Контргамбит

      Кто он такой?       Колл Штреддер — Роман Тайбер. Роман уже не отличал одного от другого. О ком Эрвин Смит спрашивал? Об аристократе из Марлии или о наркодилере с острова нечестивых дьяволов? Оба выродки, что не снискали расположения ни на одной из сторон.       К черту. Плевать. Ему так плевать, что воспоминания захлестывают волной и уносят на Родину.       Роман помнил себя сызмальства. С того самого момента, как впервые заметил холодный взгляд отца и осознал его истинное значение. В Романе от него немного: тот же разрез глаз, резко очерченный подбородок и ямка — одна ямка — на щеке, не более. Впрочем, отец улыбался редко, так что эта их схожесть была не в счет.       Все остальное от матери. Мать. Мама. Мамочка. В три года он называл так всех своих нянек, будто пытался распробовать слово на вкус. Оно казалось чуждым и непонятным. От него холодело сердце и кололо под ребрами. Однажды Роман назвал так свою мачеху и получил пощечину. И трудно было судить за что: за «моя мамочка» или за «ебанная сука», которые чудным образом соединились в одном предложении.       Родную же мать Роман не помнил и помнить не мог. Она умерла от потери крови при родах. Вытолкнула его — синюшного и раздутого, как утопленника — и испустила дух, едва чмокнув сына в висок. Так, во всяком случае, ему говорили.       Ее звали Констанция. Пафосное имя для пафосной высокородной девицы. Пафосной она казалась и на масляной картине, что висела в отцовском кабинете, как память. Черноволосая, зеленоглазая и гордая женщина взирала на него мертвым взглядом с полотна. Роман гадал, смогла бы Констанция, холодная и курносая, любить его. Любить так, как не любил отец и не любила мачеха. Любить вопреки его взрывному характеру, импульсивности и постоянным неудачам.       Любить вопреки тому, что он ее убил.       Когда Констанция умерла, у юного, но уже состоявшегося Клауса Тайбера остался лишь Роман и неутихающая горечь. И горечь он заслонил следующей женой, а Романа следующим ребенком.       Мачеха скользнула в их жизнь, едва Роману исполнился год. Главе столь уважаемой семьи негоже было ходить вдовцом слишком долго. Лизбет являлась полной противоположностью Констанции. Блондинка, в которой не было гордости, — лишь недовольство. А нос ее вздергивался только когда Роман появлялся в поле зрения.       А потом она родила Клаусу прелестных детей. И не умерла от потери крови.       В жизни маленького Романа появились сводные брат и сестра. Вилли и Лара Тайберы. Оба послушные, аккуратные, красивые, будто ангелы. Истинные аристократы. Идеальные дети для публики да игр с золотыми ложками.       Где-то за их спинами и прятали Романа — старшего сына и наследника. Того, кого обходили стороной официальные вечера. Отец всегда объяснял, что его нужно особенно беречь от скопления людей.       Клаус не был тираном. Он не лупил, не орал, не издевался. Его просто не было. Не было даже когда они находились в одной комнате. Клаус редко смотрел на сына, редко искал с ним встречи, редко начинал разговор без причины. «Редко» — хорошее слово для описания их взаимоотношений. Отца было ровно столько, сколько требуется для поддержания образа хорошего родителя, что не отказался от ребенка из первого брака.       Роман рос как сорняк на грядке. Окруженный толпой нянек и учителей, бесконечной прислугой и белой лепниной на стенах, он возомнил себя маленьким королем. Его ненавидели, на него жаловались, его обругивали. Роман оказался мудаком от природы, и едва от него отказался восьмой учитель, отец соизволил вмешаться.       — Назови свое имя, сын.       Клаус важно кружил по кабинету, заглядывая в потрепанные папки. Роман сидел в глубоком кресле напротив рабочего стола и утопал в мягком ворсе. Его ноги, еще недостаточно длинные, глупо болтались в воздухе, являя взору синяки на коленках.       Он был маленьким для такого большого кабинета. Он был маленьким для такого большого человека.       