***
Петербург не щадил. Который день подряд город был обрамлён липким туманом и таинственным сумраком по особенно ветренным вечерам, как лианами, что, конечно, вполне присуще и пора бы уже привыкнуть, но Леонтьев не смог. Слякоть, пронизывающий до ниток дождь, плавучие тучи беспощадно угнетали, особенно после сияющей, но шумной и до боли чужой Москвы. Софора за окном, что тогда так радовала глаз по удачно солнечным утрам, приуныла, казалась, угрюмо впала в спячку раньше положенного. Леонтьева не спасал ни чай с сухими фруктами, ни столь любимый яблочный сок, ни чтение; от связного по смыслу набора слов и предложений в голове начинало что-то шуршать, цепляться ногтями изнутри... А ведь в Москве до ужаса не хватало пыльных книг. Леонтьева окружили злые глаза прохожих, унывающие дворники подле подъездов, разговоры о революции и царе, вездесущий ливень и отсутствие чего-то жизненно необходимого в сердце. — Сегодня туманно, не правда ли? Он появился неожиданно. Почти из воздуха, почти из пустоты. Леонтьев не помнит, откуда в его голове появился последний образ. В тот хмурый вечер, очевидно, был туман, а на душе — метель. В глазах Леонтьева отчётливо отразились золотые корни, божественные флисовые пальцы в обрамлении колец, пальто с большим воротником (такие тогда носил каждый второй) и осиное тело, налившееся свинцом, словно спелое яблоко, мало чем отличающееся от скелета. Этот человек попросил душистую папироску и улыбнулся. Он, не оборачиваясь на собеседника, глядел на море. Его взгляд означал: «я знаю чуточку больше». Леонтьев понял: ему сопутствовал дух олигархии, новейшего времени, которые не были доступны Александру; дух вкусных обедов и шумных вечеров среди безнадёжных поэтов и умеющих заявить о себе философов, когда ты чётко знаешь себе место — не всегда тихое, но всегда знакомое. Этот человек неожиданно сильно притягивал к себе; казалось, с ним время замедляется, а все проблемы теряются в небытие; его улыбка странно успокаивала. Ветер завывает, шепчет сквозь волосы, луну за облаками почти не видно — ещё темнее и страшнее. Не видишь, но помнишь окружающие дома с неровной кладкой. Не видишь, но чувствуешь нематериальное, намертво сидящее присутствие этого человека. Леонтьева стало преследовать шумное чувство, будто этот человек теперь всегда с ним. Леонтьев может убедиться (или попытаться поверить) в его существовании лишь по тихим субботним вечерам, встретив его подле безграничного моря. Он всегда оказывается там; в одной и той же одежде; в одно и то же время, когда ветер безудержно протискивается под пальто. Он всегда ходил в выглаженной рубашке, с лёгкой щетиной на лице и уезжал от Александра на старой машине достойного вида. Этот человек всегда приветливо улыбается, но смотрит серьёзно и проникновенно; всегда спрашивает папироску; всегда берёт его за руку, пряча её в кармане горячего пальто. Леонтьев пытается понять: ведь он действительно может его коснуться, и касался не раз, касался тесно и медленно, надменно. Леонтьев целовал его миндальные щëки, губы и узкие плечи цвета перламутра, и этот человек целовал в ответ, прижимался всем телом и шептал: «меня кроме тебя никто не любит. И это правда больно», и Леонтьев хватал его за руку, как за единственно возможное спасение, иногда занимался сексом чуть более тёплыми ночами; у этого человека была до невозможности гладкая кожа и искрящийся взгляд. Он почти всегда молчал, лишь изредка бросая короткие фразы, как по сценарию. Александр не знал, есть ли этот человек — или это лишь плод его фантазии и он поехал головой. — Ты существуешь? Этот человек промолчал и загадочно улыбнулся. И Леонтьеву не нужно было что-то большее. Александр каждый раз забывал, как выглядит этот человек; в его памяти отложились лишь нежные рывки движений, шёпот на ухо, жгучее дыхание в шею — всë — но не облик. Он вспоминал его только тогда, когда снова встречался с этим человеком, чтобы потом забыть вновь. Этот человек никогда не звонил (ведь у него наверняка не было номера), никогда не приходил в гости, не принимал подарков, Леонтьев не знал, где он живёт, и этот человек никогда не появлялся у моря в иные дни; этот человек не упоминал прошлое и не говорил о будущем. Леонтьев не знал и его имени. Александр хотел вычеркнуть этого человека из заголовков мысленной газеты, но знал, что у него это не выйдет. Они лишь отыскали своё собственное местечко на дальнем склоне, с которого весь город был как на ладошке, почти обыкновенной сеткой с чётко высаженными домами; в этом месте они встретили новый, очередной 1913 год. Этот человек никогда не показывал своё истинное лицо, хоть и смотрел на него в упор. Они не встретили день рождения Леонтьева в июне. Этот человек появлялся только поздней осенью и исчезал в середине весны. Лето у Александра прошло в смятении, ведь он не помнил, что он делал, не помнил, ел ли, не помнил, спал ли; он не помнил, существовал ли вообще. Казалось, Леонтьев исчезает вместе с ним. Но он урывками помнит то, как стучали вешалки друг о друга в его шкафу; как кто-то настойчиво стучал в дверь; тяжелое дыхание в его спину; тихие шаги в коридоре ночью с двадцать восьмого на двадцать девятое июля. У них не могло бы случиться собственной волшебной весны и знойного лета. У них не могло бы случиться собственной наполненной любовью и одновременно желчной горечью начала осени. У них случилась лишь пустота. Тихая, но оглушающая. Он уходил, когда догорал холод зимы. — Ты ведь меня не оставишь? — Не уходи от меня. Этот человек продолжал молчать. Возможно, этот человек существовал как оболочка. Оболочка, собранная на быструю руку из всевозможных страхов Леонтьева, его нездорового воображения, желаний, вскользь брошенных слов и бредовой обыденности. Когда этот человек уходил, в голове была слышна только очень тихая мелодия. Такая, что будто бы раздавалась внутри дыры в его собственной голове. Щекотала все внутренности. Такая, что была записана на дискетах, с которых никуда ничего не исчезает. В мире, в котором никогда не бывает людей. Такая, что обволакивала цепями из закалённой стали. Леонтьев не знает. Он продолжает ходить на море летом по субботам, будто его там кто-то ждёт; он продолжает думать, что сейчас этот человек находится где-то вне — в кругу безнадёжных поэтов и философов. В отсутствие этого человека — существует лишь звенящая пустота и руки Леонтьева, которые живут сами по себе. Он перестал читать книги. Перестал жить.***