Нужно пережить «до», чтобы оказаться в «после»
***
Кирилл не помнит, когда в последний раз ел. Их еда похожа на корм, а он не животное, чтобы питаться этой гадостью. Он человек. И у этого человека отчаянно и бесповоротно едет крыша. Он успел пожалеть раз сто, что согласился на уговоры папеньки. Три недели. Ему обещали три недели. Всего. Тогда почему каждый день здесь ощущается как бесконечная петля боли, как непрерывная лавина, что давит, давит, давит. У него забрали его одежду. Местная серая форма отвратительно смахивает на больничную, а запах дешевого плохо обработанного льна застревал в носу на всю ночь, подкидывая пачку кошмаров. Одежда для психов. А он не псих. У него проблемы, да, но он не псих. Поэтому за первые три дня изводит пять комплектов выданного ему белья, разрывая на куски, разрезая о мелкие маникюрные ножницы или осколки зеркала из ванной, которого ему тоже больше не повесят. Когда молодой человек голым вышел на завтрак, сотрудники, перекрестившись, плюнули. Выдали бежевую толстовку и белые спортивки. Домашние. В них чувствовалась нормальная жизнь. Вернее, ее далекий отголосок. Теперь Кирилл шел по коридору, с удовольствием подворачивая одну брючину, как делал всегда, напялив по глаза капюшон. Дневной свет резал ему глаза. Да блять он их выедал! Буквально. И яркие стены служили не меньше, чем напоминанием, как сильно он хотел домой, где каждый уголок пах и ощущался безопасно и привычно. Сегодня был первый день терапии препаратов, и вестибулярный аппарат начинал глючить или вовсе желал выйти из строя. Хотелось спать. Лечь прямо посреди коридора. Потом действие волшебной пилюли кончалось, и Кирилл разносил свою комнату подчистую. Больше всего доставалось неубиваемой кровати. Он не знал, из чего она сделана, но с таким благоговением хуярил об неё ножкой стула, что каждый раз искренне радовался, пока та оставалась целой. Через еще пару дней не выдержала и кровать. Им выдали телефоны. Как обычно – ровно на час. Ебаная дурка, думал он. Ничего не предвещало беды. Интернет не работал, бесполезный гаджет годился только для того, чтобы звонить. И вместо привычного звонка родителю, он совершенно в прострации набрал другие одиннадцать цифр, даже не вспомнив, откуда так хорошо заполнил их. Само как-то вышло. Он уже собирался начать с привычного: «Хей, папенька, я тут снова чуть не сдох, но ты не расстраивайся», как его торопливо и нервно перебили. - Алле? Макс, ты? Это твой новый номер? Женский голос с годами стал чахнуть. Слишком явно в нем сквозила через широкую неприкрытую форточку скважина из двух детей, хлопот по дому и однообразной работе. И прошлому в виде мужа-бандита и ребенка-ебаната. Он чуть не ляпнул: «Мама?», а потом сообразил настолько быстро, насколько позволял разжиженный препаратами мозг, что положить трубку будет правильнее. Голос на том далеком конце как-то подозрительно трепетнул. Задышал чуть иначе. Пропала спешка, суетливость. Мир замер. Кирилл перевязал себе дыхательные пути, чтобы стало легче, вот только легче не становилось от слова нихуя. Долбанная рука не слушалась, не хотела бросать вызов. Его крыло любопытство под ручку с детскими надеждами, что поскуливали, в одночасье выплеснув на него все обиды. - Кирилл? Двадцать три года он «Кирилл». И семнадцать из них ее не было в его жизни. Как случайный номер выплыл в памяти – он не понимал. Как и не понимал, что ему дальше делать. Медсестры подозрительно косились в его сторону: почему он не отвечает? кому звонит? надо ли проверить, что там? - Я знала, что этот день настанет. Нет, он так не может. Частые гудки. Вдох. Выдох. Ебанный вдох. Такой же непосильный, похрипывающий, прорывающийся наружу выдох. Нахуй это все. Нахуй. Он несется в комнату. Берет хилый стульчик и разносит тот в щепки об стену. Следом в стену ударяется кулак, и, как отголосок физического дискомфорта, жжение и трепет отдают ему прямо в локоть. Узнала. Значит, помнит? Значит, чувствует? Его разбирает смехом, который ломает изнутри каждую, даже самую мелкую, косточку. Треск в ушах оглушительнее удара боевого снаряда, потому что вся взрывная сила остаётся сгорать внутри тебя. Взрыв под куполом. И выдержит ли стекло? А если не выдержит, насколько метров хватит ударную волну? Давно он так сильно не желал обдолбаться. Давно не умолял, чтобы память перестала записывать все происходящее. Хотя почему давно? Совсем недавно, когда два тупых майора на черном инфинити увозили его Солнышко. Он только и мог, что биться в дверь, которая никем не запиралась, но казалась надежнее и прочнее любой преграды. Ты стукаешься об нее как тупорылая рыбка о плотное стекло, пока другие людишки с другой стороны показывают на тебя пальцем. Сейчас также. Как он мог так ошибиться… Как? Это шутка подсознания? Специально, чтобы доломать остатки? Тело скатывается на пол. Все помещение в руинах, будто кто-то провел здесь репетицию третьей мировой. Кирилл смотрит на себя в отражении смартфона. Ему противно. Он стал похож на чучело, потому что плохая еда, отсутствие сна и колеса сделали из бледно-молочного мрамора кожи сухой серый асфальт, который не меняли лет сто. Начинающие отрастать темные корни и треснувшие от отсутствия витаминов губы только добивали сверху. Он физически ощущал, как разваливается, как каждая клеточка теряет связь с другой, как расползаются старые и новые шрамы, как зудят былые царапины. Вся спина, ребра – чешется, ноет, болит. Он не выдержит. Больше ни минуты. Стук в дверь. Заходит врач – та самая тетка. Смотрит на него как на побитую собаку. Он хочет запихнуть спицу от крепления для спинки стула ей в глаз, чтобы не смела на него так смотреть, даже если его вид действительно такой и есть. Спица как раз лежит возле его ладони, нагревается, приманивая исполнить пришедшую в голову идею. Велик соблазн. - Как ты себя чувствуешь? – ласково говорит она. - Как я себя чувствую? – переспрашивает, ухмыляясь, и находит силы приподняться с пола. Нависает над ней грозовым облаком, - Хочу разъебать половину мира. Это нормально? Вас утроит такой ответ? - Все ясно. Будем дальше проводить курс. По блокноту чиркает черная ручка. Вежливая улыбка чиркает и зажигает в голове огоньки. Он тянется ладонью к ней, переступая все мыслимые границы. Та аккурат с половину лица врачихи. - Выпустите меня. Кажется, я насиделся. Мне хватит. - Мы только начали, - подозрительно весело выдает женщина, - Поверь, самое интересное еще впереди. Затем руку пробивает током. Не до боли, но хватает, чтобы отпрянуть. - Что за… - Я тебя вылечу. Доброй ночи! – и кому-то за спиной, - Закрывай его. Глухой звук поворота ключа. Кирилл не сопротивляется. Садиться на упавшее на пол одеяло. Зарывается клешнями в волосы и тянет. Папенька ему врал. Они все ему врали. Это не больница. Это тюрьма. И он здесь как самый настоящий загнанный в клетку сорвавшийся пес. И, возможно, впервые в жизни Кирилл позволил себе пожалеть себя, обхватив становящееся отвратным тело. Одна вещь не дает упасть духом до конца. Держит его, будто соломинка, бесполезный деревянный прутик – где-то там, на свободе, его Солнышко может вспоминать о нем. И разве таким Он его помнит? - Что вы сделали с моим сыном?! Голос папеньки проносится отовсюду и одновременно в никуда, пытается достучаться до его далекого, отстраненного от мирских забот сознания. Прошло полторы недели. Кажется, это к нему приехали гости. Но Кир листает книгу, не поднимая головы. На переносицу непривычно давит привезенная оправа очков. Картинка за пределами линз утекает, журча неспешными водами времени настенных часов. Молодой человек медленно моргает, переворачивает страницу. Захватывающая история поглотила целиком и полностью, как и милые безвкусные