***
— Одевайся побыстрей, я тебе такси вызову, — пробурчал Леонтьев, неохотно натягивая чуть узковатые джинсы. — Ну, блять, молния на ширинке сломалась… Князев пытался справиться с пуговицами на рубашке, но беспокойные руки не хотели слушаться; эта мелочь сделала его положение ещё более унизительным. Андрей глубоко выдохнул и попробовал застегнуть злосчастные пуговицы ещё раз, но медленнее. Он неоднократно жаловался мне, что давненько заметил за собой, как к его телу приливается невыносимое раздражение, даже злоба, от любой мелкой, но весьма неприятной вещи в своей жизни. Пусть то будет вскользь кем-то брошенное слово или пропущенный поезд — руки чесались от острого желания навредить себе. И Саша, я уверен, не мог не увидеть оставшиеся шрамы от самых глубоких порезов на ляжках Андрея. Конечно, он видел. Но ничего не сказал. При виде этого он только на долю секунды сжал губы и, как Андрею показалось, сразу же забыл. — Саш… — покончив с рубашкой, он обратился к уже остывшему Леонтьеву. — Завтра музыкальное мероприятие будет в Измайловском парке, может, сходим? — Андрей, бога ради, не начинай, — с недовольствием ответил Ренегат, не поднимая глаз. — Ты знаешь ответ. «Нет». Такой ответ был всегда. На любое предложение: в кои-то веки поговорить по душам, сходить вместе куда-то надолго. Леонтьев впредь никогда не загорит желанием, знал Князев, как-либо ещё контактировать с ним вне их половой жизни на постоянной основе; он, несомненно, понимал это, но не переставал надеяться, что когда-то всë переменится, вернётся на круги своя. Князеву действительно хотелось в это верить, но постепенно он осознавал, что теперь ничего не вернуть, прошлое, к сожалению, — в прошлом. Даже если попробовать — останется ощутимая нехватка чего-то важного. И он хватался за единственно оставшуюся возможность побыть с Леонтьевым ещё какое-то время — спать с ним тогда, когда он этого захочет. Справедливости ради, я должен заметить, что тепло в их отношениях иногда проскальзывало: они могли обсуждать что-то, обниматься и смеяться вместе. Но это было чересчур редко, чтобы иметь особое значение. На замену его боли приходила простая, незыблемая пустота, безразличие. Князеву будто стало наплевать. Он по-прежнему виделся с Леонтьевым, но теперь это было почти автоматическое, закодированное действие. Ему было всë равно, даже если они не говорили друг с другом неделями, если на репетиции они ругались, переходя на личности, если тот извинялся и, на странность, говорил добрые слова. Андрей не хотел ничего чувствовать. Такие периоды имели место быть, и я это заметил, когда он отчего-то пропадал на несколько дней под предлогом того, что нет желания с кем-либо разговаривать. Я знал, что ему всë так же больно. Князь пытался забить время учёбой, музыкой, работой — каждый справляется с болью по-разному. Леонтьев выглядел не сильно лучше: на меня он периодически срывался, ходил туда-сюда, перебирая по кругу одни и те же аккорды, репетировал по пять часов без перерыва. Но, стоит отметить, что хотя бы он был способен шутить и контактировать с другими людьми, в отличие от Князя. Я смотрел на этих двоих и не мог поверить, что люди, буквально предназначенные друг другу, так поступают со своей любовью, притупляют её, отрицают, отвергают. Андрея я иногда не узнавал. Временами, когда ему было совсем тоскливо, он порывался поделиться чем-то со мной, однако вечно одëргивал себя, извинялся за беспокойство и уходил. Из его несвязных отрывков я понял следующее: с Ренегатом они почти не бывают наедине; он же, если верить каким-то неизвестным мне источникам, иногда спит со своими подругами; Князев заверяет, что обязательно порвёт с ним все связи. В последнее я верил мало. Их любовь (если это можно назвать