Гербарий воспоминаний

Запах гниющих листьев, издающих противный склизкий звук под ногами, навевал тоску. Воздух влажный. Холодный. Неспокойный, колеблющийся. Он подгонял. Гнал дальше, завывал над ухом, раскалённой спицей касался мокрой от пота спины. Капли стекали вниз насекомыми копошившимися между волосками на теле и служили напоминанием. Тем, что раз за разом возвращало назад, в прошлое. Порой настолько далёкое, но настолько насыщенное и живое, что он забывался. И снова не верил в настоящее. И снова половиной мозга отказывался воспринимать, мучая себя внутренними монологами о «что если». И снова нежные руки истлевшего стучали в его окно, вырисовывая сгнившими когтями палочных человечков. Человечков, которые даже не догадывались, что их глазки давно потухли, а дома — обратились в радиоактивный пепел. Старенькие кеды скользили по траве, слизывая хрупкие капли росы, расплёскивали лужи, которые ещё не успели просочиться сквозь землю, но ни на секунду не останавливались. В боку кололо, дыхание сбилось, но он не подпускал близко ни единой мысли об остановке. Сыро. Накануне вечером прошёл дождь, земля ещё не просохла, и влажная почва местами превратилась в топкую грязь, которая не упускала возможности прицепиться к кроссовкам. Грязь была не только под ногами, но и вокруг. В каждом человеке, сумевшем справиться с внутренними демонами морали. Сумевшем взять нож и провести лезвие вдоль шеи тех, кто когда-то был таким же обычным. Таким же, кто ходил на работу к восьми утра, брал на обед стакан кофе из ближайшей харчевни и целыми днями пропадал на нелюбимой работе, теша надежду на беззаботное богатое будущее. Столько месяцев наблюдая за изменениями; за тем, как люди разрывали друг друга на куски похлеще монстров по соседству; за тем, как ребёнок стреляет в родителя из его же пистолета… Наблюдая, он понял то, что невозможно выжить, не утопив руки в чане с кипящей кровью. Воздух раскалённый, лёгкие плавились под его напором и будто уже начали стекать по стенкам организма, оседая на прочих внутренностях. Несмотря на то, что небо долгое время покрыто чёрными тучами, ему до сих пор казалось, что солнечный свет беспощадно обжигает кожу. От страшной летней жары не осталось ни следа, отчего в груди становилось совсем паршиво. Точно заржавевший гвоздь воткнули и вколачивали булыжником. Погода совсем не походила на ту, какую он знал до исчезновения разумного мира: в родном городе даже зимой было тепло, а снег так и вовсе чаще появлялся в воспоминаниях местных, а не на узких улицах. Теперь было иначе. Сошло с ума не только оставшееся человечество, природа тоже была далеко от вменяемости: ливни ежедневно одолевали души, солнца с каждым днём становилось всё меньше и меньше, будто оно совсем скоро рисковало потухнуть насовсем, а предчувствие приближающихся морозов на обман не походило. По ночам было так холодно, что пар шёл изо рта, а тело так и норовило отправиться на поиски несуществующего шерстяного свитера. К сожалению, из-за закостеневших мышц, отвечающих спазмами и болью, оно еле-еле как могло только сворачиваться в зародыш. Хотелось верить, что он всё ещё в краях, в которых вырос, а не у чёрта на пороге, но голоса в голове говорили об обратном. А ещё они без устали перешёптывались о том, что скоро станет труднее. Намного труднее, чем было раньше. Тёплой одежды нет, транспорта нет, медикаментов нет, провизия как и боеприпасы под строгим режимом экономии, а ужесточение погодных условий намного усложнит процесс их добычи… Под эту мысль он завернул за очередное дерево в попытке запутать следы. Но просчитался. В плечо вцепилась рука, грозившаяся разорвать несчастные тряпки, которые уже невозможно было назвать одеждой. Леви резко развернулся, на миллисекунду удивился скорому высвобождению и ударил наугад, подсознательно целясь в грудную клетку. Противник увернулся от никчёмной атаки. Снова удар, снова неудача в виде своевременного