***
«Не покидай меня никогда», – шептал я тебе, прекрасно зная, что моё дело – вырастить тебя, чтобы ты смог меня покинуть, что твоя цель – покинуть меня. Ханья Янагихара «До самого рая».
КРАЙ ВЕТРОВ
Леонтьев, решив напоследок отправиться в горы, ни вдову-мать, ни знакомых не предупредил о своей поездке в один конец, будто бы уже понимал, что больше не вернётся в родные кущи, никогда не увидит родные лица, и не хотел, чтобы его начали искать здесь и раньше времени — собственно, искать его никто не будет. В последние несколько дней своего пребывания в родном городе он, как многие самоубийцы перед смертью, немногословно, но как-то тяжело попрощался со всеми близкими и коллегами, внутренне чувствуя что-то неладное — оттого детально запоминал их последние образы в голове, которые ещё всплывут в его голове перед смертью чёткой картиной. Кто-то беззвучный и серый, скользил по комнате, словно обрывок привидения, и переставлял вещи с места на место, путая все воспоминания. Взглянув в последний раз в зеркало, он встретился взглядом с постаревшим, никогда не улыбающимся мужчиной с печальными глазами и неестественно бледным лицом. Все вокруг потеряло свой вид, одеяло уже не согревает и стены собственного дома наводят ужас. Он увидел себя — теперь он знает, что должен был что-то починить. Оно совсем небольшое, но очень слабое. Кажется, оно зовётся сердце, но кому оно принадлежит и для чего? Каждый день постепенно превращался в петлю — петлю апатии, одиночества, колких, уничижающих мыслей, давящих на его потемневший разум острой проволокой. Пора закончить это. Ренегат собрал немногочисленные пожитки за свои лихие двадцать семь лет, и в ночь, когда звёзды яркими веснушками разбросали по всему небосводу, покинул навсегда свой очаг и неторопливо отправился в путь, где по приезде его уже терпеливо дожидались. Погода не предвещала ничего хорошего, хотя изначально конец апреля показался идеальным для поездки временем – не слишком жарко, и не слишком холодно, однако пункт назначения встретил его туманом, липкими дождями и песнями ветров, проникшись внутренним настроением минувших лет Леонтьева. Это была обычная гостиница, где завышенная цена за проживание обусловлена лишь местоположением, завораживающими видами из окон (в особенности, горами, но блеклыми сейчас из-за тумана), горячими источниками и странным ощущением времени; казалось, время здесь почти остановилось – как только закончился дождь, вокруг постепенно устоялась мёртвая тишина, которая перебивалась только шелестом листвы и журчанием речки, приездом новых посетителей и активной работой кухарки. Природа вовсю цвела, и, несмотря на всю угрюмость погоды, тут было необычайно спокойно. Даже привычная тахикардия почти не трогала Сашу. Проход в гостиницу — это что-то неземное: душистый и яркий запах лаванды пропитывает любого, что появится у порога. Телефонная связь работала с перебоями, телевизоры показывали от силы пару каналов, газеты доставлялись с опозданием на сутки, поэтому здесь и чувствовалась приятная отдалённость от мира, защищённость. Без проблем заселившись, Леонтьев поселился в номере средней ценовой категории. Гостиница в целом оказалась стареньким деревянным строением из бурых досок, часто страдавшим от прошедших дождей, но внутри было гораздо уютнее. Звук ритмично ударяющихся о стекло капель-камушков здесь напомнил навязчивую мелодию. Саша осознал, что уже некоторое время тупо глядит в стену. Узор обивки на ней отчего-то показался знакомым. Комнатушки поголовно были покрыты багровой мглой; но освещение ламп придавало им большей теплоты и уюта. Запах в них стоял, прямо как в деревне у дедушки с бабушкой, в которую он любил возвращаться, – даже когда ему стукнуло за двадцать пять, – пока они не покинули его («боюсь, мы никогда не сможем принять смерть как что-то должное»); оттого становилось ещё теплей сердцу. Проживающих было не так много, все они оказались тихими и дружелюбными, но друг с другом никогда не заговаривали и упорно старались избегать лишних знакомств. За стенкой никогда не шумели, заселялись и передвигались незаметно, как тень — почти никого Саша не заметил, и сам он не особо стремился напоминать о своём существовании. Здесь явно никто не был настроен на диалог — Леонтьев и не настаивал, и даже избегал смотреть другим в глаза. Кто-то безмолвно глядит сквозь провалы окон, ходит по комнате кругами, ищет глазами себя, таращится в стены, бесцветное небо, спину — «не дай им боже идти за мной, говорить со мной». Чайки здесь, заметил Леонтьев, вились над отелем, как над тушей мёртвого кита, покоряясь лунному свету. Они не мешали, но предавали какой-то живости этому месту, если не наоборот. Саша тяжело дышал, завороженно вглядываясь в мерцающие точки в