороге Арсения.       От тепла в его голосе щемит сердце.       — Прям так сразу и раздеваться? — подмигивает ему Арсений, всё-таки стягивая пальто. — А потом предложишь зайти в спальню?       «Прям так сразу, почти через год», — фыркает про себя, но вслух не добавляет.       — Сначала предложу чай, — усмехается Антон, уходя на кухню.       Но, конечно, кроме чая, есть ещё одно обстоятельство, отдаляющее их от перемещения в спальню на расстояние, равное нескольким световым годам. То, что Антон ещё не знает, что Арсений вспомнил. Вспомнил в том числе то, что вспоминать бы о себе не хотел.       Сущностям, однако, его метания оказываются чужды. Чуть ступив на порог, они без всяких стеснений перемещаются в спальню, чтобы облюбовать там все поверхности. Заставляя Арсения, надевавшего тапочки, с завистью на них поглядывать.       На кухне Антон достаёт с полок кружки, что-то насвистывая и пританцовывая. Арсений застывает в дверях, на него засматриваясь: такой он органичный в своём дурацком танце. Вокруг его ног вьётся Мыша, и Антон об неё спотыкается, чуть не роняя кружки.       Антон оборачивается на его смешок и улыбается:       — Кружки сполоснёшь?       Арсений принимает посуду из его рук, попутно сам запутываясь в мышином проводе, чем вызывает усмешку уже у Антона.       Вода по пальцам стекает вниз, огибая кружку по ободку и собирается внутри небольшим озером. И в этом озере Арсений пытается высмотреть слова, которыми сможет поделиться произошедшем.       Не может же он просто между делом кинуть: «Знаешь, я теперь помню, когда вербовал тебя, прикол?». А потом продолжить делать чай, как ни в чём ни бывало. Хотя Арсений почему-то уверен, что Антон в ответ совершенно искренне кивнёт: «Прикол».       Так, что, может, такой вариант и оставить за основной?       — С выпиской, — Антон подкрадывается к нему сзади, обнимая за талию. — Хотя правильнее было бы сказать: «с выживанием».       Сбоку от раковины кладёт букет цветов. В том, как маленькие звёздочки, жёлтым и оранжевым распускаются бутоны полевых цветов. Такие же, бывает, распускаются у дома, но неизбежно исчезают в буйной зелени, которую Арсений почти не косит. Интересно, мог Антон за время его отсутствия найти Объект, перенестись в летний день и там этих цветов набрать?       Арсений выключает воду и кончиками пальцев касается лепестков. Те к его прикосновениям льнут и вдруг помогают ему найти внутри нужные слова.       — Я помню, как мы были на ночном дежурстве в парке. Ты тогда вышел покурить и остановился, рассматривая горизонт. Я тогда подумал: «Разве бывают следаки, которые на звёзды смотрят?». Я таких никогда не встречал.       Шаст тоже касается пальцами лепестков. Те трепещут, будто от ветра.       — Это ты тогда на звёзды смотрел, — напоминает Антон. — А я просто вышел красиво погрустить о жизни.       Воспоминанию Антон не удивлён, и это понятно. Арсений иногда вытаскивает их из пучин памяти. Случайной ассоциацией или антоновым касанием. Но теперь всё по-другому, и Арсений продолжает, чтобы помочь Шасту это понять.       — А ещё помню, как я с кофе возвращаюсь на парковку и вижу, как бетонные блоки складываются. И я тогда отчётливо понял: «Это конец».       Арсений перехватывает шастову ладонь и прижимает к себе.       — Это тогда, и правда, был конец. И недели не прошло, как мне провели полную Адентацию.       Между ними остаётся только треск Мыши, за их разговором с интересом следящей. Но воздух не дрожит громовыми разрядами, Объект даёт Арсению возможность поговорить с Антоном.       А тот тихо, будто не решаясь, спрашивает:       — А ещё ты что помнишь?       — Всё, — выдыхает Арсений в его реках переворачиваясь. — У меня некоторая путаница с хронологией, но про нас — всё.       