Сердце затрепетало перед отцовской фигурой. Роман выглядел паршиво: глупые шорты, рубашка с коротким рукавом и расслабленный мятый галстучек под шеей. Волосы, которые он отказывался стричь, торчали во все стороны. Ноги пестрели грязными мазками и алыми ссадинами. Он весь день шнырял по саду и отлавливал жирных жаб, чтобы подбросить Вилли в комнату.       Клаус, едва взглянув на него, виду не подал, но Романа захлестнул стыд.       У отца белоснежная выглаженная рубашка, опрятный костюм, дорогие запонки, прическа — волосок к волоску. А тут Роман со своими жабами, сбежал с урока игры на фортепьяно, чтобы довести до удара гувернантку, приставленную к нему.       — Роман.       — Полное имя, — лед в голосе отца можно было колоть ножом.       — Роман Тайбер.       Разы, что он попадал к Клаусу в кабинет, можно было пересчитать по пальцам. И Роман неизменно старался изучать лишь одну картину. Образ матери он запоминал до деталей, боясь забыть. Боясь мгновения, когда отец окончательно наплюет на прошлое и снимет Констанцию со стены, будто надоевшую брошь с воротника.       И отчего же он так трепетно хранил ее образ в голове? Роман не знал. Понятия не имел. Небрежные мазки — пара глаз, гордый нос, губы, волосы, брови. Как у всех. Чужая женщина — ненастоящая, будто и не жившая никогда и не рожавшая. Но дикий страх пробирал Романа до костей, едва он дозволял поганым мыслям нестись вскачь — он забудет ее, и от него больше ничего не останется.       — Тайбер, — удовлетворенно повторил Клаус. — Тайбер это не просто фамилия. За ней история и наследие. И каждый, кто принимает их, должен принять и ответственность.       Роману исполнилось восемь. Роман с трудом мог понять, что пытался донести отец. Он считывал лишь тон, суровый и резкий, а значит, пора было слушать внимательнее.       — Вижу, ты не особо понимаешь меня, — отец отложил папку на край стола и уселся в кресло.       А потом посмотрел на него. Глаза в глаза. И Роман явственно увидел, как нахмурились отцовские брови и стиснулась челюсть.       Тогда восьмилетний Роман понял все. Ведь за спиной Клауса в золоченной раме висела точная его копия с вздернутым носом. Копия, которую его отец безмерно любил когда-то. И Роман, убивая мать обхватом головы и неправильным положением в утробе, будто соскреб черты с ее лица и забрал себе.       Смотри на меня, папа. Смотри и вспоминай тот открытый гроб и холодный лоб под губами.       Отец будто прочитал его мысли и нахмурился. Горечь, едкая и тошнотворная, отпечатком проявилась на всегда собранном лице, тут же померкнув.       — Позволь объяснить тебе, кто ты, — продолжил Клаус, прокашлившись, — И чего от тебя будут ждать.       Он объяснил. Объяснил доходчиво. И объяснял каждую неделю по несколько часов, пока веки Романа не начинали слипаться.       Он рассказал, что есть Марлия и Элдия. Он рассказал, как работает мир, в котором Роман — именно РОМАН — будет вести Тайберов к успешному будущему. Он рассказал историю, в которой есть «семья» и все остальные.       Лишь со временем Роман стал понимать. Он напитывался знанием постепенно, пропускал слова Клауса через уши вновь и вновь.       Тайберы, вопреки высокому статусу, имели врага. Негласного врага, имя которому Марлия, — агрессивная империя, что подминала под себя страны. Марлия не считалась с другими и не прощала слабости. А еще не терпела Тайберов как явление.       Когда-то давно Тайберы помогли марлийцам победить в великой войне и избавится от гнета, но память о прошлом стиралась с каждым пройденным годом. Сейчас их семья виделась другим лишь аристократами с грязной элдийской кровью, что отчего-то не голодали в гетто, а слизывали взбитые сливки с блюдц.       Марлийское военное командование мыслило так: Тайберы имели вес, связи, деньги и сильного титана. А еще постоянно мельтешили в политических играх, поддерживая видимость власти. И поэтому попытки подорвать их авторитет были безуспешными. К активному противостоянию Марлия не переходила только лишь потому, что держала лицо на мировой арене. Клаус назвал это «кулуарным соглашением о ненападении», а Роман понимающе кивнул, хотя, опять-таки, ничего не понял.       Но зато ему было ясно, что за Тайберами постоянно наблюдали. И для того, чтобы удержать наследие на плаву, Роману предстояло учиться, а не ловить жаб в пруду. Отец обозначил это в «лоб».       — Если ты не справишься, — Клаус застыл за его спиной, наклонившись к самому уху, — твои брат и сестра умрут. Их повесят, расстреляют и замучают. Твои дяди, тети, бабушки, дедушки — все падут под дробильней. Марлию не разжалобят скулеж и моления, Марлию не разжалобят деньги и заманчивые одолжения. У нас отберут все до чести и достоинства. Твоего кузена сожрет неотесанный элдиец из гетто, который поклялся вылизывать Марлийские пятки за хлеб с маслом и красную повязку, еще когда только вступил в добровольцы. Ты этого хочешь?       — Не хочу, — прошептал Роман, совсем растерявшись.       — Тогда тебе нужно слушать взрослых, а не слать их к черту, когда они пытаются тебя обучить. Думаешь, я просто так нагрузил тебя занятиями?       Роман думал, что отец нагрузил его занятиями, чтобы пореже встречаться. Чтобы был повод не ужинать в одной комнате и не поддерживать сухие разговоры на публику.       — Так я буду править после тебя?       Роман не смел об этом мечтать. После появления Вилли, он глубоко убедился в том, что отец допустит к власти лишь самого любимого и обласканного отпрыска. К себе он ласки не чувствовал. В то время он вообще слабо представлял, что такое истинная любовь родителя.       — Ты мой старший сын.       — Разве это что-то значит?       Роману показалось, что отец спрятал усмешку в кулаке. Возможно, он задал слишком взрослый вопрос. Клаус отвернулся к окну и размял шею, оттягивая время. И каждая секунда его молчания отчего-то отдавалась болью в сердце.       — Ты старший. Первый. И тебе я отвел особую роль, — загадочно ответил он наконец.       — Ты думаешь, я смогу? — Роман испуганно переплел ноги.       — Наследники не задают таких вопросов.       Вопросы отпали. Восьмилетнему Роману хватило парочки ласковых слов да пустых обещаний, чтобы слепо поверить отцу. Собрав в кулак все упрямство и силу воли, Роман принялся учиться. И на этот раз учиться прилежно.       Обучали его многому. С тех пор жизнь Романа закрутилась вокруг книг, лекций, нудных разборов геополитических ситуаций и анализа исторических событий. На детство не оставалось времени. Все, чем полнились его будни, — уроки, физические тренировки, разложенные на кровати записи и кабинет отца в пятницу вечером.       Клаус не оставлял его в покое и постоянно мотивировал речами о важности семейных ценностей. Он просто не позволял ему об этом забывать.       В перерывах между одним безумным графиком и другим Роман умудрялся препираться с мачехой и язвить брату. Отношения у них были не из лучших. Вопреки высшей цели, что поставил перед сыном Клаус, Роман не растерял врожденное бунтарство.       Он был талантливым гаденышем. Гаденышем его называли и все вокруг. Это все, что у него осталось, — язвить, язвить, язвить. Язвить без остановки, язвить вопреки недовольным взглядам отца. Роману просто хотелось хоть как-то выбиваться из графика и избавляться от напряжения. Тогда он еще не научился спускать в руку.       Лишь с Ларой он ладил хорошо. Проникся к младшей сестре нежностью, потому что она не вела себя как сука и никогда не смотрела на него как на чужого.       Роман занимался на дому до своих одиннадцати лет, пока отец не решил выводить его в общество. Ни больше, ни меньше — в семье Тайберов старшего сына воспринимали невоспитанным зверенышем. Так считали все — отец, мачеха и бесконечные гувернантки, что не жаловались на его поведение только во время своих отпускных.       Не то чтобы ему было обидно. Не то чтобы речи отца влияли на его выходки. Ему нравилось выводить мачеху. Слова о хорошем-прехорошем Вилли Тайбере — любимом младшеньком — текли медом по горлу.       Пусть, сука, нахваливает брата перед отцом. Пусть. Это оставалось неважным и пустым, ведь власть была обещана Роману и только ему. И никакие его выходки этого не изменили бы. Правда?       Он хранил в себе этот маленький секрет, как дорогую сердцу драгоценность. Об этом не знал заносчивый мудак Вилли, об этом не знала мачеха. Это было только между ним и отцом. Их это роднило и сближало. Будто были только они, а вокруг никого — ни Лизбет, ни Вилли, ни даже Лары.       