таблетки пару дней уже захватывают все мысли до единой. Что ему не нравилось здесь? Все же хорошо. - Я вас спрашиваю, что вы сделали с моим мальчиком?! Кирилл не реагирует и на крик тоже. Потому что тот до него почти не долетает. Кирилл в вакууме. В стеклянном огороженном контейнере из лапши на ушах от психотерапевта и желтеньких круглых пилюль, мило умещающихся на подушечке пальцев. - Понимаете, чтобы подобрать подходящий курс, нужно узнать, насколько психика восприимчива в целом к препарату. И для этого… - Для этого вы превратили его в овоща?! - Ну что вы! Бедные медсестры. Очки давят. Непривычно. Кажется, он разучился пользоваться линзами. Кажется, когда-то ему они вообще не были нужны. О, книга, кстати, скоро закончиться, и нужно попросить передать ему новую. Где его стакан воды? Мысли разбегаются. Кир поглядывает за этим действом, безучастно и апатично. - Если я через два дня приеду и не увижу в этой туше мяса своего сына, вы здесь все сядете. Я понятно изъясняюсь? Мужчина, на вид малость за пятьдесят, кряхтя, перебрасывает ногу на ногу. - Суставы не к черту. Кир спокойно садиться в неприятно мягкое кресло напротив. Спина опрокидывается. Тело тонет. Ему не нравится. - Можешь пересесть на стул, - читает его мысли врач. Другой. Ту женщину он после трех странных дней, по ощущениям, проведенных под наркозом, не видел. Кирилл с радостью пользуется предложением, - Полагаю, они с тобой не с того начали. - Полагаю, мой отец – прокурор города, и вам вставили неплохих пиздюлей за то, что накачали меня непонятно чем, - спокойно парирует Кирилл. Ни одна мышца на лице не дрогнула в этот момент. - Ну или так, - с усмешкой замечает врач, - Я хочу найти к тебе подход. - Я хочу отсюда сбежать. - Я тоже, - и он смеется, оголяя рот, в котором не хватает пары зубов. Не критично, но смотрится так себе, - Поможем друг другу? - А смысл? Вы скажете мне, что я больной. Я скажу «да». Вы спросите, как я себя чувствую, я навру, чтобы казаться нормальным. Вы выпишете мне очередные колеса, потому что в рот ебали мой пиздеж, а через неделю, когда уже дома – а я буду дома, не сомневайтесь – я все до единого их смою в унитаз. Как вам план? - Ты сообразительный мальчик. Я не хочу морочить тебе голову. - Поздно, - холодно отрезает Кир. Ровная как по струнке спина, слегка опущенный подбородок, руки на коленях. Ладони под рукавами толстовки, а вокруг пальцев все сжевано до мяса. - Никогда не поздно сесть за стол переговоров. - Только если эти самые переговоры не касаются разрушения моей личности. Мужик поправил усы, густо растущие над верхней губой, легонько зажмурился, улыбаясь. - Тогда объясни мне, зачем ты сюда приехал. Чтобы спасти одну тощую задницу? Зимой солнце невыносимо. В январские морозы – тем более. Комната с работающей на фоне плазмой – мерный речитатив телеведущих, освещающих желтую прессу про звезд. Он тоже своего рода звезда, только погаснувшая, покрывшаяся пылью и курсом терапии, утонувшая в мешковатой одежде, отросших корнях волос и тонне воды, которую он выпивает ведрами. Постоянная жажда, таблетки вымывают из организма не только жизненные соки, видимо. Маме он больше не звонит. И никому в принципе, чтобы не ошибиться. Осталась пара дней, и он будет дома. Очки слетают с носа. Он не привык, что что-то ограничивает его кругозор, но зрение падает стремительнее кометы в космосе. Минус полтора – ерунда, казалось бы, а ветки деревьев в сквере клиники уже не разглядеть. Как и песчинки сахара, рассыпанные им по неосторожности на пол. Его это раздражает. Он носит очки, почти не снимая их, боясь упустить что-то важное, боясь потерять контроль и стараясь сдерживаться всеми возможными способами. Цельная комната, более не подвергающаяся разрушениям. Каждодневное общение с усатым дядей, напоминающим морской бой или любую другую настолку – кто кого переиграет. Стопки книг из захудалой местной библиотеки, в основном специализирующейся на психологии и психиатрии, завалены у кровати с множеством закладок и загнутых краев. Однажды он даже вспоминает про маленькую девочку. После исповеди приходящего к ним в воскресенье батюшки, вещающего свои речи в актовом зале для всех желающих приобщиться. Кирилл проходит мимо, едва вслушиваясь в слова. Едва, но все-таки вслушивается. «Убийство – самый страшный грех. Отнять у человека жизнь – наивысшая жестокость, цинизм и пренебрежение к другим. Возведение своего «я» в наивысшую степень, на одну ступень с Богом». Странно, что только про девочку, а не десятки других искалеченных душ. Равнодушно касается рукой ключиц, проведя рукой по футболке, спускаясь ниже к сердцу. Стучит. Стучит, как и у всех. Передернул плечами и пошел дальше. Ночь перед выпиской. Ему сняться кошмары, в которых веснушки. Как давно он не видел это лицо, и как мало по факту прошло времени. Три недели – ни о чем, но для них – это вечность. Пальцы левой фантомно ноют от ударов о зеркальные поверхности, о стены, разделяющих с ним, о самого себя, невозможного сделать хоть что-нибудь впервые в жизни. Связанный по рукам и ногам, беспомощный, как ебаный ребенок, которого в шесть лет бросили. Бросили под машину оттенка спелой вишни. Садится, опуская голые ступни на прохладной температуры пол. Вставляет в уши наушники, смотрит на круглую одинокую растущую луну, на промерзающие в углах стекла от минусовой температуры.«Я искал себя среди людей, искал себя среди богов
И понял то, что места нет мне в мире, где пута оков».
- Не беги… не беги… - вторит музыке в ушах, поднимается на ноги и начинает ходить кругами. В голове звон, равномерный динамичный звук. - Чего мы добились за время нашего общения? – спрашивает врач, все также с трудом закидывая ногу на колено. Ворчит и корчиться от боли, искажая глубокими морщинами пожилое лицо. Глаза спрятаны за легкой пеленой дымки прожитых лет. Кирилл выгибается, потягиваясь на жестком стуле, переставая держать осанку. - Вы у меня спрашиваете? - Хочу понять, с каким багажом отпускаю тебя обратно. - Решаете, не запереть ли меня еще на недельку другую? – привычно извит, но уже без ухмылок и обнаженных зубов. Спокойно, равнодушно, однотонно. На контрасте с живым мимичным доктором Айболитом. - Зришь в корень. Он задумывается. Путь был тернист и нелегок. От принятия ситуации и своей опасности, даже скрытой, но никогда не сводимой к нулю, до отсечения от себя подводных камней, тянущих назад. От веснушек в первую очередь. «Ты должен понять, что пока жива твоя надежда на его возвращение, жив и тот, кто запирал его в подвале и мечтал сделать ему больно». - С этого дня я пью препараты каждый день. Моя агрессия – это продукт неудовлетворенности жизнью и методы борьбы с ней. Жизнь – не скучная хуйня, с которой я почему-то должен мириться, а цикличная рутина, как у всех. Я не обязан свыкаться с этим, я обязан найти достойную сублимацию. Цель подарит мне… - Сам-то веришь в то, что говоришь? – перебивают, не давая договорить. - Если бы верил, не попал бы сюда вообще. Главное, что я знаю. Остальное, насколько известно, не играет роли. - Кирилл, - врач выгнулся к пациенту, укладывая локти на больные колени, - Я вижу перед собой очень умного, талантливого на грани гениальности молодого человека с великолепными данными в области познания. Но запертого внутри больной оболочки. Помоги мне помочь тебе. Я привязался, если честно. Давно со мной такого не случалось. Открытая улыбка сквозит через отделяющее пространство. Сквозит и врезается в камень, распадаясь на мелкие осколки и поглощаясь темнотой. Не поднимая глаз, разглядывает сжимающие и разжимающиеся руки, гладит запястья. Спустя минуту тишины ловит внимательный взгляд, мнимо хватая тот за грудки, пережимая кислород. Наконец, находится