Шаст часто моргает, бегая растерянным взглядом по его лицу. Арсений этой растерянности не боится, он знает, что это короткий момент проживания. И тот, и правда, через долю секунды сменяется беспокойством.       — И как… ты? — Антон заправляет арсову прядку за ухо, будто даже самое маленькое препятствие, их разделяющее, хочет убрать.       Арсений ведёт плечами. Он сам не знает как. Внутри него огромный клубок из воспоминаний и эмоций, и единственное, что он может — зацепиться за нить. И поэтому аккуратно её вытягивает, и ему в ладони вдруг выскальзывает воспоминание.       — А ещё помню, как написал записку со стихом. Ты тогда лежал рядом, я только шрам тебе обработал. И меня чувства, как волной, накрыли. Но я знал, что не могу ими поделиться с тобой. Ты попытаешься меня вернуть и окажешься в опасности. А твоя безопасность важнее того, что я чувствую.       Пол — стол — потолок — в такой последовательности и обратно. Шаст оглаживает кожу на локтях, и там зажившая кожа на ожогах шелушится и сходит хлопьями.       Арсений вдруг хочет из объятий вырваться: пойти ставить цветы, продолжить делать чай, но… Он за ниточку себя обратно к Антону подтягивает, прямо к самому сердцу, и на выдохе заканчивает:       — Но сейчас ты в безопасности, — ведёт ладонью по ёжику шастовых волос. — И я тебя люблю.       У Антона рот открывается в беззвучном «о» и тут же закрывается. Шаст его к себе прижимает, и Арсений утыкается носом ему в шею. Кожа там такая нежная, что от его носа вполне могут остаться отпечатки. Комок чувств внутри удовлетворённо мурчит, и Арсений в шастовых руках обмякает.       Но, даже чувствуя себя в безопасности в кольце антоновых рук, Арсений беспокойство из себя выгнать не может. И поэтому он на секунду выпускает нить и ныряет в воспоминания, которые предпочёл бы не помнить. К моментам, когда он делал Шасту больно собственноручно.       — Я врал тебе бесконечное число раз. Я своими руками лицо тебе вспорол. Душил тебя и…       — Какая разница, что… — Шаст качает головой, своей щекой подцепляя прядки арсовых волос. Те к ним примагничиваются, и так и остаются прижатыми к щеке.       — Большая, — прерывает его Арсений. — У меня нет никого дороже тебя. И я хочу, чтобы ты знал, что я вижу границы.       Может, в какой-то другой Вселенной его признание более радужное, и не омрачено фоновыми переживаниями и всем багажом членовредительства, который он за собой тащит. Но, наверное, в той, правильной, Вселенной он сразу отказался Антона вербовать и не бегал полгода от Хаоса, изображая вербовку. В той Вселенной он берёт Шаста за руку первый раз и больше никогда не отпускает. Но в этой Вселенной всё совершенно по-другому и абсолютно по пизде. И это не хорошо и не плохо. Это просто есть.       — Я знаю, что ты видишь границы, — соглашается Антон, от него отстраняясь. — Врал ты, потому что мы ещё не были так близки. А шрам нанёс, чтобы обезопасить меня. С удушением, конечно, сложнее, но всегда есть вариант, что это просто твой фетиш и…       Арсений ему в шею усмехается:       — Я надеюсь, у тебя более безопасные фетиши.       — Ага, один из них — пить чай, — соглашается Антон, чмокая его в висок. — А второй — обниматься.       — Можем совместить, — предлагает Арсений, потираясь щекой о шастов подбородок.       — Мы уже досовмещались с работой, — фыркает Антон, размыкая объятия.       — Служебные романы и должны быть такими яркими, — размышляет Арсений, осматривая верх кухонных шкафчиков в поисках вазы. — Знаешь, как горящие дома, например.       — Надеюсь, в твоём представлении, — закатывает глаза Антон, протирая кружки от влаги, — они хотя бы не заканчиваются реанимацией вместо оргазма.       