Оказавшись в престижной Марлийской школе, Роман понял, что мотивационные речи толкают не только за закрытыми дверьми важных домов. Здесь эти речи были другими, видоизмененными, но сказанными с тем же блаженным пафосом. Здесь являли свою истину, а Марлийские детишки впитывали ее, подобно губкам.       Роман тоже впитывал. Приходилось. Смаковал на языке, глотал урывками и путался в мыслях. Отец говорил о важности семьи, преподаватель говорил о важности государственных целей. Что поставить на первое место, а кому уступить второе? Должна же существовать какая-то правильная последовательность?       Незрелая голова полнилась информацией. Романа пичкали «правдой» со всех сторон, разрывая на ошметки здравый смысл. Под конец первого года обучения он весь состоял из противоречий.       За семью, за Марлию, за благополучие родственников, за государство.       И, как оказалось, существовал в мире враг всех врагов. Враг, что завис над всеми ними острием косы.       Клочок старой Элдии — остров Парадиз, полнившийся нечистыми душами дьяволов.       Марлийцы любили говорить о прошлом. История, история, история. Великая история. Поступки предков, искусное манипулирование словами. Приличное количество часов о величии Марлийского государства, приличное количество часов о низшем виде — элдийцах и ни минуты об участии Тайберов в мировом порядке. Лишь многим позже преподаватель перед классом бегло прошелся по его семье, не вдаваясь в подробности.       Тайберы — самые известные ЭЛДИЙЦЫ.       В классе недоуменно зашептались: все элдийцы плохие, а эти хорошие?       С тех самых пор для Романа Тайбера все было решено. Вскормленные пропагандой детишки не копали вглубь.       Роману сложно было их винить. Он и сам не до конца понимал, как работает столь противоречивый порядок. Ведь он чужак. Чужак и в семье и на родине. Элдиец? Зло?       Вопросы разрывали изнутри. Но он не знал, с кем ему об этом поговорить без последствий. Роман осторожничал, на каком-то глубинном уровне ощущая, что ни отец, ни преподаватель не поймут его слов до конца.       — Тайбер, а у тебя есть родственники в Либерио? Наверняка есть, — один из его одноклассников — Кленси — начал поддевать его.       — Я не знаю.       — Хотя какая разница, — он беспечно махнул рукой. — Грязная кровь есть грязная кровь.       Роман напал на него в тот же миг. Ладонь хлестанула в воздухе и врезалась в скулу, а в руке вспыхнула боль. Вспыхнула боль и в носу, когда озлобленный Кленси ответил на нападение. И кулак был крепче расслабленных пальцев — из обоих ноздрей тут же хлестанула кровь, а следующий удар разбрызгал ее по сторонам. И одноклассники, те что едва начали выстраивать с Романом дружбу, отшатнулись от алых капель, как от блевотины сифозного бездомного, а на их лицах расцвело омерзение.       У Романа округлились глаза. Он так и замер, позволяя себе пропустить еще пару тычков и оплеух.       Чужак, чужак, чужак. На Родине, в семье, везде и всюду. Слова чеканились в голове, как монеты под прессом. И в тот же миг он захотел, чтобы Кленси стукнул его так сильно, как только мог. И плевать, к чему это привело бы: к отключке или к ярости? Роман одинаково сильно желал обоих исходов.       И в голову ворвалась ярость. Все-таки ярость.       Роман, кажется, впервые в жизни так разозлился на людей. Не на Кленси, не на приятелей, не на взрослых, что пытались его учить. Все они слились в одну толпу, а Роман будто бы стоял в центре, и в него тыкали пальцами.       Они всегда находили причины не любить его. Разве так сложно? Разве настолько грязна его кровь? Разве настолько он похож на мать?       Он опомнился, когда его оттащили за руки двое учителей. Костяшки пальцев щипало от боли, он сбил их до того, что кожа слезла и покрылась алыми бусинками.       Лишь потом Роман вспомнил отчетливый звук — хруст под кулаками. Он сломал Кленси нос, поставил фингал и разбил губу. Как повалил такого здорового — не представлял. Воспоминание кануло под эмоциями. Позже врач сказал, что Кленси сместил ему перегородку. Это была слишком уличная драка, слишком жестокая и несправедливая, но Роман выиграл, и это было самым важным. Правда?       