с ответом. - Чтобы привязаться, нужно понимать, к кому ты себя привязываешь. Вряд ли я смог ответить вам взаимностью, тем более что с вашей стороны это непрофессионально. Первый шаг, чтобы самому ступить на скользкую дорожку. На плечо ложится ладонь, массируя костяшку. Кирилл считает до десяти, чтобы не выдрать эту руку с цельным плечевым суставом. - Ты можешь выбраться из этого. У тебя может быть обычная жизнь. Обычная. Скучная. Та, ради которой он здесь. Папенька будет рад. Все вокруг будет рады, а что делать с теми, кого уже не исправит его собственная починка винтиков в голове? Поправляет очки одним сверенным движением. На наручных часах без пятнадцати час. В два за ним приедут. Вещи собраны. Мысли по полкам. Полки перевязаны цепями. На цепях огромные чугунные замки. Ключи разбросаны и потеряны. Единственный человек, который может их собрать, никогда к нему не вернется, потому что они так решили. Потому что он так решил. - Я перестану его ждать, - произносит тихо. Кажется, попадание в цель. Мужчина несильно кивает, поджимая губы, слегка дергаются усы. Частная медицина – великолепная вещь, лучше всякого чувства долга и морали затыкает исповеди деньгами рты профессионалов, хороня страшные тайны в немых выбеленных стенах. - Но, - продолжает, решая, что если не произнесет этого, то слова буквально выжгут ему глотку, мечтая все же выбраться наружу, - всегда буду знать, что, скажи я хоть слово в тот день, когда он стоял возле выхода, он бы никуда не ушел. - И поэтому не все потеряно. Умение отпускать. Это хорошо. Это очень хорошо, Кирилл. Его снова гладят. Бесит, что начинает нравиться: похвала, поддержка. Детское удовлетворение от того, как следят за каждым маленьким шажочком, учат ходить заново, стоять на ногах. Выдавливает скупое «спасибо», кладет у врача на глазах в рот суточную норму колес, прощается, зная, что встретятся снова. Город кажется ему чужим, словно за три недели в клинике каждый человек здесь лично отверг его, лично воспротивился принимать и жить с таким существом под боком. Папенька давит старческие слезы, стараясь не отвлекаться от дороги и потому часто смаргивая капли, падающие на вязаную жилетку. «Подобные вещи его старят», - замечает Кирилл, оглядывая родителя. Он все-таки приехал за ним по итогу. Как и обещал. Не бросил, снова подавая руку помощи. И Кир снова, в сотый раз с того инцидента с телефоном, понимает, что папенька будет с ним всегда, и никакое материнское сердце с чувством вины не затмит эту любовь – самое нормальное в их ебанутом, напичканном криминалом, связями и отрешенностью мире. Черная рубашка застегнута под ворот. Поверх – меховая бежевая куртка, когда-то купленная им по дурости и пригодившаяся только сейчас. Такие люди не меняются. Они статичны и стабильны в своем состоянии. Никто не говорил, что он поменялся. У Кирилла по-прежнему чешутся клыки при отсутствии дорогого обрамления; чешется шея, перетянутая одеждой, желание избавиться от которой пересиливает нормы; чешутся извилины, пусть и замедленные, но подающие признаки жизни вспышками огоньков. Он все тот же, просто теперь под куполом – толстым непробиваемым панцирем. Первое, что Кирилл сделает по приезде, заберет из библиотеки искусственную розу и поставит на свой стол, как напоминание о том, кто он. Петербург заметает снегом, грозясь продавить разрушенные крыши старого фонда. Мелькает архитектура усадьбы. Он дома.***
Зачем он идет за ней? Нет, он определенно идет за ней. Не на учебу, не в тот же торговый центр, ему не нужно на ту же станцию метро, и живет он в другой стороне. Но упорно высматривает в толпе узкую тощую пизду, чтобы протаскаться за ней весь день. Стоит ебаная жара. Волосы под кепкой липнут на лоб. Кепка. Блять. Сыщик сраный. Уймись и иди домой. «Я не могу». Леша просто должен узнать, зачем она это сделала. Но она же не знала, что выйдет по итогу так, как вышло. Леше глубоко наплевать, чем думала эта сука перед тем, как засыпать несколько грамм в открытую жестяную банку. Она спасла тебе жизнь. Она ее разрушила. Она отняла его у меня. Слишком резко. Слишком неожиданно. Слишком больно. Она виновата, это все она. Тощая блондинистая сука. Почему она спокойно ходит на работу, пока Леша задыхается в съемной квартире, распластывая нескончаемое время в сутках на всякую всячину, попадающую под руку: уроки, подработка, хобби. Это она виновата. Виновата в чем? В том, что тот человек не здоров? Что он хотел сделать ему больно? А разве до этого не хотел? Леша не слушает ни секунды, прогоняя голоса разума прочь. Он одержим ею и идеей поговорить. Просто поговорить. Поговорить же? Здание офиса примелькалось. Сука опаздывает, периодически застревая в вега-кафе на углу, но ее рабочий день стабилен, как и Леша в своих намерениях. В очередной день слежки парень набирается смелости и без всякого четкого плана в голове заходит внутрь. Агентство выглядит не примечательнее любого другого модного журнала, разразившись перед ним толпой снующих по кабинетам людей. Таблички мелькают перед глазами без имен и четких подписей. - Молодой человек? – чужая рука касается плеча, легко, только для того, чтобы обозначиться, но Леша все равно дергается. Прикосновения даются ему тяжелее всего, - Вам подсказать что-нибудь? Стандартного вида дама лет тридцати, в юбке-карандаш и на черных лакированных каблуках. Хотя откуда ему знать, какого нынче понятие «стандартности». - Эм... да-а, - тянет юноша, стараясь выдавить из себя хоть что-то внятное, - Мне нужен фотограф… - У нас много фотографов, - улыбается она, заметив растерянность, - Кто именно вам нужен? И зачем? Второй вопрос режет по ушам. - Я не знаю ее имени… Мы… она… - «она подсыпала яд близкому мне человеку», - Такая худая… блондинка с длинными волосами… к сожалению ее имя… я не помню ее имени. - Настя? Вам нужна Настя? Настя, Женя, Соня, Маша, Вика – кто угодно блять. Ему плевать как будут звать эту тварь, но кивает, потому что надо. Женщина кричит кому-то из пробегающих мимо других девушек, возраст которых остается загадкой, захороненной под тонной штукатурки на их лицах. - Отведи его к Насте, на пятый. Да, - а затем ему, - Вы за снимками? – и оглядывает, словно сомневается в его утвердительном ответе, последующем за ним. - Да, за снимками, - «за чем угодно, лишь бы увидеть ее». - Не знала, что она еще берет индивидуальные заказы. Ну проходите, проходите. Пятый этаж, - повторяет, и Леша чувствует себя умственно отсталым. Лифт, естественно, стеклянный. Как и кабинеты. Стеклянные коробки, где каждый – как в своем индивидуальном аквариуме. «Настя» находится быстро, ее дверь открыта нараспашку, и та кричит за ней на невысокого роста молодого человека, пригибающего голову перед распылявшимся фотографом. - Тут к тебе, - рапортует проводница, и Леша остается стоять на пороге. Теперь отступать некуда. Вот она, та, за которой он носился около недели по всему городу. Нет, он не сыщик. Он натуральный конченный сталкер. - И чтоб больше я такого не видела! – последняя фраза, улетающая выбегающему парню вслед. И оборачивается. Излюбленные укороченные топы, только в этот раз на широких повязках через шею и вместо юбки – брюки-клеш. Огромные сандалии на липучках на босые ноги и затянутые в тугой пучок волосы. На острых ключицах позвякивают друг о друга два кулончика. На башке узкие черные очки. Загорелая, модная и вся такая ладная, словно ничего в ней с того времени не изменилось. Ну да, верно, это их двоих размозжило по разные стороны города, а она – живет, как ни в чем не бывало. Леша потаенно мечтает, чтобы она его узнала, но понимает, что это невозможно. Тогда, в усадьбе, это он видел их всех, сидя этажом выше; это он разглядывал ее, ревностно