Арсений усмехается, но не отвечает. Грудная клетка вдруг коротко сжимается, а по плечам бегут мурашки. В середине самого обычного процесса, стараясь достать вазу и не свалиться вниз, он вдруг снова чувствует отчаяние, которое пережил в горящем доме. Но шастовы руки придерживают его за талию, помогая спуститься вниз, и чувства снова ложатся на дно.       Когда цветы в вазе, Арсений снова касается их лепестков. Только теперь их цвет напоминает переливы фиолетового во флаконе с Адентриментилом. Фиолетовый, который незримо сопровождает всю его жизнь. И теперь ещё и антонову.       — Тебя не пугает, что у тебя в крови Адентриментил? — спрашивает он Шаста.       В больнице он лишь коротко обрисовал картину Антону. Там сил обсуждать только что пережитое почти не было. А теперь, когда силы находятся, в первую очередь он хочет узнать эмоции Шаста. А потом уже вдаваться в объективные подробности.       — А много у меня его в крови? — задумчиво тянет Антон, разливая кипяток по чашкам.       — Достаточно, чтобы Объекты на тебя не кидались.       — Значит, поэтому Мыша не кидается?       Мыша, вьющаяся под ногами, вздёргивает хвост, прислушиваясь. А, поняв суть, принимается возмущённо трещать. Но, не давая вовлечь Антона в перепалку, Арсений спешит ответить:       — Адентриментил — всего лишь один из факторов. Она быстрее доверилась тебе с помощью него.       — А наша Связь? Это тоже из-за него или?..       Антон обмакивает пакетики в воду, и по той расходятся коричневые разводы.       — Я думаю, тут дело в личном отношении. Чернецова сказала, что ты не можешь устанавливать Связь с другими Объектами и, кроме того…       Но закончить Арсений не успевает. Его размышления прерывает звонок в дверь. Вспарывает неожиданным появлением и заставляет его зависнуть, недоумённо глядя в коридор.       — Открою, — первым прерывает тишину Антон и уходит в коридор в сопровождении Мыши.       Арсений надеется, что это соседка, которую они залили полгода назад, а она только сейчас вспомнила. Или электрик, который не может открыть щиток. Да пусть даже Дима, который неожиданно приехал выразить сочувствие по поводу случившегося.       Но, когда он слышит голос Антона, ситуация совершенно точно не проясняется.       — Вы, правда, смеете сюда приходить? После того, что Вы сделали?       Кто сделал и что?       Арсений выглядывает в коридор, и ситуация только больше запутывается.       На пороге застыл отец. С меха на его капюшоне скользят капли растаявшего снега и собираются небольшой лужицей на коробке с тортом.       — Я на чай.       Диалог всё больше напоминает сюр, но вмешаться Арсений не решается. Только удивляется, каким отец выглядит маленьким рядом с Антоном.       Арсений не слышит, что именно бормочет Шаст, отступая, но факт остаётся фактом, Антон посчитал этот визит оправданным. И условно-безопасным.       Мыша ведёт себя на удивление спокойно. Только скользит вслед за гостем, когда тот по коридору проходит на кухню. Отец садится на стул и ставит торт на стол, а Антон возвращается к чашкам с чаем.       О цели визита Арсений не спрашивает, а отец и сам разговор не заводит. Тишина между ними висит такая, будто семья переругалась после игры в лото. Вот только если они и семья с отцом, то неблагополучная: тот вышел за флаконом Адентриментила десять лет назад, а теперь вернулся вместе с тортом, как ни в чём не бывало.       Примерить «семейность» на них с Антоном Арсений не успевает, тот неожиданно прокашливается.       — Я до аптеки метнусь, — неряшливо бросает он, будто он туда в самом деле собирался, а потом зачем-то уточняет. — Ровно на пятнадцать минут, — чем непонимание в Арсении взвинчивает до предела.       Мыша юркает в коридор за Шастом, провожая, и Арсений слышит, как тот ей что-то нашёптывает перед тем, как уйти.       Когда дверь захлопывается, Арсений, особенно ни на что не надеясь, переводит взгляд на отца. Но тот неожиданно заговаривает:       — Он имеет право злиться.       — Чего? — переспрашивает Арсений, уверенный, что ему послышалось.       Арсений привык злость на отца выплёскивать за каждое движение. Пронзительный взгляд — иди нахуй. Непрошенный совет — иди нахуй. Антон обычно его злость направлял то в разработку плана действий, то гасил её сменой темы разговора. А теперь Шаст собирался отца выгнать, едва завидев на пороге. Там что между ними случилось?       Но отец сегодня на редкость проницательный, и тут же на этот вопрос отвечает:       — Имеет право из-за того, что я отпустил тебя одного к Чернецовой. И из-за того, что не сообразил вытащить из пожара…       — Это же просто критическая ситуация, ты не был готов.       Это оправдание вырывается у Арсения так органично и легко, что он сам себе удивляется. С каких пор он вдруг склонен занимать позицию отца?       И отец тоже удивлённо вскидывает брови, но, тем не менее, продолжает.       — И из-за того, что предлагал ему остановить твою реанимацию.       Он замолкает, и Арсений тоже не знает, чем тишину прервать. Мыша около его ступни нетерпеливо бьёт хвостом по полу, будто ей не терпится свою ремарку вставить. И, тем не менее, она не запрашивает Связь, только пуская по хвосту короткую розовую искру и чуть не опаляя ковёр.       — У тебя лицо было серое, — продолжает отец, поднимаясь со стула. — Дыхание поверхностное. Пульс пропадал. На этом этапе медики прекращают реанимацию.       Отец останавливается у окна, и Арсений рассматривает его силуэт на фоне моросящего дождя. Интересно, Антон хоть ветровку накинул?       — Я так Шастуну и сказал: «нет смысла качать, он умер».       Арсений эту картину представляет так ясно, будто был свидетелем. Сжираемый языками пламени дом, почти нетронутый снег вокруг и его тело, которому до смерти, если верить методичкам, от минуты до двух. И Антон, над ним нависающий и ритмично его сердце качающий. Раз-два-три до тридцати и два вдоха. Продолжать до восстановления дыхания и сердечной деятельности или до констатации факта биологической смерти.       — И что он сказал? — этот вопрос вырывается нечаянно, из отчаянного желания найти последний штрих, завершающий картину.       — Послал меня, — отвечает отец.       Когда отец оборачивается, его взгляд гуляет по кухне. Арсений хотел бы его поддержать, выгородить или хотя бы на него накричать, запустив в него вазой с цветами, но… Он не может прежнюю злость нащупать. Перед ним не отец, а человек свою вину признающий и в ней кающийся. Поэтому Арсений только смотрит мимо него в окно, не зная, куда ещё взгляд деть.       — Вечером улетаю в Столицу, — вдруг меняет тему отец. — Решил зайти перед отъездом.       И Арсений с облегчением за эту тему цепляется. Здесь ему безопаснее. Здесь можно притвориться, что они, если не просто коллеги, то очень далёкие родственники.       — Что будет с Чернецовой?       — Хороший вопрос, — охотно соглашается отец. Так, будто на конференции Арсений задал точный вопрос, затрагивающий проблемную область исследования. — Сообщу позже, нужно наладить взаимодействие по этому вопросу.       Ответ выходит расплывчатым. Но даже за него Арсений благодарен.       — Тогда проводишь? — отец проходит мимо него, не кидая взгляд. Вслед за ним в коридор юркает Мыша.       Когда отец обувает ботинки, капли с них падают на ковёр. Мыша от капель отпрыгивает и фыркает. Арсений ловит себя на дурацкой мысли, что только такие слёзы его отец себе и может позволить.       От Мыши, которая пытается вслед за ним выскользнуть за дверь, Арсений только отмахивается:       — Я на пару минут, ну.       Та недовольно фырчит, но всё-таки дома остаётся.       Когда Арсений закрывает дверь, шаги отца уже стихают на нижних этажах. Арсений спускается за ним, перепрыгивая ступеньки, ловя себя на дурацком ощущении, что он его всю жизнь догоняет. Но сегодня это ощущение он отцу прощает.       