***
— Устал, бедолага? Ильвес почти клевал носом, когда Леонтьев, укутавшись в шерстяное одеяло, подошёл к нему с кружкой горячего чая в руках. На улице стояла непроглядная темень, сопровождаемая холодом приближавшейся ветреной осени, сыро до дрожи и, несмотря на погоду, этим вечером Ян разгуливал в одной кофте и спортивных штанах. Он, очнувшись от дрёма, молча кивнул и принял чай. Они улыбнулись друг другу и Леонтьев уселся рядом; заметив, что Ян подрагивает от холода, он укрыл его своим колючим одеялом и получил благодарную улыбку. Леонтьев, улыбнувшись в ответ, пальцами перебирал пряди волос актёра, чёрные, как смоль. Ильвес любит, когда кто-то к ним прикасается. «Кто-то» в этом случае — очень даже определённый персонаж. — Ян, ты сегодня хорошо постарался, — начал Ренегат, пусть и заведомо обратил внимание, что Ильвес его почти не слушает. — Но, мне кажется, тебя что-то тревожит. Что случилось? — Всë в порядке, — отрезал Ильвес, явно не горя желанием обсуждать свою отрешённость. Ян теряется от взгляда Ренегата. Последний абсолютно прав; Ильвес давно не чувствует себя в своей тарелке на этих съёмках. Всë его так или иначе раздражает: начиная от редких упрёков режиссёра, заканчивая этим курортным романом с Леонтьевым. Он знает, что ничем это не закончится — по окончанию съёмок они разойдутся и, вероятно, никогда более не встретятся, позабыв к чёрту всю мимолётную страсть между ними. Однако что-то усердно не даёт ему воспринимать их связь как нечто случайное и незначительное. Леонтьев отчего-то беспрекословно запал в душу, не отпускал — с первого же дня, когда тот читал «Острие бритвы» Сомерсета Моэма, периодически отрывая взгляд от книги, переключаясь на Ильвеса напротив. Оба остро ощутили интимное напряжение, возрастающее между ними. И в такие моменты глаза у Леонтьева, на удивление, по-странному добрые, тëмные и сияют, когда он на Яна смотрит. Последний не знает, как именно это должно называться, но внутри в такие моменты все слегка скручивает, а под ребрами что-то ритмично колет. Ильвес подумал — вздор. Это всë кофеин. Ренегат отпускал шутки в сторону актёра, похлопывал по плечу, словно невзначай дотрагивался его руки, в общем — отчаянно пытался прикоснуться, намекнуть. Ильвес всю голову забил отнюдь не съёмками, а Ренегатом, которого ранее видел лишь на фотографиях и видеозаписях ещё начала нулевых. Ему впервые становится как-то тревожно и не по себе знойным июньским днём, — самый разгар съёмок, — когда они оказываются совсем наедине в гостиной, наполненной затянувшимся молчанием, Леонтьев непоколебимо пьёт чай под шум гудящего ноутбука, покусывает губы и снова, снова и снова на секунду поднимал взгляд на Ильвеса, отчего-то усмехаясь. У Яна крыша ехала от их безмолвного флирта. В ту ночь они и переспали. Ильвес просто зашёл в занятую Леонтьевым комнату — и всë произошло, будто так и надо было. И Ян не знал, возится ли Леонтьев с ним только для того, чтобы тот не чувствовал, будто его тело использовали, или он действительно что-то значит для него. Их связь другие воспринимали не иначе как связь родственных душ, которые, наконец, обрели друг друга. Хорошие друзья и не более. Оттого встречались они лишь по ночам в свободных комнатах; необязательно им нужно было заниматься сексом — часто они просто безудержно болтали обо всём на свете, целовались, молча лежали в обнимку, в целом, всë, что принято на первых порах ухаживания. Ильвесу и впрямь не хватало подобных взаимоотношений — без обязательств, скандалов и упрёков, к тому же, с интересной личностью. Но Ренегат оказался чем-то иным, вышестоящим, с кем хотелось иметь более существенные отношения. Ян предпочитал не говорить о своих размышлениях. Он вздыхает; голова кругом идёт от одних и тех же мыслей. Красивый тихий голос вырывает Ильвеса из пессимистичных рассуждений: — Не-а, не в порядке, — отрицал Леонтьев, но дальше доконать Ильвеса не решился. Ян закурил. Но в их коллективе был единственный человек, что начинал о чём-то догадываться. Андрей Князев собственной персоной. И это неудивительно — в своё время он слишком хорошо знал Леонтьева, его повадки, жесты. Вероятно, он всегда использовал одни и те же приёмы, чтобы затащить желанное тело в постель, и всегда — беспроигрышно срабатывало. Князь кидал неодобрительные взгляды на их парочку, явственно указывая на своё недовольство, но не решался открыто его выражать. Ильвес знал, что они помирились; более того, периодически их можно было увидеть вместе, непринуждённо болтающих о чём-то, их словно вовсе не смущало общество друг друга. Но Ян подозревал, что это лишь — общая однобокая картина, за которой бушует что-то куда более противоречивое, неведомое глазу. — Саша, скажи... — неуверенно начал Ильвес после долгого молчания. — Что всë это для тебя значит? — «Всë» – это что? — уточнил Ренегат, нахмурившись. — Ну, наши отношения. Потому что я не могу тебя разгадать. Ренегат не ответил. Он лишь вздохнул и взглянул на мёртвое серое небо над их головами, поправив очки. Думал над ответом, или просто не хотел отвечать. Ильвес вглядывался в его профиль; казалось, этот вопрос не застал Леонтьева врасплох, однако ответа он всë равно не знал. — Знаешь, Ян... — Леонтьев явно приготовился к длинному монологу. — Однажды, несколько часов разгуливая в Измайловском парке, я долго сидел на одном месте, погрузившись в свои мысли. Мимо меня проходили десятки, вероятно, сотни людей; много парочек соответственно. Почти все, я уверен, кого-то любили, кого-то из них ждали дома, кто-то думал о них, переживал. И именно тогда меня остро кольнула внезапная мысль, осознание, что меня никто не ждёт. Ты можешь возразить, приведя в аргумент то, что я кручусь в музыкальной сфере и у меня наверняка сотни хороших приятелей и знакомых — но ты окажешься неправ. Приятели, с которыми пересекаешься, в лучшем случае, раз в неделю, никогда не заменят чувство, что ты кому-то по-настоящему нужен. Мне стало больно от мысли, что, после тяжёлого дня, дома меня никто больше не встретит. Я потерял человека, что был готов ждать меня. И тогда я решил, что должен научиться жить без этого. Возможно, ты согласишься с моим мнением, что люди, которые без чужой поддержки жить не хотят — натурально ограничены. Надо учиться жить самому, положиться только на себя. Иначе сойдёшь с ума от осознания, что на самом деле ты своим мнимым друзьям не сдался. Я учился этому несколько лет, после того, как... Впрочем, не суть. Связь с людьми стала для меня чем-то... Неважным, пожалуй? Не знаю, как это назвать. Я уважаю тебя, своих приятелей и коллег, но, боюсь, плакать по кому-то я вряд ли стану. Все приходят и уходят, как бы не хотелось обратного. Больше я не готов любить. Вероятно, разучился. Но иногда тягость одиночества становится выше меня, и я на какое-то время сдаюсь. Надеюсь, ты меня понял. Поделишься сигареткой? — Больше нет, — процедил сквозь зубы Ильвес и демонстративно ушёл.***