блокирования. Костяшки обеих рук заскрежетали, как от столкновения с монолитной плитой, а некогда поражённая лезвием ладонь запульсировала, словно из раны намеревался выползти червь. Он вновь замахнулся. Ещё раз, и ещё, стараясь найти уязвимую точку. Но оппонент отбивал все его атаки, как машинный механизм, созданный для ведения обороны. Это вызывало невыразимую ярость. Ярость, которая билась чуть выше сердца и кипела в голове. Но сколько бы Аккерман ни выходил из себя, ни злился на невозможность застать врасплох и, наконец, выйти победителем из схватки, достать до противника не получалось. И именно тогда, когда твёрдо сжатый кулак был намерен врезаться в живот, безрезультатную инициативу у него отняли. Серия мощных атак прокатилась по телу: в голову, в рёбра, снова в голову. Леви удавалось уходить от них или даже закрываться, но его неотвратимо вело назад. И дело было далеко не в мокрой траве. Будь они в закрытом посещении, его бы уже давно вдавили в стену, как беспомощную букашку. Совсем как в ту магазинную полку в ночь, которую он неустанно проклинал перед сном. Изуродованные образы и обрывки фраз засуетились. Перед глазами возникли тьма и поблёскивающая в ней безумная улыбка во все тридцать два зуба. Слюнявый шёпот на ухо, нестриженые ногти, оставляющие красные следы, реки крови по пальцам, по ногам, по лицу. Так и неозвученные молитвы, застывшие на губах имена, умирающие с бессмысленной надеждой мольбы… Этого мгновения выпада из реальности хватило: противник ловкой подсечкой сбил его с ног, роняя на пропитавшуюся вонючей влагой землю. Инстинктивно ожидая добивающего хода, мальчишка зажмурился и выставил перед лицом «щит» из скрещенных рук. Но вовремя одумался. И вот ладони упали на учащённо вздымающуюся грудь. Капитуляция. — Ты слишком много думаешь о постороннем, — донёсся совершенно ровный голос сверху. — Если бы мы бились всерьёз, ты бы попрощался с жизнью. Трижды. Леви приподнялся на локтях, но, столкнувшись с проницательным взглядом, завалился обратно. Он понимал, что облажался; понимал, что снова совершил множество ошибок, о которых они ни раз говорили; понимал, что очередной лекции не избежать даже при всём желании убедить Смита пощадить и опустить работу над косяками. Но одного понимания было чертовски недостаточно, чтобы достичь значимых результатов хоть в чём-то, что терзает его мышцы на протяжении месяцев. Дни не шли, а пролетали за бесконечными тренировками выносливости и ближнего боя, но Аккерман не чувствовал изменений. Эрвин говорил, что за такой срок добиться солдатской подготовки не выйдет, но парень не наблюдал за собой ни малейшего сдвига, который бы полностью удовлетворил желание наблюдать более лучшую версию себя. Юноша сел. Пропитанная влажностью земли одежда стала на пару граммов тяжелее, высвободившаяся из завязанного хвоста прядь упала на глаз и ограничивала обзор. Между делом Леви подумалось, что было бы славно состричь безобразие на голове, для приличия оставив небольшой пушок. — Чем дальше, тем медленнее и очевиднее ты двигаешься. Столько времени гоняешь меня здесь, конечно, вдоль и поперёк мои приёмы изучишь, — но сил для озвучивания колкой мысли не нашлось даже со второй попытки поисков. Около месяца назад парень обозначил для себя одно чёткое убеждение: будь его воля, он бы не разговаривал целыми днями. Но что-нибудь обязательно вынуждало вновь и вновь слышать собственный голос. Совсем тихий, совсем чужой, совсем надломленный и будто покрытый рубцами, истекающий кровью, как сбитый олень… Совершенно не такой, каким Леви его помнил. — Для спецназовца — может быть. — Это бы заметил даже заядлый пьяница. Сосредоточься на противнике, а не витай в облаках, — интонация напоминала рассекающий воздух хлыст, с каждым словом врезающийся в тонкую кожу. Большую часть времени Эрвин разговаривал с ним, как когда-то разговаривал с новобранцами, путающимися под ногами. Леви самостоятельно попросил