Сценический образ

Меня зовут Энди Бирсак. Можете считать, что я умер – иначе это и не назовёшь. Хотите сказку? Вот был у меня любимый омут. Глубокий, тёмный-тёмный, но самый лучший. И пока нормальные люди разбредались по речкам, морям и прочим водоёмам, я сидел на берегу и караулил свой омут. Боялся коснуться, боялся зайти в него, но старался не уходить от него. И бежал к нему при любой удобной возможности. А потом омут сам предложил мне утопиться в нём. Зайти дальше некуда, перестать дышать и отдаться ему. Именно утопиться – отрекаясь от всего мира и отдавая себя ему одному. Очнулся я на самом дне. Процесс был неизбежен. И сначала меня обласкали так, как никогда не ласкали, а потом выкинули обратно на сушу. Да и к чёрту её, она – не он! И было бы очень даже неплохо, если бы оставалась хоть какая-то возможность убежать. Но мы были повязаны не только моими глупыми чувствами – мы по-прежнему оставались в одной группе. Куда я вообще мог деться? Самое-самое гадкое, когда ты, кажется, запомнил ту ночь навсегда, а потом тебе кажется, что тот, другой, забыл её сразу же… Цепкая, тупейшая паранойя. Это добивало и изничтожало дальше некуда. У меня была своя панацея – я беспрерывно писал тексты. Сутками – днём, ночью, вообще непонятно когда, после заливать-запивать все эти строки то десятком чашек кофе, то не совсем кофе – понимаете, держать это внутри было уже вкрай саморазрушающе. Проще хотя бы на час разворошить душу по мелким кусочкам, позже сложить незамысловатую мозаику в пару куплетов, долить кипятка (кипятка ли?), одним глотком выпить, а после идти к Джульетт. Да. Ну хоть что-то же я должен делать правильно! Знаете, за это время я уже порядочно возненавидел слово «неправильно», зато, словно к наркотику, пристрастился к слову «запретно». Слово, которое могло выразить всё. И оно просто до одури гармонировало с именем Эша. Два слова на губах – как диагноз. А то, что по утрам я просыпаюсь в одной постели с Джу… Эх, я-то надеялся, что это не даст мне упасть в своих глазах ещё ниже, но… Как же я устал, словно с цепи сорвался и вижу только две таблички «правильно» и «неправильно», уже набившее оскомину на зубах. Метаюсь между ними до потери пульса, вижу их везде, где только не появляюсь… Так и просится в завершение «Доктор, что мне делать?» Чёрт, совсем крыша поехала.

*

Вылезаешь из душа, проводишь пальцами по запотевшему стеклу зеркала. Куда можно убежать от самого себя, если ты только прикрываешь глаза, а в памяти сразу ярчайше, в мельчайших подробностях отображается нечаянная ночь? Тело помнит, тело помнит слишком много – в ванной почти раскаленно-жарко, но по спине бегут мурашки. Не. Закрывать. Глаза. Энди пялится в собственное отражение и видит не кумира, вдохновляющего миллионы, а комок из спутанных волос, обтянутых кожей костей и нервно дёргающихся зрачков. Энди придерживает веко пальцами, всё уже походит на изощрённую пытку над собственным телом. В конце концов он обессилено валится обратно в ванную, убеждая себя, что эта слеза, предательски выползшая из-под закрытого века – издержки перенапряжения. Думать невыносимо, говорить больно, Бирсак тянется подушечками пальцев к чувствительной коже. Ей нужен этот обман, ему нужен этот обман, всё по-честному. Тонет в пучине сознания, бездумно проводит пальцами по телу – да чёрт возьми, как же низко надо пасть, чтоб нуждаться не в сексуальной разрядке, а лишь в успокоении отчаявшегося мозга… Что «да помню я все его движения, помню, помню… » И не забуду. Обрывается всё тем, что тело уже почти верит. Всё, что творилось внутри – застопорилось на середине, длинная мысль утихает на полуслове. Отуплённый мозг наивно пытается утихнуть, пока Бирсак валяется в полубессознательном состоянии, проходясь пальцами по спине, шее, рукам, животу… Это же насколько надо было сойти с ума взрослому парню с кучей «взрослых» потребностей, чтобы он не мог заснуть без элементарно иллюзорного ощущения присутствия рядом другого человека. У которого, между прочим, со «взрослыми» потребностями всё в порядке. Бирсак в конце концов засыпает – на краю сознания всё же понимая, что он находится один, да только понимая и то, что не должен губить себя, силком прекращая подачу кайфа. Слишком. Много. Слов. Отключение. Бирсак неравномерно сопит, не может лежать спокойно – нервно ворочается и порой зовёт кого-то, но спит. Одиноко мигает лампочка, на зеркале криво выведены три буквы «Ash». Утром Энди даже не вспомнит, в каком состоянии полунежно-полузабывчиво выводил их.

*

Я прошёл через обе стадии психоза. Сначала я пытался представлять его на её месте. Но где вообще в этом мире найдёшь девушку, хоть немного похожую на Эша? А дальше уже пошла жёсткая, но молчаливая ненависть. Вы спрашиваете, была ли она виновата в том, что не является им? Конечно, она не была виновата. Но это же я, Энди Бирсак, один из самых тяжёлых случаев эгоизма и ещё кучи отрицательных качеств. Знаю, правда. Сидит она под боком, лепечет что-то бесконечно-милое, а я представляю, как наматываю её волосы на кулак и дёргаю изо всей силы. Расстаться? А смысл? Идти некуда и не к кому. Да ещё и себялюбие Эша взлетит до небес. Будет рассказывать своей очередной блондиночке, что довёл до ручки парня, у которого было почти всё, что только можно пожелать. Энди чуть не вцепился зубами в собственную руку, ведь всё было не так уж и просто. Я – сволочь, - мелькнула мысль.

*

Эшли вот как сейчас стоит перед ним с непривычно виноватым лицом и через слово выдавливает, что ему нужно время, чтобы разобраться. - Окей, - выдаёт в ответ Энди. – Я… понимаю. Дурак, дурак, идиот! Отпустил его от себя, когда тому так нужна была поддержка. А в итоге только оттолкнул, чтобы сделать вид, будто больно независим. Зависим же, зависим, за-ви-сим. - Ну… пока, - скомкано кидает Эшли, мнёт в руках билет на самолёт, разворачивается в сторону аэропорта и уходит. Хотя так тяжело. Энди силится что-то сказать, затыкает рот руками и мыслями, что он всё равно вернётся через неделю, что скоро концертный тур, что Бирсак всё исправит, что Бирсак… дурак. Снова. А так хочется подбежать со спины, обнять, выкинуть все эти бумажки, увести его к себе домой и разбираться со временем, чем там ещё? ориентацией, прочими проблемами… по ходу дела. Но Энди убеждает себя, что ему действительно нужно это дурацкое время. Хотя Бирсак с головой знает, что и в каких размерах может накрыть Эша за эту неделю. Взыграло тупое, тупейшее чувство «я страдал, так пусть и он поймёт меня».

*

Энди хватает телефон, добирается до одного из первых контактов, но не может позвонить. Тихо ненавидит весь мир, почти каждого человека из тех, кто остался рядом, ненавидит свою девушку, а больше всего ненавидит себя. Палец замирает на кнопке вызова.