этом мире ужаса и холода. Чем занимались люди? Одни читали книги из местной библиотеки, которые уже не найти где-либо ещё, другие пили чай, привыкшие к своему извечному одиночеству, третьи, слушая стук хрустального дождя, прижавшись друг к другу, проводили вместе отведëнные им дни. Прекрасная идиллия — никто не помешает вдоволь насытиться своим одиночеством, ведь, по сути, ты и не один. Леонтьев принёс с собой ностальгию по прежним, по-настоящему нормальным временам, терпкий и крепкий запах чая — обязательно чёрный, точно тьма вокруг и внутри — и что-то болезненное, что не оставит ни дома, ни на работе, ни в постели с другой, ни здесь — за гранью. Даже умирать Леонтьев в одиночестве не решился — он боялся одиночества больше, чем чего-либо ещё, оттого и приехал сюда — чтобы умереть в окружении людей, которые не обратят на него никакого внимания, пока не обнаружат повешенное тело, но с которыми он почувствовал какое-то родство, в дни, которые тянутся лениво и будто нехотя. Пусть он и не до конца понимал, что в ближайшие дни действительно покончит с собой. Но, по правде сказать, по приезде состояние Леонтьева неожиданно улучшилось — наступило умиротворение. Леонтьев даже на секунду — всего на секунду — задумался о том, чтобы дать жизни второй шанс. Тишину в комнате нарушало только тихое тиканье настенных часов, которые словно отбивают глухие удары сердца. С левой стороны начинает шуметь чайник, вода в нём начинает закипать, и он автоматически выключается с характерным щелчком. Здесь немного душно, хотя воздух гораздо чище, чем на земле. «Я бы тут жил», — подумал Леонтьев. Закурив, он вышел на улицу в лёгкой рубашке и узковатых брюках, но холода почти не чувствовал — и его руки оставались тёплыми, всегда, при любой погоде, даже если сам он замёрз — это замечали почти все (те, кто смог его коснуться), поэтому порой было теплей держать Леонтьева за руку, чем надевать перчатки. В воздухе запахло прошедшим дождём и лавандой. За ту неделю, что он успел прожить здесь, он ни разу не вышел на улицу, возможно, пытаясь переварить резкую смену обстановки, или о чём-то усердно думал, в попытках найти правильное решение взвешивал все «за» и «против», и, как у него бывает, погрузился с головой, что потерял связь с реальностью. Далеко от гостиницы не уйдёшь, так что он решил пройтись вокруг и около неё. Горячие источники уже открыли для посещения, но Саша оставил их на потом. Прямо перед гостиницей протекала горная речка, в которой обитала крупная рыба. Ветер приятно закрадывался под волосы, первые лучи солнца начинали проглядывать, горная тропа блестела от влаги, когда Леонтьев остался один на один с горами, которыми восхищался с самого детства. Он всегда трепетно и с восторгом относился к природе — она давала ему спокойствие, утешение, и Леонтьев всегда чувствовал, что здесь — его место, его дом. Тогда дедушка возил его в Чечню, увидеть гору Ашенете, озера Казеной-Ам и Галанчожское — эти виды врезались в его память навсегда. Пожалуй, поэтому и выбор Саши пал именно на это место. Более затерянной глухомани и представить трудно. Рассматривая себя в зеркало, Леонтьев думал, ну что же с ним не так; почему и зачем именно он; где ему уготовано место, пристанище, логово? Теперь же, стоя тут и наблюдая, как перелетают птицы, прислушиваясь к водам, опускаясь всë ниже по склону, он нашёл ответ: «здесь» — здесь будет покоится его душа веки вечные; он привык падать, падать и падать, приближая смерть; а здесь — он летал, летал свободно и легко. Отходя от отеля, мелкие звуки превращались в бестелесный гул, нападала тишина, вкупе с пропавшими неясными лицами. Наконец — он нашёл своё место в этом мире. Лучше поздно, чем никогда. Леонтьев ощущал дежавю. Он никогда не был здесь, но ощущал, будто родился и жил тут всю жизнь. Это было странное ощущение, как будто он отворил комнату в родном доме, о которой никогда ранее не знал. Саша надеялся, что, когда найдёт то самое место, где останется навсегда, рядом будет единственный нужный ему человек — но он один, оттого радости почти нет. Всë как всегда. Как звёзды умирают, падая с простор вселенной, оставляя после себя лишь непроглядную тьму, так же умирает прошлое, превращаясь в темень такого же непросветного настоящего, в лучах которого невозможно согреться. Но, тем не менее, ничего не оставалось — только наслаждаться тишиной. Здесь жили так, будто каждая секунда может стать для них последней, будто в один момент пошёл обратный отсчёт до Судного дня, оставшееся время которого не знает никто. — Впервые в жизни мне нравится апрель, — послышался улыбающийся, но тихий голос где-то за спиной Леонтьева. Обернувшись, Леонтьеву предстал молодой человек, лет двадцати пяти от силы; он сидел у водоёма с удочкой. С