отмечая все прелести льстившейся к Кириллу девушки – худая, гибкая, уверенная, красивая… вроде. - Вы ко мне? – она не узнает, брезгливо бросает ему, продолжая заниматься своими делами, разговаривает с ним, явно давая понять, что делает одолжение, - Не запоминаю всех, простите, текучка огромная. - Ничего, - выдавливает он из себя, - Я за снимками, - и вторит тому, что уже начало складываться в голове. - У меня много снимков, - едкая как химикат ухмылка, - Поконкретнее можно. За исходниками? - Да. - Исходники выдаем только по согласованности. Контракт заключали? - Да, - снова кивает на автомате, так и переминаясь с ноги на ногу. Смотрит на нее вблизи, когда вот, дотянуться можно, спросить можно. - Ну? Фамилия? - Гречкин, - вылетает сходу. Девушка отрывает взгляд от «очень важных дел» по раскладыванию на столе стопки из возможных будущих обложек, отличающихся от себя разве что цветокором фона. Отрывает и очень долго смотрит, прищуривается, выискивая подвох. А Леша в свою очередь понимает, что ступил на нужную дорожку. Выпрямляется, поправляет упавшие волосы со лба. Ждет реакции, которая непременно случится. - Очень смешная шутка, мальчик, - язвит девушка, но больше не старается занять руки чем-то, отвлекаясь на гостя целиком и полностью посвящая себя ему. Леша вдруг представляет в голове их с Киром, в обнимку. Он – в тех шмотках с фотосессии, она – без всего вообще. И представшая картинка зудит под кожей набирающей обороты злостью. - Мне нужны исходники с его последней фотосессии для вашего журнала. Вы выезжали к нему на дом, если не ошибаюсь, - конечно, он блять не ошибается. И девушка поразительно раскрывает глаза, видимо, силясь понять, откуда это известно какому-то оборванцу. - Значит так, - она раздраженно подходит к нему, оказываясь слегка выше за счет подошвы на сандалиях, - Сейчас я сделаю вид, что ничего не слышала, и даже не стану вызывать охрану, а ты, кто бы ты ни был, свалишь отсюда нахрен, понятно? Не дожидаясь ответа, возвращается к своим делам, проворчав: «Тупые фанаты вообще оборзели». Но Леша не уходит. Наоборот, входит в кураж. - Чё встал, я не понимаю? С первого раза не дошло? Ее раздражение питает его собственную уверенность в своих силах. - Я хочу забрать исходники с фотосессии Кирилла Гречкина, - стоит на своем, четко проговаривая каждое слово. - Мальчик, - режет по ушам высокий голос, - Ты хоть знаешь, что ты просишь? И у кого ты просишь? Да одного моего звонка хватит, чтобы он закатал тебя в асфальт, ты услышал?! Кричит, срывается. - Ага, заодно расскажешь, на кой хуй подсыпала ему наркоту, хотя я, признаться, догадываюсь, но с удовольствием послушаю и твою версию. Лицо искажается до неузнаваемости, и та бежит захлопывать дверь, как если бы вылетевшая фраза звуками донеслась до каждого в этом здании. А так она просто заперла ее, сохранив секрет. - О-па! – улыбается юноша, посмеиваясь, - Похоже, я знаю больше, чем ты думаешь. У всех фотографов такие методы раскрепощения моделей или имеются более изощренные? Или все дело в том, что ты сохнешь по нему как малолетка? И была столь не уверена в своих силах, что думала, будто пара грамм спасет твое шаткое положение и он купится на такую доску? Обращаться к ней на «ты» доставило Леше отдельное удовольствие. Тоже своего рода маленькая власть, которую ему не давали, но которую он взял силой. Подрывается к телефону, нажимая какую-то кнопку. Молча. На панике, отстукивая коготками дробь по глянцевому столу. - Я не знаю, кто ты, но убирайся нахрен, нахрен из офиса и из моей жизни, - шипит на него, собирая руками пот с висков, а через мгновение в кабинете появляется охрана, - Вывести его. Что ж… Игорь бы не одобрил от слова совсем. Черт, он даже не уверен, что Кирилл бы это одобрил. А о том, чтобы рассказывать Алине – и речи быть не может. Она и без того стала задавать много неудобных вопросов. Руки сами тянуться к ремню, чтобы проверить надежность узла на перетянутых запястьях. Ему никогда не срывало голову настолько сильно. Все обидчики в детдоме нервно курят в сторонке, пока девушка медленно приходит в чувства после удара по голове. Уютные спальные колодцы хороши не только архитектурой, антуражем и удобным расположением в центре, но также и широкими темными парадными, толстыми входными дверьми и отсутствием любопытных глаз из соседней квартиры. Хрипы и бурчание, слабость девушки – Леша садиться перед ней на корточки, совсем как другой человек перед ним – приподнимает подбородок, заставляя посмотреть на себя. В голове неустанно бьют молоточки. Ему страшно. Страшно от самого себя. Грань между ним и Им размывается, теряется перед глазами. Приходится вырисовывать по памяти, чтобы не потеряться окончательно. Но бита… стоит в углу, а до этого приятно отработала удар – как и учили. Учил. Леша не уверен, что сможет отказаться от всего этого, встать и уйти домой. Эти мысли нарочито и трудоемко выедали и капали ему на мозги, мешая спать. Пришло время взять свое. - Настя, верно? – спокойно спрашивает он. - Сука, отвяжи меня блять… - Обязательно. Но сначала… - У меня нет этих снимков, слышишь? – саднит чужое горло. Леша бы дал ей воды, вот только пошла она нахуй, - Мы не держим исходники так долго. Но слушай… у него все есть. Я все ему скидывала. - Да плевать мне на эти снимки, - снисходительно говорит он, - Ты мне лучше вот что скажи – нахуя? – ладонь будто сама наматывает на руку тонкие выбеленные пряди, - Нахуя было подсыпать ему наркоту? - Отвяжи меня! - Заткнись! Теперь он понял, почему людям так нравятся пощечины. Звук – унизительно громкий и звонкий – обращенный к другому человеку, и покалывание на собственной ладони – весьма приятные ощущения. - Да! Я думала у него встанет! Все?! Ты доволен?! Гребаный извращенец! Нижняя губа чутка кровит, совсем капельку. Леша встает, берет с подставки на кухне маленький острый керамический ножик. Снова садится перед ней. И долго смотрит, подкладывая под подбородок ладони. - Ну что ты смотришь на меня?! Я понятия не имела, что он с катушек слезет! Он нам чуть всю аппаратуру не сломал, придурок! Но я же не знала! – кричала девушка, задыхаясь от невозможности толком пошевелиться. Или от того, что руки над головой порядком затекли. Юноша не собирался вдаваться в подробности ее состояния, - Только одного не понимаю, ты-то кто?! Ты тут каким нахрен боком?! Кто ты блять? Леша смотрит еще пару минут, считая, сколько слез успеет выкатиться из ее сухих серых глаз. Ни одной. Она истерит, хнычет, но не плачет. Видать, недостаточно больно. А вот Леше было больно. И страшно. - Эй, ты что делаешь?! Брыкается. На пол падает прядь, перед этим в воздухе пронесся забавный рассекающий звук. Затем снова. - Ты с ума сошел?! Ты…! Да чтоб тебя! Ей пойдет каре? Он не уверен, но испуганное до усрачки выражение лица, искривленное и побагровевшее, наконец приносят ему нужное удовлетворение, восполняя то, что он сам истратил в подобной ситуации. Только его Монстр ничего ему не сделал. Однако Леша хуже. Леша смог. Потому что Леше нечего терять. Он найдет его после этого? Она пожалуется, и тот прибежит к нему? Нет. Не прибежит. Они оба знают, какой выход из этой ситуации. Настя молчит, жуя сопли и проглатывая огромные комья слюней, судя по характерному громкому звуку. Ни жалости, ни сострадания он не испытывает. Только холодное удовлетворение. Холодное, как Его глаза. Отвязывает ремень. Наклоняется снова, предупреждающе выставляя нож рядом с тонким посиневшим запястьем. Проводит кончиком по линии выступающей венки. - Откроешь свой рот, и мы тебя найдем, - пожалуй, его еще детским голосом это звучит смешно и несерьезно, но нож между пальцев вселяет надежду, что до суки дойдет, - Пообещай быть