об этом, не желая чувствовать жалость. Не желая видеть по отношению к себе сочувствие. Не желая сталкиваться с тем, что погрузит в омут безумия от собственной слабости. — Я пытаюсь, — подросток с трудом, но мастерски это скрывая, поднялся на подгибающихся непослушных ногах. Казалось бы, должны были уже привыкнуть к постоянным нагрузкам, но точно ежедневно разрушались. Минута отдыха равна доброму часу страданий от иллюзорного раскалённого прута в суставах. — Попытки мне не важны, мне важен результат, — в следующую секунду о ближайшее дерево задребезжали костяшки. Эрвин продемонстрировал удар настолько быстро и неожиданно, что Аккерман автопилотом пошатнулся на месте, готовый сорваться в бегство в любой момент. Что-то внутри него боялось, тряслось в страхе, тянуло за рукав и в слезах просило бежать без оглядки. Но он продолжал стоять, несмотря на мелкие мурашки и сжимающееся в спазме горло. — Не вкладывай силу, необходима скорость. Твой удар должен быть резкий, как щелчок, — кора вновь издала треснутый звук под кулаком солдата, и Леви отчего-то захотелось схватить Эрвина за запястье, взывая к остановке. Никогда ещё до этого мужчина не подвергал себя увечьям целенаправленно. — Оборону держишь лучше, чем атакуешь, но одна только защита не сделает из тебя победителя. Слова влетели в одно ухо, незаметным для мыслительных процессов вихрем пронеслись в голове и вылетели через другое. Юноша смотрел на впечатанную в древесину руку и не имел возможности оторваться от лицезрения ползущей по пальцам кровавой дорожки. Лениво подумалось о том, что у них совсем нет обеззараживающих средств, а командир с ампутированной кистью вряд ли прибавит команде уверенности в завтрашнем дне. Леви не понимал, что творилось в голове Эрвина; что принуждало действовать так, а не иначе; что подталкивало на осуществление мелочей, которые в конечном счёте обязательно обернутся занозами в заднице. Прям как сейчас. Где они будут должны за короткие сроки достать аптечку, чтобы этот болван не получил заражение крови или другую дрянь вроде ёбанного зомби-вируса? Он не имел права сбросить карты, встать из-за стола и закончить игру, пускай, несомненно, заслуживал отдыха больше всех. — На завтра тренировки отменяются. Леви, до этого обречённый выслушивать очередной поток нотаций и нудных лекций, осаждающих голову, удивлённо уставился на Эрвина в ожидании объяснений. — Тебе нужно отдохнуть, — подросток заметил в глазах солдата то, чего не желал видеть по сей день. Обеспокоенность, которая под влиянием плотного тумана вместо здравого рассудка виднелась жалостью. Нет. Нет-нет-нет и ещё раз нет. Равнодушие, невозмутимость, отчуждённость, наплевательство, что угодно но не унизительная жалость. В груди глухо зарокотало, грозясь вырваться наружу с гневным выкриком. Для передышки ещё рано, он не дошёл до предела. Леви знал, чувствовал, что не дошёл и ещё способен карабкаться дальше. Он не выдохся. Он способен продолжать обучение, а потому перерыв был ни к месту. Он не мог лишиться единственного, что держит от последнего шага в бездну, которая ошивалась неподалёку. Выжидала и пересчитывала вымытые до слепящей белизны кости поглощённых. Аккерману хватило одной встречи, чтобы иметь достаточно оснований больше не пересекаться. Его личная бездна глядела на людей как на фигуры шахматной доски и отравляла смрадом кислого перегара. Его личная бездна одним присутствием перекрывала доступ к кислороду на пятьдесят процентов и не упускала шанса напомнить о том, на чьей шее петля. Его личная бездна носила человеческое имя. Леви боялся его вспоминать. Не оставляла в покое даже во сне. Леви старался не проваливаться в кошмары столько, сколько был готов выдержать. Сдавался воле потребности он только на рассвете. — Я не согласен с твоим решением. — А я не согласен с твоими «выпрыгиваниями» из шкуры. Если ты решил себя угробить, давай хотя бы не моими силами. «Угробить»? А он был