первого взгляда Саша понял — перед ним тот самый тип людей, которым ничего не стоит заговорить с незнакомым человеком, не задумываясь о смысле сказанного. К таким Леонтьев не относился — в нём пылал максимализм, который не давал ему спокойно жить — однако не прочь был дать волю выговориться таким людям, хотя обычно ими оказывались старики, да и на незапланированный разговор он настроен не был. Вокруг мужчины летали сверчки, пылинки и пух, луч солнца падал конкретно на него, предавая ему какую-то волшебную таинтственность. Вид этого человека был даже успокаивающим, неожиданно простым в окружении ужасов мира, будто бы цветок на глазах расцвёл. Леонтьев мельком его рассмотрел — уставший от палящего солнца красивый мужчина, с бледной кожей, под которой совсем неслышно бьётся его механическое сердце, долговязый, короткие светлые волосы, с зеленью изумрудных осколков в глазах, подобные холодному лунному свету, лисьим прищуром и прекрасной добродушной улыбкой; глядя на него — глаз радовался. Леонтьев улыбнулся; какая-то тяжесть с сердца моментально спала. — Да-а-а... Сейчас хорошо. — Для чего приехали в наши края? — безымянный мужчина улыбнулся. Его глубокий, бархатный голос проникал вглубь, тек по венам, ласкал слух, заставляя слушать только себя. — Искал успокоения... смирения, — усмехнулся Леонтьев, не зная, шутит или нет. — Надеюсь, вы его здесь найдете, — мужчина вздохнул и замолчал на пару секунд, после резко развернувшись, словно что-то вспомнил. — Меня зовут Влад. Коноплёв. — Саша, — представился Леонтьев, подойдя ближе, стряхнул пепел сигареты под ноги и поджал губы. Ещё один в копилку одноразовых знакомых, подумал Саша. В эту горную глушь наверняка довольно часто приезжали люди со странностями, которые здесь только удвоились. Замолчав, в его голове резко всплыло воспоминание — с Андреем он ведь познакомился почти так же. (Он был высоким и худощавым, бледным, с до неприличия завораживающей полуулыбкой. Он взглянул на Леонтьева из-под чёлки — этот взгляд тёплым током резко пробежался по коже, вливаясь в сердце — и улыбнулся шире, скромно представившись; казалось, на коже, там, где он остановит взгляд, останется ожог. Его имя осело на корне языка горечью. Саша не смог сдвинуться с места. Он стоял и жёг Андрея смутным взглядом с приоткрытым ртом, пока не встрял Горшок. Андрей моментально впечатался с душу так, что Леонтьев знал уже тогда — всë это не закончится просто так (вероятнее, что закончится плохо). Он узнает его получше, надышется запахом его духов, пока голова не закружится, насмотрится, пока не запомнит каждую деталь, каждую черту лица. И обязательно дотронется, заполучит. Жизнь в нём явно бурлила ярко-алым в лёгких и просачивалась в мозг — в то время как Леонтьев давно потерял волю к существованию). — Надолго вы тут? — Коноплёв резко вывел из воспоминаний вопросом, хотя тот больше походил на утверждение. Я хотел бы остаться здесь навсегда — чтобы течение моих мыслей о тебе, любимый, не нарушал никто. — Пока не знаю. Как жизнь повернёт. — А я однажды приехал сюда, и обратно не вернулся, — Владислав снова широко улыбнулся, дабы не показаться грубым. — Остался тут, как видите... — Здесь настолько хорошо? — Ни в коем случае. А где сейчас хорошо? Представьте, что тут зимой творится... Не плохо, но и не хорошо. Можно сказать, мини-Сибирь. — Тогда почему вы остались? Владислав не ответил и замолчал, только уставился в пустоту. Леонтьев ощутил, как осторожный и теплый, будто уже майский, воздух толкает его в спину, обволакивая потоками, усиливающимися с каждой секундой, но Владислав даже не шевельнулся, будто в миг обратился в статую. Это место было создано для того, чтобы молчать и наслаждаться ветрами, мелодичным журчанием речки. В неподвижном воздухе вдруг запахло смертью и лавандовыми цветами, аромат которых пробежался по белоснежной коже, как нежность ветра, плетущего колтуны в волосах, как еле заметное касание солнечными лучами порхающих ресниц. Ветер резко стих, будто Владислав влиял на природу своим настроением. Здесь — в тишине — растворялась любая иллюзия реальности происходящего. (Леонтьев хотел бы оказаться здесь с Андреем — они провели бы черничную ночь и медовый рассвет здесь, с утренней дымкой, росой и морским небом под пение холмов и птиц — где может существовать всë (из их прошлого) и одновременно — ничего, где они будут вдвоем, одни во всем мире; обернись, отвлекись — и полуденная ночь вдруг развеется, словно туман, и Князев больше не вернётся. Но здесь его и нет, и не будет). Леонтьев всегда считал, что хорошо скрывает собственные мысли и чувства. Так и было — никто не мог понять, что творится у него на душе. Но Коноплёв смотрел настолько проникновенно, что, казалось, видит насквозь все