хорошей девочкой, и, считай, что легко отделалась. Она поднимает на юношу затравленные покрасневшие глаза, стискивает зубы, чтобы сморозить какую-нибудь едкую гадость. И, вопреки ожиданиям, задает всего один, но уже повторяющийся вопрос: - Ты кто? Он даже призадумывается. В кармане уже минут десять с настойчивой периодичностью названивают. - Тот, кому в отличие от тебя, перепало. Тот, кого он хотел без всяких порошков. Девушка зло поджала губы – как если бы сказанное причинило более серьезные увечья, чем принудительная смена имиджа. Выходя на улицу, он уже знал, что будет. Опасался своих будущих решений, понимая, что когда-нибудь все равно придет к ним. Пара светлых волос с одежды он смахивает уже дома, приметив их под ярким светом лампы в туалете. Отвращение и страх накатывают как-то одновременно, и его рвет прямо в раковину. Рвет напоминаниями, рвет болью, ужасом, рвет удовольствием, прошившим тело пару раз за этот странный вечер. Забыть. Забыть, что произошло. В зеркале появляется привычное лицо. Знакомое по уставшим глазам, запуганному виду и бескорыстному взгляду. Застенчивый и робкий мальчик, а то чудовище, что привело его домой, исчезло, как исчезли остатки обеда из желудка в горловине раковины. Забыть. Да, но первый шаг сделан. Алина выходит с кухни, обиженно выставив руки в бока. Злиться, но больше волнуется. Леша понимает. - Нам надо поговорить, - начинает он, уже зная, чем все это кончится. Он может обманывать самого себя сколько угодно долго, но это не разорвет те нити, за которые дергают на том конце, сидя на столе в пыльной комнате на третьем этаже. Они слишком крепкие, тугие, и с каждым днем натягиваются все сильнее. Сопротивляться. Сопротивляться до последнего. Но когда-нибудь…Запахи и звуки
Они сидели в полной темноте в почти пустой квартире: такой бездушной и незнакомой при отсутствии мебели и света. И если мебель только должны были подвезти, то уж со светом вопрос решался простым нажатием выключателя. Но никто его не нажимал. В большую комнату просачивалось освещение с улицы: слабое, в нем едва углядывались очертания самого себя. Так было нужно. Леша сидел с ногами на старом диване, который вывезут утром, обхватывая руками колени и крепко к ним прижимаясь. Слушал город внизу, привыкая к обстановке. Высматривал тени на потолке и полу, пытаясь уловить что-то особенное. Он понятия не имел, что дальше делать, хотя всецело мог положиться на другого человека. Это знание плохо спасало от паники, так и норовившей вырваться из горла истошным криком и слезами. Давить вулкан чувств приходилось молчанием. Юноша услышал шуршание в коридоре, а еще через секунду в проеме коридора появился Кирилл, накидывая на плечи джинсовку. За его спиной стояли неразобранные чемоданы – прошло всего пара часов после прилета. - Ты куда? – обеспокоенно спросил он у молодого человека. - В магазин. Нужно купить продукты, нет же ничерта. Век технологий. - Так закажи доставку, - изумленно парировал Леша. - Меня успокаивает бродить между полок, - пожал плечами Кирилл. - Нервничаешь? – общее беспокойство сближало. - Скорее утомлен. Пойдем со мной. Район посмотришь. - А смысл? - флегматично заявил юноша, кладя подбородок на колени, - Все равно ведь в дом переедем. - Ну, когда это будет. Кирилл был прав. Но желание куда-то вставать, одеваться и идти от этого не возникло. Хотелось, чтобы и он никуда не пошел. Хотелось остаться в этой темноте с потенциальной возможностью сдохнуть с голода. Он отвернулся обратно лицом к окну. Пара шагов, и его накрывает тело сверху, как одеяло, обнимая за плечи. - Давай не пойдем, - на выдохе, сказал Кирилл, - Доставка так доставка. Леша хандрил. Игорь не пришел в аэропорт проводить их. Более того, он не брал трубку и не отвечал на сообщения. И парень очень старался делать вид, что его это не задевает, а ведь задевало – да так сильно, что от злости и обиды он чуть не отменил рейс, чтобы сорваться и поехать к нему, высказать все. Злился Леша, злился и Кирилл. А Кириллу нельзя злиться, и это срабатывало стопкраном для него самого. К тому же, он понимал, что попросту не имеет права требовать что-то от Грома. Еще и так скоро. Поэтому телефон молчал. А больше ему общаться было не с кем. Алина давно всеми правдами и неправдами намекнула о нежелании продолжать такую «дружбу». Леша на ее месте тоже бы не стал с собой дружить – нахер надо, одни проблемы. Кирилл отлипнул от него, и коже стало ощутимо холодно. Он невольно потянулся в ту же сторону, в какую отпрянул молодой человек. Чужое лицо прятали тени от волос, а потом на подбородок легла рука, поглаживая щеку. - О чем думаешь? Они развалились на диване: Кирилл с краю, вытянув длинные ноги прямо в неснятых кроссовках, а Леша головой на его колени. Курьер из приложения доставки приедет через десять минут. - Что меня не возьмут в универ. Что не сдам экзамен по языку, и пролечу. А потом потрачу год впустую на перепоступление. - Тебя возьмут. Леша не видел его мимики, но голос отчего-то был уверенным и довольным. Кирилл явно знал больше, чем он сам. И ответ ему не нравился. - Ты настолько не уверен в моих силах, что уже заранее пытаешься договориться? – обиженно спросил юноша. Рука в волосах не замерла ни на секунду. - Конечно, нет. Я всего лишь твой страховочный трос. Оставалось только фыркнуть. - Что-то еще беспокоит? - Мне так пусто, - признался Леша. Это чувство неприкаянности с ним с самой посадки. Чувство, что он так и не сможет прижиться где-либо еще, кроме той чердачной комнаты в шикарной Питерской усадьбе, что там его место. Их место. Где они провели, теперь кажется, будто целую вечность – за разговорами, за ссорами, за криками, за принятием друг друга. Своя маленькая жизнь, самостоятельный виток истории. - Обустроимся, - лаконично заверил Кирилл, не понимая сути. - Я не об этом. Я про страну… Вдруг, мы погорячились. Мне страшно, что я не смогу привыкнуть. Здесь же все чужое. Кирилл наклонился, задев губами его лоб. - Драматизируешь. Только язык. В остальном – словно переехать в новый город, где ты никогда не был. По сути, так и есть. - Ты не понимаешь. Даже потерять родной язык для человека – это уже несоизмеримые утраты. Леша замолчал, не пытаясь и дальше распинаться перед ним. Зато заговорил Кир. - К тому же для меня Берлин вовсе не чужой. Приятно возвращаться в город студенчества. Я с того времени так ни разу и не побывал здесь снова. А вот это интересно. Юноша приподнялся, в сумерках выискивая глаза Кирилла и надеясь, что его собственные выражают достаточную степень удивления, чтобы заменить ему отсутствие красноречия в словах. - Ты учился? – глупо спросил Леша. - А откуда по твоему мнению у меня диплом? - Ты его купил! Никто же в Питере не был в курсе, что ты ходил на учебу, – уверенно ответил он. - Это ты так решил, - и, выдержав паузу, самодовольно добавил, - И остальные. А я не стал переубеждать. Леша хлопал ресницами, переваривая информацию. - Ты не шутишь? - Как-то неприятно, что ты мне не веришь. Ну ничего, поверишь, когда я буду ебаться с магистратурой. И перестань на меня так смотреть, неужто настолько неожиданно? Это удивило не меньше, так что Леша не мог выполнить просьбу, продолжая пялиться. - Зачем? – с искренним непониманием уточнил юноша, - У тебя же уже есть деньги… и… положение… - И? И Леша не придумал. Но одно понимал точно: Кирилл не был похож на человека, который топит за самообразование. Или все-таки похож? Их прервал звонок в дверь. Кирилл нехотя поднялся и пошел открывать, мягко опуская руками голову на теплое место после себя. Через пару минут на кухне закипело некое подобие жизни. Аромат растекался по всем поверхностям, обволакивая и вызывая потоки слюны во рту. Вопреки