жив? Всё то время, что проклинал, всё то время, что ненавидел, терпел и ждал одного прекрасного дня окончания терзаний, он был жив? Тогда почему Леви не был готов заявить об этом вслух и полный уверенности в этом знании? Почему решительно хотелось узнать виртуален ли мир вокруг, есть ли что-то осязаемое сквозь пустошь, что поселилась внутри вместо надежды и мечтаний? Пустошь, где вовсе не страшно уснуть на век, а страшно когда-то на век проснуться, стала ему домом, а он сам — не более чем истончившейся оболочкой… И если это жизнь, то он смело предпочёл бы смерть, потому что невыносимо. Невыносимо помнить о голубом небе и, поднимая голову, видеть грозовые облака. — Леви, послушай… — Майк на чердаке пропадает? — тут же перебил Аккерман начало развития разговора о какой-нибудь там психосоматике и прочей психологической лабуде, основанной на взаимосвязи тела с эмоциями. Он заранее догадывался, что Эрвин обязательно свалит идиотские ошибки на тренировках и отсутствие должного прогресса на его нестабильное и откровенно херовое состояние. Никаких нравоучений, никаких разговоров по душам, никаких доводов и выводов. Ничего юноше не нужно было. Кроме пары часов маринования под струёй горячей воды и ножниц, чтобы пусть даже внешне, но не выглядеть несчастной жертвой. Вопрос про Захариуса был абсурден и совершенно точно не к месту, поскольку ещё с первого дня мужчина пропадал ото всех наверху. Сломанный на заправке нос еле-еле справлялся с обнаружением кусак, потому Майк нашёл отдушину в ежедневном ведении караула, который время от времени уступал командиру отряда. Это ещё раз подтверждало идиотизм спрошенного, но ничего более подходящего в голове сиюсекундно не вспыхнуло. Леви видел перед собой задачу не соприкасаться с темами для душевного трёпа языками и не намеривался сходить с рельс из-за какой-то глупости. Он способен самостоятельно разобраться с проблемами в голове. Способен доказать и самому себе, и окружающим, что он ничем не хуже и может быть лучше. Способен на большее, чем от него ожидали. На лице солдата застыло мрачное выражение, но, к счастью, тот не стал пытаться выйти на контакт. Молча прикрыл глаза на чуть дольше обычного, кивнул чему-то своему и абсолютно спокойно сказал: — Да, он там. Аккерман закусил нижнюю губу с внутренней стороны, рассматривая под их ногами камни. Появилось импульсивное влечение схватить один из них и немыслимым образом выковырять себе сначала один глаз, а затем второй. Нарисованная в голове картинка отобразилась настолько насыщенно и чётко, что Леви не на шутку перепугался, когда над веком запульсировало. Словно в ожидании неотвратимого. Смогло ли это чем-то помочь на самом деле? Ужасы наполненной болью и несдерживаемых криков ночи оставили бы в покое, силуэты исчезли бы?.. Он устал делить с кошмарами одну кровать. Устал просыпаться в злых слезах и мучиться бессонницей. Устал видеть в изогнутых ветках за пыльным окном подбирающиеся к постели пальцы, устал бояться, что они окажутся реальными и рывком стащат защитное одеяло. И всё повторится. Снова не останется ничего, кроме как бить руками по загнивающему дереву, снова утопят в ничтожности и беспомощности перед лицом настоящей опасности. Вместе с протяжным голосом ветра поднялись и далёкие отголоски каких-то жутких звуков. В глубокой чаща разнёсся громкий звериный вой. Собаки. Мерзкие твари слишком уж часто «патрулировали» территорию временного убежища. Принюхивались к следам, но никогда не шли по ним. Вглядывались в окна, но не рвались пробраться внутрь. Шевелили ушами, прислушивались, но если и улавливали что-то, то рычали друг на друга и бежали либо к источнику звука, либо от него. К укрытию псины не приближались ни разу, но все понимали, что это было вопросом времени. — Идём. Эрвин задал темп их возвращения, потому Леви досталось беспрекословное подчинение. Таковое позволялось ни с кем более, кроме как со Смитом, что парень находил