Раскаянья не было. В моменте не было ни стыда, ни чувства слабости, ни боли. Ему понравилось быть правым — ведь он выиграл? А сладкий вкус победы стоил любых наказаний после.       Но его никто не наказал, лишь отец Кленси поймал в коридоре за локоть:       — Роман, я приношу извинение за сына. Он не хотел говорить тех слов.       Роман округлил глаза и растерянно нахмурился. Перед ним склонился важный человек. Лицо мужчины выдавало породу — породу вскормленную хорошим образованием, деньгами и властью. Костюм сидел на нем, как влитой. Белоснежный платок торчал из кармана пиджака, воздух вокруг наполнился парами дорогого парфюма.       Он чуть подогнул колени, наверняка чтобы не казаться пугающей громадиной. В целом важный человек ставил себя перед ним как побитая собака, и Роману это понравилось.       — Я сломал ему нос, — прошептал он, чувствуя себя глупо. — А вы извиняетесь?       — Уверен, что мой сын просто упал. Надеюсь, что вы не будете беспокоить своего отца по таким пустякам.       — И как вы себе это представляете? — Роман усмехнулся и указал на лицо. — Думаю, что он и так догадается.       — Вы просто упали. И Кленси, и ты. Слишком крутые у вас тут лестницы.       — Вы знаете, что он сказал?       — Вы упали, — уже жестче прочеканил мужчина. — Уверяю, больше Кленси ничего не скажет. Мы договорились?       Роман хотел было удариться в шантаж, но он не знал, о чем попросить. И поэтому просто кивнул. Отец Кленси выглядел пугающе, и он просто растерялся. Все идеи наткнулись на жесткое сухое лицо и полуулыбочку, таящую в себе угрозу.       Впрочем, скрыть случившееся не получилось. Отец узнал обо всем на следующий же день и забрал его обратно домой.       — Выслуживаешься перед марлийцами? Прелестно, — Клаус казался суровым и страшно обозленным. Роман стоял перед его столом и чувствовал себя нагадившим на ковер щенком.       — Не выслуживаюсь.       — Я вижу. Соврал мне — своему отцу, — чтобы выгородить богатого выродка. Есть, чему возразить?       — Обычная драка.       Отец несдержанно фыркнул, и Роман удивленно округлил глаза. На его памяти Клаус никогда не позволял себе таких открытых эмоций. Холодным камень — вот каков был Клаус Тайбер.       — Обычная драка, обычные лекции о Марлийском превосходстве и обычное подстрекательство учителя против тебя.       Он перечислял, а Роман пропускал вздохи. Он не понимал или понимал недостаточно. Горло до того обсохло, что, не выдержав, он плеснул себе воды из графина. Отец даже не заметил этого, продолжая мерить кабинет шагами.       — Куча пожертвований во вшивую школу, чтобы они подсовывали туда «своего» солдафона под видом учителя. Немыслимо. Чтобы мой сын слушал… Чтобы мой сын…       Роман осушил стакан и налил еще. Слово «сын» прозвучало еще много много раз. В тот вечер маленький мальчик впервые решил, что его отцу не насрать на него. Что в ледяном сердце родителя есть маленький уголок для Романа Тайбера — сына и наследника.       — Что он сказал? Что сказал сын этого грязного ублюдка Нортона? — Клаус не унимался.       — Ничего, за что не получил, — пробурчал Колл и плюхнулся в кресло. — Я сломал ему нос.       Отец остановился напротив Романа и уперся поясницей в край стола, складывая руки на груди. Холодный взгляд гулял по его лицу и ему показалось, что в глазах Клауса мелькнуло что-то похожее на уважение.       — Я слышал. Это похвально.       — Разве? Ты учил меня сражаться на словах.       — У тебя была лишь грубая физическая сила, и ты ей воспользовался. Без вопросов и сомнений. За семью.       — За семью, — отстраненно повторил Роман, опуская подбородок. К горлу подкатил ком и его затошнило.       — Этот главный урок ты усвоил, Роман. Ты будешь хорошим главой. А ты будешь главой, — на плечо Романа опустилась тяжелая ладонь, и он поднял голову. — Ты мой старший сын, и я за тебя убью. Ты же это понимаешь?       Роман пропустил вздох, застыв под изучающим взглядом.       — Я тоже люблю тебя, отец.