этому, Леша ощущал тошноту. - Ммм, здоровая еда, - как-то скривившись, он то и дело поглядывал через чужое плечо на плиту. - Не вижу причин прерывать устоявшиеся традиции. - А я, может, хочу убить свой желудок каким-нибудь дерьмом, как все нормальные студенты. - А я не хочу. - Уже осмотрел квартиру? – спросил Кирилл, привлекая Лешино внимание. Тот, подперев ладонями лицо, меланхолично выглядывал в тарелке свое желание поесть. - Еще нет, - ответил он, - Потом. - Здесь пять комнат. - Зачем нам так много? Нас всего двое… - Я подумал, нам время от времени нужно будет личное пространство, чтобы не заебать друг друга окончательно. Своя территория. Так что приглядись – выбери себе какую-нибудь. Леша поднял взгляд. Кирилл в очках выглядел очень спокойным и надменным. Упавшие на глаза темные волосы с челки и вовсе смывали образ «старой» версии этого человека. «Новый» Кирилл почти никогда не ерничал, не лез в передряги и вел себя как сорокалетний – то есть был ответственным «папочкой». Папенькой. Это радовало и раздражало одновременно. - Сможешь пережидать там, сколько потребуется. Только одно условие – никаких замков. - Даже в твоей? – юноша вспомнил связку ключей от двери Кира в усадьбе; лязг металла засвербел в памяти неприятными высокими нотами. - Даже в моей. - А если ты сорвешься? - Я не сорвусь. Синяя радужка потемнела. Было ли это эффектом от терапии, которая гасила безумные огоньки, или же этапом взросления – Леша не знал. Он смотрел на Кира пару минут, а его сжатые губы не давали никаких подсказок относительно состояния собеседника. Теперь тот почти всегда молчал, немногословно поправляя дужку очков на переносице, и лишь изредка показывал себя настоящего. Несмотря на подавление большинства эмоций, «новый» Кирилл казался куда опаснее. В ответах все чаще проскальзывала уверенность, с которой не смел тягаться даже Леша. Это была беспрекословность. - У меня тоже пара условий, - с прищуром продолжил парень. Кир кивнул, позволяя, в случае чего, зайти за чужие границы, - Мне наплевать, чем ты будешь заниматься и каким «бизнесом», - Леша показушно изобразил кавычки, - станешь здесь промышлять. Вышел из дома – делай, что хочешь. Я слова не скажу. Но, - Кирилл прекратил жевать, однако взгляд подобрел, поблескивая заинтересованностью продолжения, - чтобы это не касалось меня. Вообще. Никаким образом. Ты в этом болоте варишься – пожалуйста, твое право. Меня не впутывай. Не хочу знать ни о чем совершенно. А второе. Если ты переступил порог дома – ты дома. Остальное – за пределами этих стен и точка. Никаких встреч, собеседований ты здесь не проводишь. Пыток тем более. Кирилл медленно дожевывал красную фасоль. - Договорились, - наконец, произнес он. Леша выдохнул. Не часто удается так легко выпросить что-то. - И еще, - добавил парень, уже скорее проверяя дозволенность, нежели размышлял всерьез, - Попадешь в передрягу – меня не зови. - Не то чтобы ты что-то смог сделать, но допустим, - молодой человек надменно усмехнулся, - Что, совсем меня не жалко? - Не жалко. - Врешь. - Вру. И что дальше? – с вызовом отрезал юноша. Кирилл перегнулся через барную стойку – нормальный стол тоже пока отсутствовал – произнося тихо: - Поешь, не то затолкаю силой. Леша помнил, что случалось, когда он отказывался есть. Бедная вилка – ей достался весь гнев за его воспоминания. Спальня, по первому представлению, превосходила гостиную раза в три за счет гардеробной, что пугающей чернотой выглядывала из противоположной от окна стены. Приоткрытая дверь, как око, наблюдало за вошедшими. Кровать, хвала небесам, была, но и ее в скором времени хотели заменить. Леша замер неподалеку от незамысловатой мебели, неотрывно поглядывая из-под насупившихся бровей. Кирилл, проходя мимо, задел юношу плечом. - Смотришь так, будто это твой самый заклятый враг. - Я же говорю, не привык еще, - дерзко зашипел он, - Раньше кто-то ночевал в комнате другого, а сейчас… Мы спали вместе, но это совершенно иначе. Тут все общее. Это странно. И, словно в подтверждение, передернул плечами. - Я могу лечь на диване. Не то чтобы мне прям очень сильно этого хотелось, но… - Перестань. Я свыкнусь. Не маленький уже. Просто она такая большая… Вещи класть было некуда, и они скинули одежду на широкие белые подоконники и на пол. Нагота, даже с присутствием нижнего белья, иногда сбивала Лешу с мыслей. На фоне такого идеального Кирилла, чья кожа, пусть и в порезах, пусть и нездорово бледная, выглядела нежной и гладкой, а свое тело невольно представлялось каким-то неправильным, кривым, недостаточно ладным. Слишком обычным. Парень уложился на плечо молодого человека, лениво закрывая и открывая веки. Потолок время от времени загорался белыми и желтыми огнями проезжающих по улице машин. От Кира пахло остатками дезодоранта, напоминая отдаленно шалфей. Он тоже не спал. А Леша все думал: сколько им предстоит пережить, со скольким примириться, вжиться в роль, освоиться. Сколько вытерпеть, обуздать. Сколько вранья вылить на других людей, чтобы сойти за нормальных. Сколько? Какая у всего этого будет цена? - Когда ты понял, что с тобой что-то не так? – прошептал Леша глухо. Он не был уверен, что его услышали, но Кирилл под ним заворочался. Уточнять, что именно имелось в виду, также не представлялось необходимым. Оставалась надежда, что тот не соскочит с разговора, и Леша привычным отработанным движением перебьет свою тревогу чужими проблемами. - Когда отец, который даже в самые худшие времена никогда не брал с собой оружия в постель, начал спать с пистолетом под подушкой. Мне было двадцать один. Да и слово «понимать» не совсем уместно, - тихо заговорил он спустя минуту, - Скорее «знать». Я просто узнал, что со мной что-то не так, совершенно не понимая этого. Как если бы все вокруг меня говорили, что шарик синий, и только я видел бы его черным. Тут уж и идиоту ясно, что проблема в тебе, а не в них. - Остальные наверняка бы так и подумали. - Я не остальные. Если хочешь влиться в общество, принимай его законы. Мимикрируй. - Двадцать один… это же ты уже был взрослым. И что, до этого времени Всеволод ничего не замечал? - Замечал, конечно. Как и матушка, с самого детства, - говорил Кирилл тоном, каким читают заурядную лекцию, перечисляя среднестатистические факты, - Но… Я думаю, он так сильно меня любил, что закрывал глаза до тех пор, пока не стало совсем плохо. Сваливал такое поведение на отсутствие должного воспитания и внимания. - Любил? Сейчас разве не любит? - Любит. И одновременно радуется, что я наконец съехал – одной головной болью меньше. Я не могу его в этом винить, - спешно добавил он, опуская взгляд, - В конце концов, в отличие от матери, он меня хотя бы не бросил, а честно попытался усмирить или как-то ужиться с этим. Попытался принять. - Как ты думаешь, - осторожно завел разговор юноша, предварительно огладив гладкую грудь Кира ладошкой, - в какой момент в твоей голове что-то сломалось? Кирилл задумался. Выражение лица стало чуть более грубым, чем мгновение назад, а брови сползли к переносице. Всего минута – и все вернулось, как было, прошло, словно наваждение. - Насколько я знаю, - неспешно отвечал молодой человек, - это заболевание вполне может передаваться генетически, как и возникать само по себе. Но только в раннем детстве, когда наша психика еще не сформирована, то есть лет до трех-четырех. В моем случае, полагаю, это скорее генетика сыграла, однако если бы мать не отвернулась от меня, если бы не послеродовой синдром отторжения или как он там зовется, последствия могли стать куда менее глобальными. Кто знает, что бы было, спохватись они раньше. Вполне здоровым бы человеком вырос. Это все лирика, конечно. Леша утомленно выдохнул. Звучало