Вплоть до первого этажа Арсений сомневается: должен ли был он вообще за отцом спускаться или их скомканный разговор — уже достаточное прощание? Но, выходя из подъезда, он натыкается на курящего отца. Арсению хочется отцовскую реплику вернуть: «Не знал, что ты куришь», но вместо этого он молча встаёт рядом, рассматривая, как капли разбиваются в лужах.       — Я хотел тебе кое-что отдать, — выдыхает отец вместе с дымом.       Арсений кивает, но предположений не делает. Пожалуй, по части непредсказуемости его отец иногда может тягаться с Чернецовой. Или с ним самим.       Мужчина шарит рукой в кармане, что-то отыскивая. А, выудив оттуда нечто, не торопится раскрывать ладонь.       — Ежегодная Адентация не была моим желанием. Я просто… исполнял его, — он коротко затягивается в последний раз и выкидывает сигарету в урну. — Но мне казалось, так я защищаю тебя. Теперь я вижу, что защитник из меня… так себе.       Отец разжимает ладонь, и Арсений видит на той обрывок тетрадного листа. Удивительно, но тот не смят и не порван. Наоборот, он заламинирован, будто особо ценное свидетельство. Арсений его принимает в свои ладони трепетно и рассматривает. На том выведено всего одно предложение.       

Сделай так, чтобы я не помнил

      И Арсений безошибочно узнаёт свой почерк. А ещё думает, не слишком ли дохера бумажных носителей участвует в его судьбе. Листы с испорченными стихами; тот стих, который он написал Антону и... эта записка. Новая переменная.       — Ты написал мне записку, когда тебе было четырнадцать. Назвал её «завещанием на исполнение», — комментирует отец.       — Чтобы не помнил что?.. — Арсений поднимает глаза на отца, но тот наоборот их только прячет, качая головой.       — Я могу только подсказать. Съезди в Дом Учёных, там есть подсказки.       Арсений знает, почему отец не говорит. Потому что даже перескажи он стёртое воспоминание в мельчайших подробностях, Арсений не вспомнит. Он должен найти их сам. Вот только записка в руках никак не вяжется с локацией, в которой он был всего пару раз и то на простых выездах:       — Почему там?       Периферийным зрением Арсений цепляется за силуэт Антона. Тот, завидев их у подъезда, не торопится подходить, наблюдая со стороны. Арсений ему за это промедление благодарен, хоть и не хочет, чтобы тот под дождём дальше мок.       — У меня самолёт скоро, я поеду, — отвечает отец, переминаясь в ноги на ногу, — Я буду на связи, если понадоблюсь.       И, прежде чем Арсений успевает встрять, спускается с крыльца. С Антоном он обменивается коротким кивком, прежде чем накинуть на голову капюшон и поспешить к выходу из двора.       Когда Шаст к нему подходит, Арсений делится тем, что внутри него теплится необъяснимой нежностью:       — Ты послал моего отца ?       Антон выглядит несколько растерянно, но согласно кивает:       — Жаловался?       И Арсений медлит, прежде чем ответить.       — Скорее восхищался твоим упрямством, — и, чуть помедлив, продолжает. — Рассказывал, что ты его совета не послушал.       — Охуенный совет, дать тебе умереть, — фыркает Шаст и переводит взгляд на записку в его ладонях. — А это чего?       — Наша следующая загадка, — выдыхает Арсений, думая, с чего начать. Но Антон его этой дилеммы лишает.       — Но сначала чай, — он цепляет Арса за локоть и утягивает за собой подъезд.       Дверь за ними закрывается с громким хлопком, и, когда звук утихает, Арсений напоминает:       — И что-то там ещё про оргазм было.       — Конечно, было, — соглашается Антон. — Видел, какой торт огромный? Там не то, что оргазм, там в сахарную кому впасть можно.       Арсений фыркает, но контекст улавливает — до полного заживления ожогов — оргазмы только такие.