странным явлением. Рядом с солдатом метель внутри сходила на нет, ложась на сердце ледяной каёмкой. Он не мог разыскать причину ненормальному спокойствию, сопоставить факты и прийти к ответу. Не мог или даже не хотел, поскольку упиваться тишиной гораздо приятнее, нежели терзаниями. Возможно, дело заключалось в том, что от мужчины веяло уверенностью и надёжностью, ощущался его внутренний стержень, крепкая основа, на которой держался груз последствий за ежедневный выбор и непомерная ответственность за каждый отданный приказ. Сочетание надежды и гордыни, сильной воли и многолетнего опыта. Леви упёрся взглядом в спину перед собой. Его охватило чувство дежавю. Заболоченный лес, тщётные попытки убежать, мутные разговоры и оценивающие взгляды. Такое уже случалось, но контекст изменился. А их отношение друг к другу? Оно подверглось изменениям или проживало период застоя? Но если бы всё стояло на месте, ощущал бы Аккерман в таком случае… Что? Вопрос вцепился в мозг, как желающий насытиться свежей кровью клещ. Умиротворение было, но не было ли оно надуманным? В домике воняло плесенью, табаком и залежавшимся трупом. Если к первым двум параметрам Леви за месяцы привык, то к тошнотворному запаху сваренных в слизистой воде личинок лояльно относится не получалось даже при желании. Может быть, всему виной был мутант, которого в подсобке изучала Ханджи, однако без закрадывающихся сомнений не обходилось. Любой из группы был готов подтвердить, что смрад в кладовке и смрад, кочующий из гостиной в спальни, отличались. Однако найти очаг мешающему засыпать бедствию так и не удалось. Вернее, никто всерьёз поисками не занимался, поскольку перед носом маячили более неотложные проблемы. Консервированная еда, которая, по всей видимости, принадлежала прошлым жильцам, медленно, но неотвратимо заканчивалась; отсутствие банальных медикаментов ощущалось крайне остро; патроны экономились по максимуму, стрелять в случае крайней необходимости было разрешено только Захариусу, который оккупировал чердак и появлялся на людях в том случае, если спать хотелось сильнее, чем стоять в карауле и бдить за сохранностью порядка снаружи. План о рейде «туда и обратно за полчаса» забылся почти сразу же, после первого упоминания. Кусак в округе становилось больше и больше, к окраинам лагеря их приносило точно мусор к берегу во время прилива, что значительно усложняло передвижение. Леви морально готовился к тому, что Эрвин и вовсе остановит тренировки из-за повышенной опасности, ведь изначально вместо беготни близ наблюдения Майка, они забирались чуть ли не в чащобу. Страха, вызванного вероятностью потеряться в сизом тумане и среди черноты погибающих елей, не было. В конце концов, юноше ни разу не удавалось оторваться от хвоста. С размаху ударив по двери из-за внезапного приступа психоза, он прошёл внутрь небольшого пространства, пропахнувшего столетней пылью и табаком. Всяко лучше, чем пропитываться ароматом переваренных мозгов с душком вытащенных наружу кишков, предварительно замаринованных в виде выклеванных воронами глаз. Леви нравилось коротать время до отбоя в «хоромах» Захариуса, однако лежать на пускай и невыносимо грязных простынях было удобнее, чем на продырявленном диване с выпирающими из-под матраса пружинами. Иммунитет к неудобствам Майк объяснял тем, что после спячки на голой земле любая тряпка и любой обломок мебели станет казаться превосходной кроватью. Незадолго после «эффектного» появления по чердаку пролетел задушенный кашель. — Твою мать, пацан! — задыхаясь от попавшего не в то горло едкого дыма, который исходил от горящей сигареты, покряхтел Майк. — Эрвин заебал, так ты на других отрываешься? — он согнулся на стуле и пару раз ударил себя в грудь, что Леви невольно припомнил, как сам так делал в последнюю ночь перед побегом, выбивая страх и колебание. Он проигнорировал режущее высказывание и прошёл к именитому дивану. Безвольным мешком овощей