его мысли. — Внешний мир здесь меня не трогает, — ответил наконец Коноплёв. — За гранью происходят войны, там разруха, нищета, несправедливость, политические интрижки, страдания... Там я утерял нить существования, так сказать. А здесь — ничего. Вообще ничего. Разве что снег и дожди не очень радуют, но это меньшее из всех зол, вечной мерзлоты нет. В этом и есть преимущество. — Вы убежали от внешнего мира или от себя? — иронично спросил Леонтьев. Под внимательным ледяным взглядом Влада он немного напрягся. — Хороший вопрос, — Влад встал и посмотрел куда-то, как будто сквозь Леонтьева, в упор не замечая его. — Ну, я ведь был частью внешнего мира, скажем так, так что да, в какой-то мере. Не вижу ничего плохого. Для меня это был единственный способ выжить, думаю, как и для вас сейчас. — Спорить не буду, — согласился Леонтьев. — В любом случае, билетов в другой конец почему-то нет. Если не найду попутку, останусь вместе с вами, видимо. — Это не так плохо, как вы думаете. И здесь я встретил того, ради которого моя уверенность в решении остаться здесь укрепилась. Хотя, я бы и без него здесь остался. Думаю, здесь вы тоже найдете такого человека. Это предначертано. — Боюсь, уже поздно, — тихо констатировал Леонтьев, взглядываясь в неоспоримо красивое, спокойное лицо собеседника. Тяжёлые плечи неестественно выходят вперёд от тяжести правды. Я уже потерял того, кто мне был предначертан судьбой, в которую я не верю. — Впрочем, не будем о грустном, — Владислав резко повеселел, и его взгляд стал более осмысленным. — Пойдёмте за мной. Познакомлю вас с ним. Леонтьев не сопротивлялся. Он думал, что прикоснулся к небесам, не подозревая, что ад совсем близко.***
ЕЩЁ ОДИН УПАВШИЙ ВНИЗ
Мир вокруг продолжал вертеться — только это место, казалось, совершенно не двигалось с места. Они спустились ещё ниже по склону (ещё ниже, в трёх километрах, должна быть автобусная остановка). Виды особо ничем не отличались, но воздух стал более приземлëнным, и растительности было больше. Ветер словно пел мягкую колыбельную, пока монотонность этих будней глубоко и бархатно проникала в самое нутро. Добраться сюда стоило Леонтьеву нескольких сигарет, сиреневый дым растекся в утренних лучах; оба ненадолго погрузились в свои мысли, которых, фактически, и не было, и Саше предстала возможность разглядеть Коноплёва повнимательнее (тембр голоса, походка и даже то, как он хмурил брови — напоминало Андрея лет двадцать назад. В то время Леонтьев во многом походил ему (но в чëм – точно не помнит), и он был нужен ему именно таким, каким был, за что Саша был безмерно благодарен. Но он знал, что долго его выносить не получится, даже он сам от себя устал). Его приятная натура буквально освещала всë вокруг, в том числе и Леонтьева. Ему хотелось довериться. Ему нужно было довериться. Они прошли по скользкой тропинке к почти такому же, что и около гостиницы, водоёму, только местность здесь была гораздо живее: пели птицы, бегали жучки, ветер был сильнее, и лучше чувствовался запах лаванды, горных вод и дорог ниже; стояли лавочки и даже мангалы; ощущалась приближëнность к реальности. Однако и здесь было хорошо и уютно, несмотря на живность; здесь можно было представить отдыхающую весёлую компанию, тогда как около гостиницы тяжело представить хотя бы весёлого человека. Облака медленно проплывали над головой, плавно пересекая новые границы, легкий ветер щекоткой закрадывался под волосы, на траве оставались видны следы ночного дождя. Лучи медленно, словно виноградной лозой, покрывали Леонтьева, спускаясь с локонов волос и выразительных глаз до привычно нервных рук, обхватывали его в себя, будто пытались вернуть к жизни; чужеродные в среде душевной, глубокой пустоты лучи поспешили уведомить о том, что они на месте. — О, Влад! Ветер раскачивает деревья, разносится пух чертополоха, шмели и осы въедаются в лепестки, когда к ним на встречу вышел мужчина, примерно того же возраста, что и Коноплёв. Черты лица чуть более грубые, но взгляд такой же добрый; короткие волосы, тёмные и растрёпанные; улыбка — почти голливудская; его аура так же быстро располагала себе, хоть и немного меньше, чем Влад. В его глазах сияло что-то доброе и будто живое, как огонёк света среди тьмы ночной улицы. Неудивительно, что они нашли друг друга, подумал Леонтьев. По его лицу читается, что он рад видеть Коноплёва. Они похожи — пусть и не внешне, но у них есть что-то общее, какая-то одинаковая изюминка, которую разглядеть посторонним можно только если они стоят рядом (также говорил об Ренегате и Андрее, когда они были рядом, Горшок). Казалось, порознь они не существуют, хотя это, очевидно, не так. Они оба сияли единым целым, в них кипело что-то, неподвластное Леонтьеву. То, чем он искреннее восхищался. Эти