как-то просто и понятно. Оттого труднее понимать, насколько это оставалось недоступным в их случае. - Ты столько про это знаешь… - Ну, я умный, - без чрезмерной хвастливости ответил Кир, усмехнувшись, - А еще дохуя любопытный. А еще, я же говорю, если хочешь влиться в общество, а не провести остатки своих дней в какой-нибудь психушке, научись определять, чего хотят от тебя люди. Хотя бы косвенно будь впереди них на пару шагов. - Это совсем не про тебя, - воспротивился парень, приподнимаясь и заглядывая собеседнику в глубокие впадины глаз, - Ты всегда делал, что хотел. - Да. И нет. Если бы я делал, что хотел, по-настоящему делал, обо мне бы уже написали пару захудалых статей в местных газетах и обязательно обозвали бы каким-нибудь тупорылым ником. - Насилие… - вслух прошептал Леша. Все упиралось в боль. Так или иначе любая нить, исходящая от него, приводила к боли – к физической или психологической. Но Кирилл неожиданно скривился в гримасе не то отвращения, не то призрения. - Я не садист. Грань тонкая, но ну путай. Что с терапией, что без нее – ничего не поменялось: я не нападу, если меня не трогать. Секс не в счет, - и легкий смешок отскочил от голых стен. В последнее время они стали чаще разговаривать. Лежа прямо на полу или на ковре, в машине, за завтраком, перед сном. Каждый рассказывал о себе детали, которые, по-хорошему, стоило бы узнать еще на этапе знакомства, но у них, увы или к счастью, все шло через одно место, а наверстывать упущенное приходилось сейчас. Юноша почти обожал лежать на Кире, пока тот рассказывает какую-нибудь длинную историю, в то время как гортань резонировала в тело, преображая голос, а прерывистые вдохи на особенно волнительных моментах поднимали и опускали чужую грудь чаще и резче. Он готов был слушать его часами. Потому что никто не говорил с ним так увлеченно, как Кирилл. Сказывались ли это тягостные уроки немецкого или слепая общая привязанность – Леша так и не разобрался. - Спишь? – спросил он, потому что молодой человек молчал, и дыхание сильно замедлилось. - Нет. - Какой был твой самый… - Леша запнулся, не в состоянии верно подобрать слово, - твой самый серьезный срыв? После которого ты думал, что это грань. - За исключением того, когда я сбил маленькую девочку? Ладонь сжалась непроизвольно, оставляя след на коже, царапая ее, по привычке стремясь причинить страдание, чтобы пересилить ломоту в сердце. Но это невозможно. Любая пытка окажется недостаточной, чтобы потягаться с черной дырой между ребер. Он отвернулся, сжавшись в комок. - Прости, - прозвучало над ухом. Самое обидное оставалось то, что извинений или сожалений в этих словах по-прежнему не было. Чтобы прийти в чувство, потребовалось время, которое Кирилл тратил, постепенно разжимая чужие кулаки, плотно сжатые и грозящие нанести ущерб обладателю. Он аккуратно разводил Лешины пальцы, просовывая в щели между кожей свои руки. Тот сопротивлялся, одновременно зажмуриваясь, но, как это всегда и бывало, сдался. - Был июнь, месяц с моего совершеннолетия, мы с папенькой полетели отдыхать, - продолжал Кир, будто ничего и не было, когда парень в его руках постепенно расслабился до стандартного разжиженного состояния, - Стояла ебучая жара, такая, что асфальт под подошвами плавился и прилипал пиявками к обуви. И жутко тащило химикатами. Улететь без работы он, конечно же, не мог, и в очередной раз все пошло по пизде. Только в том случае положение ухудшалось мной, пиздюком, и повязанной охраной. Мы сидели на летней веранде какого-то прибрежного ресторана, а под столом, у ног, валились упавшие во время драки осколки посуды и столовые приборы. Меня за горло держал какой-то тип. Я сейчас не вспомню даже, как выглядело его лицо, потому что не смотрел туда, лишь одежду – белая майка, оголявшая шею и плечи. Там вообще все вокруг было белое или молочное: скатерти, занавески, украшения зала. Нужно было защищаться. Я дотянулся до обыкновенного столового ножа и всунул этому херу в шею – замахнулся, как мог. А потом вытащил, вспомнил урок биологии, что кровь в артериях несется под бешеным давлением. И та фонтанчиком полилась из глотки, натурально хлестая в разные стороны. Все, что меня волновало в тот момент, это запах – кровь, капая на асфальт, тут же спекалась, сворачивалась, шипя и бурля, как химикат, и находиться рядом становилось невозможно. Передо мной, в панике, зажимая горло, метался человек, а я думал лишь о том, что хочу помыться от этого запаха, что он мне не нравится. Зато, подумалось мне напоследок, перед тем, как папенька за шкирку запихнул нас в тачку, что с красными разводами и брызгами скатерти смотрятся куда симпатичнее и интереснее. Не так скучно. - Я ожидал чего-то… - Чего-то, где я разрубаю всех бензопилой? – закончил Кирилл. Леша, видимо, осознавая глупость замечания, заулыбался, - Не фанат расчлененки. Да и крови тоже, - Кир пару раз сжал и разжал собственные ладони, как бы проверяя, все ли правильно работает, а затем залип, уходя в себя, перебирая пальцами воздух, - Мне не нравится, как она липнет к тебе. Как клей. Как вторая кожа. - Я понимаю. Леша действительно понимал. Держал сочащийся бурой субстанцией пробитый затылок, из которого медленно утекала жизнь. Ощущал, как слипаются пальцы между собой, как густые рыжие волосы превращаются в грязь. Он окончательно сел, ощутив лопатками прохладу от отсутствия второго тела рядом. И достаточно продолжительно выглядывал что-то в высоком окне. Вспоминал, была ли такая грань в его жизни. Однажды была. Ощутимая, она дышала ему в спину, подгоняла зарождающуюся бурю, когда выкрашенные в блонд патлы падали на пол от лезвия ножа. Но Кирилл не раскладывал все карты, не стал и он, поэтому на ум пришла вторая позиция. - Каждый раз, когда те пидорасы, что задирали меня в детдоме, уходили, переключались на что-то поинтереснее, а на мне появлялась парочка новых ожогов от бычков, каждый, каждый гребанный раз я смотрел им в след и мечтал, как когда-нибудь этими самыми бычками выжгу им глаза. И ни один мускул бы на моем лице не дрогнул. Кирилл тоже привстал. В воздухе висело весьма ощутимое дежавю. Если Леша был в чем-то уверен, то шел к этому до конца. Кир не сомневался ни в одном его слове, часть из сказанного проверив на себе лично. Он протянул к нему ладонь, ухватив за подбородок. - Посмотри на меня. Леша повернул голову, сверкая глазами, что от злобы тонули в обиде и горести. - Не надо, - заискивающе сказал Кирилл, в то время как парень глубоко выдыхал ему в запястье, - Не надо. - Почему? Назови хоть одну причину, - рычал Леша, - Ты же всегда наказывал тех, кто плохо обращался с тобой. Всегда мог постоять за себя. И теперь, когда я могу также, ты говоришь мне «не надо»? - Не прикармливай своего Монстра. Иначе его голод станет такой силы, что ты не сможешь контролировать это самостоятельно. Я – хуевый пример, но я и живу с этим всю жизнь. А ты – еще маленький. И глупый, судя по всему, раз считаешь, что насилием можно решить все свои проблемы. Можно, по себе говорю, что можно, только вот ты не выдержишь чувства вины, которое обвалиться на тебя после. Так что прекращай думать об этом. - Разве тебе не нравится? – с любопытством поддался Леша, напирая на Кирилла, - Не нравится слушать, что я понимаю тебя? Что становлюсь капельку на тебя похожим? Разве это не делает нас ближе? Он пересел на молодого человека, перенося вес на бедра, полностью овладевая ситуацией. - Нет, не нравится, - отрезал Кир, смахивая с лица волосы, - Чтобы понять меня, нужно родиться уже сломанным. Тебя же сломали намеренно. - Ты же сам и сломал… - с обидой отозвался парень. - Доломал. Да, потому что мне было прикольно. Было забавно. Сейчас все по-другому. - Ты забавы ради