грохнулся на него. Железка предостерегающе упёрлась в печень, а ещё одна — в бедренную мышцу. Состояние было ужасное. Нервное такое и похожее на сон и, однако, по-своему напоминало экстаз. Он будто стоял на краю и не знал с чего начать, потому что в голове — белый туман, блокирующий разумные мысли; перед глазами — белый туман, из-за которого неясно сколько предстояло лететь с обрыва, прежде чем разбиться о землю сосудом с тёмно-красным вином. Ближайшее будущее было далеко не самой лучшей перспективой для человека, всеми силами пытающегося пропасть где угодно, лишь бы не оставаться в реальности. «Завтра» нависло грозовой тучей, какая готова вот-вот громыхнуть, а после ударить молнией прямо в темечко, поджарив тело до хрустящей корочки. Леви пролежал неподвижно минуты четыре, прежде чем сверху требовательно псыкнуло. А затем ещё раз, когда реакции не последовало, но уже более нетерпеливо. Аккерман нехотя оторвался от пустых размышлений, паразитирующих не то что сознание, а само существование. Покосился в сторону захламлённого десятком патронов и пустыми банками из-под тушенной говядины стола, за которым и сидел солдат, наблюдающий за обстановкой снаружи через небольшое окно. Сизый дымок просочился под глазные яблоки, под ними неприятно защипало. Он сощурился. Мужчина протягивал ему дурнопахнущую трубочку, это отчего-то юноша понял не сразу. Всё-таки Эрвин дело говорил: выпады из жизни негативно сказывались на скорости восприятия и реакции. Если такое произошло бы в критической ситуации, то он бы пошёл на корм мутантам. Стал бы очередным куском бездарного мяса, которому уготовлена судьба застрять меж зубов и наполнить брюхо людоедской твари… Горячий кончик показался вдруг окровавленным. Леви сместил взгляд, ожидая объяснений, коих долго ждать не пришлось. Ловкое движение пальцев, и огненная точка исчезла, став повёрнутой к держащей руке. Струящиеся облака более не видели интереса в раздражении уставших глаз, но неприятное покалывание осталось. Впрочем, оно не мешало в лёгком смятении рассматривать лицо напротив. Мужчина даже не прилагал усилий, чтобы успешно создавать не вызывающий подозрений образ, название которому «нет, я не участвую в вовлечении малолетних в употребление никотинсодержащей продукции». Сколько же масок можно перепробовать, работая в спецподразделении? Не без преодоления слабости и отъединённости от «здесь и сейчас», парень сумел сесть и взять предложенную сигарету. — Эрву ни слова, — он поудобнее устроился на скрипящем стуле и закинул ноги на стол, к которому не испытывал ни малейших тёплых чувств, учитывая проигнорированную хрупкость того. Вновь уткнулся в окно, постукивая указательным пальцем по винтовке. Казалось, ожидал пришествия чего-то. Кого-то. В мыслях. — Поможет? — Мне в твоём возрасте помогало. Леви отнёсся к сказанному со скептицизмом. Он не верил, что подобные способы действительно могут помочь справиться с дерьмом в жизни и откровенно насмехался над теми, кто говорил и на серьёзных основаниях верил в такую нелепицу. Человек вытаскивает себя сам, либо же ничего не предпринимает вовсе. Алкоголь, наркотики и прочая дрянь из ряда лёгкого способа расслабиться — это дорога слабых, которые вдобавок и идиоты, и идиотов, которые не подразумевают, что они слабые. А Аккерман с недавних пор относился и к тем, и к другим, и, возможно, даже к третьим, какие определение ещё не придумал. По этой причине и по тому, что слова Майка звучали убедительно, он поднёс сигарету к губам, оставляя сантиметр расстояния. — Трудное детство? — Трудный отец. Юноша попробовал сделать затяжку, припоминая, как курили старшеклассники, прячущиеся в потаённых уголках внутреннего двора, до которых не доходили камеры. Сначала ничего не происходило, потом появился приятный холодок, и буквально через секунду, когда щекочущий дым проник в горло, а после и в лёгкие — муки удушья. Он закашлялся, захлёбываясь в беспощадной