юноши словно предстали ему зеркалом, которое было противоположно ему. — Хочу представить тебя, — Коноплёв очарованно улыбнулся во весь рот; при виде Коноплёва он заметно оживился, расцвëл на глазах. — Костя, — это Саша; Саша, — это Костя. — Приятно познакомиться, Константин, — Леонтьев пожал руку новому знакомому. — Взаимно, — Константин ответил на рукопожатие, его глаза в миг заблестели. — Влад снова завербовал бедолагу... — Никого я не вербовал, — шутливо возмутился Коноплёв. — Я просто общительнее, чем ты. — Да-да, а ещё обаятельней, умней, сильней, и так далее... — Костя усмехнулся и обратился к Леонтьеву: — Надолго тут? — Как выпадет карта. Константин напоминал Горшка — такой же живой, полный энергии, заражал ею всë и всех вокруг себя, явно не думал о мнении других, и существовал лишь в своё удовольствие, особенно манера речи походила на него. Но Леонтьев честно признался себе, что намеренно ищет в других черты когда-то близких ему людей; сравнивает, анализирует похожие черты, покрывается воспоминаниями, размышляет: «а если бы...». Сам он не знает, для чего это делает — убедиться ли в том, что собеседник достойней, стоит ли с ним сближаться, замазать ли тоску в сердце, или чего ещё. Эту схожесть Леонтьев наверняка видел там, где её и быть не могло. Он просто не хотел отпускать прошлое, которое, по сути, давно уже ушло от него, оттого цеплялся за малейшую деталь, напоминавшую ему кого-то или что-то из прошлого. Это тормозило его изнутри; но избавиться от этой привычки не получалось. Плотников напоминал собою всë, что он пережил с группой. По крайней мере — то, что осталось в памяти. — Что ж, пока оставлю вас, — тихо сказал Влад на ухо Плотникову и снова уселся за рыбалку. Был этот лес вокруг них — вроде бы обычные деревья, прямые, высокие, зелёные, кроны густые, — будто нарисованным, или как фото с плёнки, и плёнку эту пошевеливал неощущаемый ветер — в остальном картина, как только Коноплёв отдалился, стала неподвижной. Лес был как-то скручен, некоторые тропы, кажущиеся прямыми, такими вовсе не являлись, и, казалось, вели в никуда. Ошмётки иллюзий окружали их, причем генерировал-то их явно сам Леонтьев. Он чутко улавливал тончайшие оттенки ароматов леса. Опавшая листва, устилающая землю, мягко пружинит под ногами, хвойный аромат щекочет нос. Коноплёв был точно «хозяином леса» — он заправлял настроением здешней местности, природа зависела от него и его внутреннего «я». Леонтьев чувствовал это фибрами души. Плотников опредëленно дополнял эту идиллию: если около Владислава ты чувствовал умиротворение, тепло приятно разливалось по телу и многие вещи сразу становились неважными, то рядом с Плотниковым ты заряжался энергией, даже, возможно, позитивными мыслями. — Что, собственно говоря, привело тебя сюда? — спросил Плотников, устроившись на лавочке. Его приятный голос разливался флейтой по душе. — Одиночество, наверное, — вздохнул Ренегат. — Ну и горы люблю. — А Влад, вон, художник, — мечтательно сказал Плотников: при упоминании Коноплёва его глаза засветились ещё ярче. — Оказался он тут не по этой причине, но всë-таки, с местом не прогадал. Он буквально живёт здешними видами. Они вдохновляют его так, как ничего за гранью бы не вдохновило. Нарисовал, наверное, уже сотню картин. Я им восхищаюсь... — Похвально, — поддержал Саша. — Люблю творческих людей. А ты чем живёшь? — Трудно сказать. Наверное, музыкой. Но электрогитара, и вообще тяжёлые инструменты, тут всё-таки ни к месту, да и тишину нарушать не хочется, птичек и кошечек спугну ещё. На классической и акустической гитарах играю, здешним вроде как душе, не жалуются. Когда не играю — наслаждаюсь звуками природы. В городе я постоянно ходил в наушниках, слух посадил. А тут живу, так сказать, в гармонии с природой. Что на счёт тебя? — Ну, я только приехал. Пока своё звание не определил, — Леонтьев задумался. — Раньше в рок-группе играл, ритм-гитаристом был, к бэк-вокалу иногда подключался... Возможно, к тебе дуэтом подключусь. — Ничего себе, — Плотников искреннее поразился. — Расскажи поподробнее про группу. А что я могу рассказать? Когда я думаю о группе, я вспоминаю только тебя, любовь моя. Как мы играли дуэтом, ты улыбался мне, подпевал, смотрел на меня такими глазами, что я не мог поверить в своё счастье быть с тобой. Все меркли на твоём фоне, я видел только тебя, и все мои воспоминания завязаны лишь на тебе. Я был счастлив тем, как всë сложилось, даже тем, что было не так. Это было лучшее время в моей жизни — я мог быть с тобой каждый день, говорить с тобой, касаться тебя, любить тебя. Такого больше никогда не случится, и мне невыносимо больно от этого. По сей день. — Да, ничего особенного... — голос человека, которого когда-то прозвали Ренегатом, дрогнул. — Коллектив