посадил меня тогда на ночь в подвал? - Ты меня разозлил. Ай! – Леша больно прижал чужие руки, задрав те над головой молодого человека и впиваясь ногтями насколько можно глубоко в кожу. - Так чего ж выпустил? – ядовито процедил он. - Стало скучно. К тому же, понял, что проявленным насилием лишь оправдываю образ из твоей головы. Лишь даю все новые поводы убеждаться, какое я чудовище, и насколько ты прав. Решил сменить тактику. Поступить… неординарно. Внешнее насилие – вещь разрушительная, но нет ничего занимательнее, чем насилие, исходящее изнутри, - он провел пальцем по груди Леши, вызывая дорожку из холодка, - В первом случае у тебя есть полное право жаловаться и ныть, быть жертвой. Уязвимое положение делает нас сильнее, общество встает на вашу сторону. А если наоборот… Кирилл прикусил осторожно мочку чужого уха, подтягиваясь к юноше, будоража кожу дыханием. У Леши голова пошла кругом, глаза закатывались сами собой. - А если наоборот, - продолжил молодой человек, - то в этом случае ты не можешь винить никого, кроме самого себя. И тогда ты выхватываешь из чьих-то рук кувалду и начинаешь разбивать себя сам. Ты бьешь… бьешь… и бьешь… - язык выписывал круги вокруг раковины, а руки ползали по инстинктивно выгибающимся плечам, - пока от тебя не остаются одни ошметки. Тогда тот, из чьих рук ты выхватил орудие, становится единственным, кто оказывается в курсе происходящего. Кто видел, что с тобой было. Это очень сильная связь. - И это был твой план? – через мягкую негу шептал Леша, стараясь не терять бдительности. - Отчасти. Я всего лишь хотел, чтобы ты понял, что чудовищем может оказаться кто угодно, и для этого не обязательно носить на лбу ярлык убийцы. А еще, что предательство – в разы страшнее лишения жизни. Леше было хорошо – от нежных рук, что гладили по плечам и шее, что сжимали так правильно и так крепко, как надо; от дыхания, не обжигающего, но согревающего; от голоса, который убаюкивал, несмотря на страшные слова, произнесенные им. Ему было невообразимо хорошо. Все тело лилось и подставлялось под ласку, находило что-то свое, родное в новом огромном мире безумия и неопределенности. Однако как же ему становилось плохо от каждого движения пальцев по коже, от одного позволения делать это с собой парень сходил с ума, а сказанные слова проедали мозг как паразиты – злобные твари, которым не хватило сердца, и они решили сожрать еще и его мозги. - А потом что-то пошло совсем не туда, - продолжил голос. Низкий, глубокий, как из-под толщи воды, где на поверхности плавало мертвое тело мальчика, а на дне блуждали падальщики, заманивая к себе в черноту, - Я будто удивился тому, как сильно привязал себя к тебе. Мне нравилось смотреть, как ты спишь. Просто дремлешь, видя кошмары и ерзая на кровати, - и улыбка сверкнула в темноте; и потухла в поцелуе. Леша ощутил, как на его шее расплывается ожог, - Нравилось чувствовать, что каждый день твоего существования до краев наполнен мыслями обо мне одном. Мне нравилось видеть, как ты теряешься, когда узнаешь обо мне что-то хорошее, пытаешься до последнего выбить себе право ненавидеть меня. Как мечется твоя совесть, а вместе с ней и глаза. Ты терялся. Все глубже. Все дальше. Тонул. Но вместе с тобой утонул и я. Потому что, привязывая камень к человеку, прежде чем бросить, нужно проверять, не остался ли второй конец веревки у тебя в руках. Я не звал тебя в свое болото, маленький принц, - усмехнулся Кирилл, заглядывая в помутневшие от эмоций глаза, - Ты сам ко мне пришел. Если ты думаешь, что я все просчитал, то ты ошибся. Для меня ты – такая же неожиданность. Проявление эгоизма, победившее разум. Леша вспомнил, как смотрел на того, пока он выходил из молочной ванны и шел по слабо освещенному коридору. Какие тени ложились на чужую спину, и как стекало молоко с ног. Вспомнил запах – приторный и тягучий, словно растопленный ирис. - Я в какой-то момент всерьез подумал, что ты – бог, - неожиданно для себя разоткровенничался юноша, - Просто не мог перестать смотреть. Кирилл пропустился через пальцы белоснежные волосы. Не нужно уметь считывать чужие эмоции, чтобы представить, что творилось в этой голове тогда. Это пробудило в нем очередную порцию улыбок. Руки легки на узкие бедра. - Мне нужно было тебя видеть. - И поэтому ты иногда подглядывал. - Да, - Леша улыбнулся, - Пытался выискать дополнительные поводы к отвращению. А находил только то, ради чего возвращался и смотрел снова. - И что же ты находил из раза в раз? Леша лежал на Кире, пытаясь не рассыпаться. Пытался собрать в кучу последние остатки сил за тяжелый и очень длинный день. Он выдохнул, наклонился так низко, насколько позволяло тело, чтобы не сорваться и не впиться в полуоткрытые губы. - Пустоту. Свободное место – как дупло в дереве. Куда можно натаскать сухой соломы и спрятаться, чтобы никто тебя не нашел, чтобы мир забыл про тебя. Укрытие. Между враждебно настроенным нечто, я выбрал выедающее своим страхом ничто, потому что хотя бы знал, как здесь работают свои законы. Законы остальных людей я никогда не понимал. Кирилл странно долго молчал. Заложил прядь отрастающих волос за уши, нахмурился. А потом прижался лбом к чужому лбу. - Как будто снова дешевое мыло и сырость. - И краска? – не сдерживая улыбку, подыграл Леша. - И краска. Сердце заходилось молниеносными ударами. Стучало набатом в голове, давление резко подскочило, приливая кровь в уши. - Я понял, что не смогу отпустить тебя, когда ты ржал с Игорем над какой-то шуткой, видимо, увлеченно разговаривая и обсуждая новости. Вы очень громко смеялись, а я сидел на крыльце и строил воздушные замки из грез, в которых смогу выдавить из тебя хотя бы подобие этого смеха. Что не смогу спокойно жить, если ты мне не улыбнешься. Хотя бы раз. - Можно я попрошу тебя замолчать? Леша не мог дальше это слушать. Копаться у хищника во внутренностях казалось отличным занятием. Но слышать, как когда-то покопались в тебе – совсем не хотелось. Он накрыл ладошкой чужой рот, привставая и смотря сверху вниз. Глаза напротив не моргали. Потом медленно сдвинул пальцы в сторону, поглаживая щеку, опустился и поцеловал. У него была в голове мысль когда-нибудь попробовать как в первый раз… Только вряд ли это получится. Тогда они не знали друг друга, и это оказывался своего рода обряд знакомства. Сейчас же повод утолить жажду. Конечно, долго в доминирующей позиции ему оставаться не дали. Кир перехватил одной рукой поперек его талии, разворачивая на спину. Вытянулся в спине, прогнулся. Леша только мог гадать, есть ли в этом организме кости и если есть, то как они, черт возьми, могут быть такими гибкими. Спина под ладошками приятно напрягалась, как и мышцы, контролируя вес всего тела. Леша застонал. Он устал. Очень устал. Еще не оконченный переезд вымотал его до нитки. Впрочем… Когда очередная машина блеснула далекими фарами, те заискрились в синих радужках, и юноша потонул в них с концами. Полуопущенные ресницы искривляли реальность. И вместе с ними на дно морали и нравственности тонула их с Кириллом одежда. Темнота… В темноте будто не правда. Будто не по-настоящему. Говорило когда-то его сердце. Сейчас темнота и то, что в ней обитало, кусая и целуя его, забирая драгоценные ошметки от кислорода, оставалось единственным знакомым местом, островком изведанной территории. Да, в этой темноте он свой. И он не пощадит любого, кому вздумается нарушить их покой. Рука сама тянется к разобранной наполовину косметичке, выхватывая переливающийся квадратик. Темнота вырывает этот квадратик из его пальцев зубами – пусть и без грилз, но все такими же сверкающими на отголосках памяти. Спальня наполняется томными криками, запахом пота и силикона от резинки. Начало положено.