горькости и тупой боли в горле. Гадость и никакой умиротворённой атмосферы, какую приписывали курению. Этот кошмар продолжался минуты три, на него снова и снова накатывало волнами, но ни на мгновение не отступало полностью. Леви в полной мере осознал значение фраз о том, что точное время запросто может обращаться вечностью, если неправильно его использовать. Слезившиеся глаза вызывали неприязнь, он чувствовал, как нос покраснел, а лицо наверняка пошло пятнами. Любая мелочь из-за голодания, вызванного отсутствием аппетита, приводила к такому результату. Удивительно то, что на тренировках он не ощущал недомогания и не походил на покойника от лишнего метра пробежки. Адреналин творил с людьми чудеса. И всё это время за ним наблюдали с неприкрытой насмешкой и каким-то наигранным удивлением. Словно его поражало подростковое неумение наслаждаться «нервновосстановительным» процессом. — Чего уставился? — он привычно ощетинился, резкость и грубость возвращались на законные места, готовившись к обороне. Солдат покачал головой, мол, «ничего», но когда отворачивался многозначительно улыбался, из-за чего сумрачный внешний вид ему было не приписать. Раздражение, подобно брошенной в лужу керосина спичке, вспыхнуло за долю секунды. В последнее время нервы не в порядке, и Леви готов был спорить, что Майку было об этом известно. Да все они поголовно знали подробности той самой ночи, когда его не то что бы мокнули в лужу, а утопили в ней, наблюдая за забавляющими барахтаньями! Все были в курсе или хотя бы предполагали, что с ним твориться, так ещё и смеют рожи в лыбах кривить. Желание подняться с места и перевернуть к чертям стол почти стало реальностью, но заговоривший мужчина перерубил линию пересечения. — У меня с первого раза тоже нихера не вышло. Зато комната провоняла так, что старик чуть из дома не выгнал, — он вынул из переднего кармана пачку, а из неё — мягкую трубочку. Безуспешно чиркая зажигалкой в попытке закурить, Майк выругался, а затем принялся её трясти и снова чиркать. Огня не было. Нервно выдохнул обрывки ругательств и с пятого раза справился. В комнате загорелся второй красный огонёк. — Тебя пробило на душевные разговоры? — Если пробьёт на смех, ты же меня закопаешь. Мужчина вставил сигарету между зубов, отбросил полупустую упаковку и огниво в дальний угол стола. И тогда Леви заметил, что ни в одном из движений не было привычной расслабленности и решимости, а ведь именно полное отсутствие скованности отличало Майка от остальных. Он прямо говорил то, что думал, действовал без промедлений, если дело касалось проявления грубого языка силы. Его беспринципность и стремление идти по пути наименьшего сопротивления не знали границ, отчего солдат и вовсе выглядел бездушным. Сейчас Захариус на себя не походил даже отдалённо: вместо иронического, какое присутствовало минутой ранее, его лицо приобрело задумчивое выражение человека, который решал сложную математическую задачку. — Ты чем-то озадачен. — У Эрва проницательности научился? То, что отрицания очевидного и попыток замять разговор не последовало, немало удивило подростка, поскольку он понимал, что они недостаточно близки для обсуждения не только личного и болезненного, но и чего-то поверхностного, вроде беспричинной тревоги и беспокойства. Но ему пошли навстречу. Позволили подойти ближе. Не нужно уметь читать людей как открытую книгу, чтобы сложить два плюс два и прийти к заключению, что так поступают тогда, когда в раскрытии кому-то есть острая потребность. — О семье вспоминаю. О родителях. — Скучаешь по ним? — Чёрта с два, — он затянулся, задрал голову к потолку и выдохнул толстую струю дыма. Прикрыл глаза, точно уходя в воспоминания, и Аккерман заметил, как губы едва заметно шевелились, нашёптывая не то ворчания, не то вопросы, на которые хотелось бы получить ответ. — По матери — может быть, но по заносчивому мудаку-отцу — нет. Частое и шумное дыхание, ожесточившиеся