разносортный, конечно разногласий было по горло. Но мы друг с другом сочетались, дополняли — это точно. Продержались двадцать лет, коллектив менялся редко, потом разошлись кто куда... — Ох, печально. Почему разошлись? Потому что я не мог больше играть без тебя. Когда ты ушёл, мой мир, как музыканта (и как человека тоже, пожалуй), рухнул, закончился. Первый год пролетел в этой лихорадке и непонятном отчуждении. Я не попадал в ноты, промахивался мимо струн, забыл свои партии, не мог написать ничего нового, мог неделями не браться за гитару. С того момента я больше никогда не взял в руки гитару. Группа вежливо попросила меня подумать над моим пребыванием в коллективе — я сразу понял, к чему они клонят, и покинул когда-то родной коллектив. После меня постепенно ушли и остальные. Больше ничто не сделало меня настолько счастливым, насколько я был с тобой, хотя именно ты больше всех заставил меня страдать. На второй год я стал терять связь с реальностью и если бы не моя мама, то наверное сошёл бы с ума. Я затворился в четырёх стенах с намерением перестать чувствовать что-либо, чтобы забыть тебя. И я действительно перестал чувствовать, но тебя не забыл. Я так и не научился отпускать — даже тех, кто точно ушёл насовсем. Тот день встретил меня затишью перед бурей, и я сразу насторожился, ведь тишина не могла предрекать ничего хорошего. — Алло? — Саша? — Да. — Это Миха. — Да я понял. Как тебя не узнать... Горшенёв на том конце провода нервно замолчал. — Ну что? — Андрей... На этом всë кончилось, любимый. Всë. В глазах туман. Секунды растянулись в историю вселенной, бесконечно вечную и долгую, и для меня она обрывается после этого звонка. Меня в очередной раз внезапно посещают нежеланные гости — воспоминания, которые я предпочел бы забыть, сделать вид, что этого никогда не было, потому что только так я смогу жить дальше. Каждый день мне приходилось нехотя собирать себя по кусочкам. Я ныне не чувствовал, что действительно живу, возможно, потому что я не хотел видеть и принять, во что превратил свою жизнь; будто я лишь наблюдаю за собой, не имея возможности пошевелиться, и, наконец-таки, решить свою чёртову судьбу. В том, чтобы числиться среди живых людей, которые больше не походили на людей, теперь вовсе не было интереса, смерть казалась поприятнее этого. Я больше не имел ни малейшего представления, что есть любовь родного человека, не помнил, каково это — чувствовать тепло, разливающееся по всему телу и дающее надежду на то, что всë обязательно будет хорошо, несмотря ни на что. Ты был для меня всем — ты значил для меня больше, чем моя группа, родители, жизнь. С тех пор, как ты ушёл — моя жизнь стала сплошным днём сурка. Я просыпался, шёл на работу, возвращался домой и снова спал — и так было, пока мне не стукнуло тридцать четыре года. Моё будущее зависело от тебя, и, когда тебя не стало, я не знал, что делать со своей жизнью. — Ну, знаешь, в этом и есть свобода, — в одиночестве. Когда ты никого не ждёшь, никто не ждёт тебя, у тебя ни перед кем нет обязательств и ни у кого нет обязательств перед тобой. Не из-за кого страдать... Наверное. — Как же ты неправ, — подумал Леонтьев, но ничего не сказал. — Я всë ещё не могу смириться. Я всë время думаю о том, почему всë не случилось совсем иначе, о сотнях возможностях любить тебя, которые я упустил. — А почему ты и Влад решили остаться жить здесь? — У нас не было выбора, — спокойно ответил Костя, словно вопрос был очевидным. Коноплёв, заметил Леонтьев, откуда-то взял мольберт и принялся что-то рисовать. Портрет Плотникова, или портрет леса, или же абстракцию — квинтэссенцию этого места? — Что значит «не было выбора»? Плотников изменился в лице и несколько мгновений молчал. Леонтьев понял, что это молчание не к добру. Облака в небе сложились вместе, потемнев, чёрные птицы закружили бесформенной тучей. Константин прожигает Леонтьева своим чёрным взглядом, саморучно открывая новые дыры в его сознании. — Ты ещё не понял? — Не понял что? — Леонтьев напрягся. — Знаешь, монстры действительно существуют, — после продолжительного молчания неопределённо, куда-то в пустоту, сказал Коноплёв. — И каждый из них выглядит как ты или я.***
ДЕНЬ В ДОМЕ ДОЖДЯ