любовью) — тоскливая, безусловно обременяющая обоих и мрачная, как смерть. Радует то, что себя они не потеряли и продолжают бороться с бременем тягостных мыслей, воспоминаний. Оба имеют любимое дело и понимающий, пусть и небольшой круг общения. Но я-то вижу, как они смотрят друг на друга, когда пересекаются. И пересекаться они не перестанут, покуда крутятся в одной сфере. В глазах обоих видно что-то такое, что описать мне не под силу. Их связывает слишком многое, чтобы так просто это забыть. Со временем Князь начал видеться со мной чаще, как и прежде. Я был счастлив снова увидеть его сияющие глаза и красивую улыбку; мне правда этого несколько не хватало. У Ренегата появилась девушка через год. По стилю общения она отчётливо напоминала мне Князева. Я не был шибко удивлён этому факту. Но поведение Леонтьева стало иным: Леонтьев говорил едко, грубо, с каким-то извечным недовольством, не понимал банальных шуток. Одним словом — общаться с таким человеком было, мягко говоря, тяжёло. Андрей честно признался мне, что никогда не видел его таким; да, и раньше грубил он нередко, ибо с агрессией всегда были некоторые проблемы, но его общение никогда не состояло из сплошных упрёков. Князев отказывался воспринимать нового Леонтьева. Он говорил: «это не тот человек, которого я знал. Далеко не тот». Я не мог не согласиться. Даже внешне Ренегат выглядел угрожающе. Его тёмные глаза меня пугали. Князь, в свою очередь, не смог завести отношения, несмотря на то, что почти вернулся к нормальной жизни. Временами он вступал в случайные связи, которые кончались уже на следующее утро, но не более того. После окончательного разрыва с Леонтьевым этот человек необычайно преобразился: его мышление кардинально поменялось (он стал куда более рассудительным), он занимался тем, что ему по душе, выглядел воодушевлённо и буквально радовал глаз. Однако я, как никто другой, знал, как Андрей чувствует себя на самом деле. Он не прекратил наносить самоповреждения, наоборот, делал это чаще; его посещали откровенно страшные мысли, которые даже меня вводили в ступор; и по-прежнему он не мог полюбить по-настоящему, вероятно, искал в каждом хоть какую-то частичку Ренегата. Не находил и разочаровывался. Честно признаться, я с ним тоже спал. Оправдывая себя, скажу: наверняка вы знаете, и, возможно, сами находились в столь душевных взаимоотношениях, в которых не было места грязи и всяческим разборкам. Мы были как отдушина друг другу, и я по-прежнему благодарен Князеву за всë то, что смог почувствовать подле него. Я всегда считал его чудесным человеком, и никогда после я не встретил настолько яркого человека, каким был он. Не говорите мне, что я плохо искал, это не так. Впрочем, не столь важно. От Леонтьева долго никаких вестей не было — Князев порой замечал его в барах и встречах музыкантов, но не более, и происходило это раза три-четыре в год. Выглядел он значительно постаревшим. Постаревшим морально, кажется. О его жизни мы ничего не знали, да и не пытались узнать, пусть Князев так и не перестал думать о нём. О смерти Леонтьева мы узнали через четыре года полного затишья. Подлинную причину мы так и не поняли: то ли спился, то ли разбился на мотоцикле, то ли всë вместе. Что чувствовал Князев? Я не знаю. Недели три мы не говорили. Позже он сказал мне лишь: «я так жалею, что перед смертью злился на него». Больше мы это не обсуждали, мы молча дали согласие на это. Андрей снова отстранился от меня, но я мог его понять и не злился. Но я всë же надеялся, что Князь за то время успел забыть Ренегата. Я чертовски ошибался. Что сейчас с Андреем — я не знаю. Я не видел его больше пяти лет. В один момент он просто исчез. Я звонил, писал, спросил всех знакомых, но никто ничего не знает. Или просто не хотят мне говорить.***