После того разговора Леонтьев бегло попрощался с парнями — они обещали вернуться позже — и вернулся к себе. Погода потихоньку испортилась: тучи нарастали, воздух стал удушливым, ветер нарастал и становилось заметно холоднее, противная зморось летела в лицо со всех сторон. Казалось, скоро начнётся ураган. Перед ним сгущается вся эта чернота, что пробирает дрожью, хочется забиться в угол и никогда не уходить оттуда. Леонтьев наивно полагал, что нашёл место, где его не настигнут тревоги и горечь прошлого, но ошибся — снова. Стало неспокойно. Леонтьев сел на кровать и укутался в одеяло, начав в голове складывать числа, чтобы успокоиться, как его учил Андрей. В дверь неожиданно постучали. Ренегат резко поднял глаза и резко затих, как приучился делать в детстве по приходу отца домой. Он аккуратно сбросил одеяло и прислушался к движениям за дверью, стараясь уловить знакомые мотивы. Пришедший ничего не говорил — только ещё раз терпеливо постучался и с места явно не сдвинулся. Комната запахла цветами. Геранью, которая радостно объявила начало весны, тюльпанами, лавандами, которые преследовали Ренегата не первый год. Он выдохнул, переводя дух, и поднялся, чтобы открыть дверь, успокаивая себя, что пришла точно не Смерть. «За грехи свои надо расплачиваться». Фраза, которая въелась в корку головного мозга с детства. Леонтьев и сам знал, что однажды придётся расплатиться по полной. Но не думал, что так скоро. Смысл пропадает резче, уже не отливами, впрочем, и раньше Леонтьев ловил себя на том, что существует последние годы в ожидании чего-то, вот-вот — и начнётся превращение. Проблема его в том, что он себя увидеть не может, как другие видят. Не может измерить значимость, не может с уверенностью здесь остаться. Ему было страшно, но он знал, что обязан его впустить. Саша открыл дверь и увидел перед собой рослого темноволосого мужчину в очках, косухе и широких ботинках. На долю секунды Леонтьев подумал, что увидел себя двадцатилетнего — одевался он тогда также, да и внешне они оказались довольно похожи. Мужчина не спросил разрешения войти — он только кивнул и зашёл без единого слова. Ренегат бесшумно закрыл за ним дверь и сел обратно на кровать, спрятав тело под одеялом, будто оно могло защищить его от того, что он знал уже давно, но не хотел признавать, от того, кого очень долго ждал, но боялся впустить. Ливень за окном стих, но не прекратился, лишь медленно переходил в обычный дождь. Дрожь и сомнение, вспыхнувшее в груди, моментально проходят. Леонтьев задумчиво смотрит в стену, и ему кажется, что сквозь неё отчëтливо проступают стволы деревьев, старательно тянущих гибкие ветви к кровати, и только приглушённый свет настольной лампы не даёт им приблизиться вплотную и забрать то, что им больше не принадлежит; или этот человек своим присутствием стал преградой. Он сел напротив: его взгляд, довольно блеклый и неспокойный, пробирал Леонтьева до мурашек даже сильней, чем взгляд Коноплёва. Лес отпускает, поддается под давлением глаз этого мужчины, уходит, скрывается, но ненадолго. Нахождение Ильвеса будто всегда гарантировало безопасность. — Будь спокоен, — успокоил он. — Здесь ты будешь в безопасности. — Я хочу вернуться, — со всхлипом взмолил Леонтьев, словно ребёнок. — Это невозможно, Саша, — почти прошептал Ильвес. — Ты ведь понимаешь это? Конечно, я понимал. На подсознательном уровне я знал, что приехал сюда, чтобы умереть, но моё реальное «я» пыталось защитить меня, оттого не признавало моих намерений. Все, кто живёт здесь, приезжали с одной целью — умереть. Я понял это, потому что за неделю отсюда никто не выселился; я не слышал, чтобы кто-либо говорил по телефону, получал письма или встречал курьера; никто не говорил о себе в настоящем времени; проживающие вели себя, как призраки, и сама гостиница, казалось, замерла, ведь вещи не сдвигались здесь ни на миллиметр; цена за проживание составила ровно, ни копейкой меньше и не больше, все мои оставшиеся пожитки; билетов и автобусов в обратную сторону не было; за неделю я не получил ни единого сообщения или звонка. Я всë это замечал — но не хотел признавать правду. Мой выбор пал на это место, потому что моя душа сама тянулась сюда, хотя ранее я в принципе не знал о существовании этого места. — Мне правда жаль, — волнительно сказал Ян. — Но ты сам выбрал этот путь. Это тоже было правдой. Потому что я не мог забыть тебя, любимый, поэтому не мог жить дальше. Я полностью зациклился на тебе, и это разрушило меня. Я обдумывал все возможные варианты того, что с тобой произошло и почему, жалел о том, что сказал и не сказал, ждал твоего возвращения, но безнадёжно; я пытался забыть тебя с помощью других мужчин и женщин, уходил в запои, пробовал наркотики, несколько раз бросал, вредил себе, ходил к психиатрам, но ничего не помогло. Только ты меня любил, и, я уверен, никто бы меня больше не принял, как это сделал ты, а я бы никому и не доверился, пройди хоть полвека. Я сам испортил свою жизнь, и в этом нет ничьей вины. Вероятно, если бы я изначально пытался загладить боль правильными способами, я бы и вправду смог пережить это и жить дальше, но я выбрал дорогу, ведущую в тупик, в конец моей жизни. — Но кто ты? — спросил Леонтьев, хотя, в сущности, знал ответ. — Я – это ты, Саша, — слова растворяются в журчании воды. — Но у меня, в отличие от тебя, ещё есть шанс вылезти из этой пропасти. И я воспользуюсь этим шансом. А тебе я могу лишь пожелать удачи... Здесь не так плохо, как кажется. Возможно, лучше, чем у нас. Леонтьев закрывает глаза, чувствует качку, только заснёт — слышно стоны, шум океанов, горных водопадов и дождя, проснётся — шум автомобилей («когда уезжаю, будто бы дочитываю последние страницы книги. В принципе, всë уже понятно, но чем все закончится?»), шёпот людей, голоса рек, блики и тени в распахнутых дверях смежных комнат. Огромный пустой дом, ветхий, как его жители, истории любви сменяются историями потерь. Кажется, старость — это конечный итог, когда всë остаётся в прошлом. Им нечего предъявить Смерти. Ведь Смерть ценит только любовь, и созидание, может быть, ещё. Леонтьев — лишь короткий миг чужих существований; но состоял он из жизни Андрея Князева, которого нашли повешенным в собственной квартире. Мы всегда знаем только часть истории, ту, что удалось выудить у времени. Что же знает Саша об Андрее? То, что того нашли повешенным в собственной квартире, в ночь на шестнадцатое января, не обнаружив никаких предсмертных записок. Все резко замолкли, потому что тут не нужны комментарии, потому, что под пение птиц лучше умирать молча. Андрей твердил, что лучше смотреть на то, как жизнь гаснет, без разговоров. Лучше смотреть на то, как остальные скорбят, опять же молча. Лучше молчать. Может, Андрей — лишь плод его фантазии, порождённый безумием от бесконечного одиночества?***
КЛЮЧИ ОТ МОИХ ДВЕРЕЙ
Вся моя жизнь была дорогой, ведущей к этому мгновению, и вот — ты стоишь рядом. Я наконец нашёл тебя. Когда Ильвес ушёл, ты безмолвно зашёл ко мне. Ты всегда был настоящим произведением искусства. Как будто написан небесной кистью: чуть длинноватые светлые волосы с небольшими, мягкими волнами, словно великолепный океан, монотонно и неуклонно движущийся. Любой цвет волос тебе шёл. Любой стиль тебе шёл. Я помню твои прекрасные голубые глаза, в которых можно потеряться. Губы, красивые, идеальные по форме и размеру, всегда выглядящие очень мягкими и приятными для поцелуев. Всё в тебе было просто идеально. Ты был так красив, что это причиняло боль. В юности мне приснился сон, будто я всë знаю и мне скучно. Я прихожу домой к тебе, ты ссоришься с отцом. Отец запирается в ванной, я знаю, что он с револьвером и собирается застрелиться. Лениво сообщаю об этом тебе, и ты ломаешь дверь. Твой отец направляет на меня револьвер и говорит: «вот оно — зло». Я понимаю, что он прав, я — зло, то самое вечное зло. В следующую секунду раздаётся выстрел и я забываю, кто я. Но, в эту самую секунду до... Я счастлив невероятно. Ты убеждал себя, что это благородно — спасти взрослого ребёнка, меня, научить его жить в этом несправедливом мире, показать, что мир этот вовсе не плох и его можно любить, вернуть к жизни. Но было уже поздно — последствия решений моего отца оказались слишком устрашающими, и их было невозможно вывести из меня. Ты пытался, за что я тебе благодарен, но то было тщетно. Я думал, что готов полюбить снова — но это оказалось не так, что я понял тоже слишком поздно. Я понимаю, что мы бы в любом случае расстались — это лишь вопрос времени. И я бы также не смог отделаться от тебя, а ты бы следовал за мной повсюду, даже если бы ты был жив; ведь в тебе я нашёл то, чего никогда бы не смог взять у других. Ты был моей единственной возможностью узнать, что такое любовь или то, что ей называют, поэтому я так зацепился за тебя, сам того не понимая. Ты бы женился, завёл детей, уехал отсюда и забыл про меня — а я остался тут со своими бессмысленными воспоминаниями, с завывавшим внутри меня ветром, и дорога снова привела бы меня сюда, и меня также нашли повешенным в собственном номере — а ты бы жил, и до скончания своего века ничего не узнал обо мне. Но мы оба по-своему не смогли жить дальше — ведь ты умер в действительности, а я медленно убивал себя все эти годы, пока не отправился сюда. Я всегда понимаю всë слишком поздно. И только сейчас я осознал — всë это время ты был со мной. Ты прятался в этих горах, пролетал по течению ветра мимо меня, направлял лучи солнца в нужное русло, и страдал каплями дождя, когда мне было плохо. Заметь, — несмотря на всю ошибочность наших отношений, я снова с тобой — значит нам предначертан один путь, как и сказал Влад. Пока ты был жив, я любил тебя всего, настоящего; когда тебя не стало — я полюбил твой образ в моей голове, который стал меркнуть и восполняться одновременно; ты давал мне знаки, но я их не видел. Коноплёв и Плотников тому подтверждения — возможно, ты послал их мне, чтобы отговорить меня умирать. Поэтому я видел в них тебя? Ты не хотел, чтобы я оказался здесь, с тобой. Но всё-таки — я здесь. С тобой.***