черты, глаза, смотрящие сквозь стекло настоящего на приведений прошлого, лишь бы понять, в чём совершилась ошибка и чьей виной стало приобретение нежеланного опыта. Леви не мог говорить наверняка, но был уверен, что так выглядит те, на ком жизнь оставила белеющие шрамы. Они давно не болят, из них давно не льётся реками кровь, но забыть то, как они появились на теле никогда не получится. Такая уж им отведена роль — напоминать про боль. — Когда мне было шесть, я ужасно боялся грозы. Всех этих невъебически громких раскатов грома, молний… — Майк неопределённо покрутил пальцами, что сжимали сигарету, как бы выражая масштабность списка. — Отцу это не нравилось. Он считал, что для мужика позорно «вести себя как баба», боясь какой-то хуйни. Захариус мгновенно обхватил мягкую бумагу губами и сделал очередную тягу, отчего Леви вспомнил про точно такую же дрянь в собственных руках. Резкий запах послужил напоминанием о горечи на языке и глубоко в глотке, стенки которой будто покрылись язвами. Подросток не мог произнести ни слова, поэтому решился попробовать ещё раз уловить смысл курения, но уже более размеренно. За компанию. Через пару секунд дым поплыл по комнате, смешиваясь с тонким ароматом влажной древесины. Зыбкий морок, невесомо гладящий гематомы под одеждой, медленно отступал, лишь мелко дрожали кончики пальцев, а во рту по-прежнему было сухо и противно. — Однажды он выдворил меня на улицу в самый разгар. Вышвырнул за дверь и запер её изнутри, сказав, что в дом я не зайду, пока яйца не отращу, — его лицо казалось совершенно невозмутимым, почти каменным, но чуть раздувающиеся ноздри и плотно сжатые губы выдавали бушующее волнение. Вырвался напряжённый рваный выдох. — Моя мама ничего не сделала. Ничего, пока я весь в слюнях и соплях выл на улице, — с печальной улыбкой произнёс он, но потом взмахнул рукой, словно пытаясь разогнать это самое страдание. Леви расфокусированно смотрел за тлеющей сигаретой, теряясь в собственных чувствах, и не двигался. Он, конечно, не жил с розовыми очками и верой в то, что плохих родителей не бывает, однако слышал о похожих историях только в интернете. Охватившее спокойствие мгновенно схлынуло, уступив место чувству опустошённости. — С тех пор между нами выросла стена громаднее той, что была прежде. А когда я вырос в подростка с хуем вместо мозгов — стало ещё хуже, — нахмуренные брови почти сошлись на переносице, упавшие на лоб волосы бросали безрадостную тень. — Постоянно из дома сбегал, школу прогуливал, пробовал всякое и сцеплялся со всякими придурками. С отцом тоже. Друг друга об стены били до тех пор, пока мать не встревала. И волновалась она за этого ублюдка. Он всё улыбался, но свободная ладонь сжалась в кулак. Юноша наблюдал и внимательно слушал, не смея встревать с комментариями, будь они хоть с банальными словами поддержки и сострадания, хоть разделяющими мнение о незнакомом мужике, решившем, что может обходиться со своим ребёнком, как с ничтожеством. Не считал, что имел право вмешиваться в чужое излияние души, в чужую эмоциональную разрядку. Плевать, что их с Захариусом взаимоотношения к тому не располагали. — Это глупо, но я тебе завидую. Леви даже вздрогнул от неожиданного обращения и прекратил нервировать сгорающую бумажку потухшим взглядом. Посмотрел на солдата в ожидании объяснений, недоумевая, по какой причине его приплели в историю. Майк до сих пор продолжал смотреть в окно, где под порывами ветра качались ветки таких же умирающих, как и людской народ, деревьев. Потушил сигарету о подлокотник, бросил её за спину. Та беззвучно приземлилась в слой плесени и мха, наросших за долгие годы. — Эрв так с тобой возится, старается от всего защитить. Меня никто не защищал. По чердаку грязным пятном растеклась неловкая тишина. Аккерман старался глядеть куда угодно, только бы избежать возможности зрительного контакта, и думал, кто должен был заговорить. А должен ли? Может, сейчас подходящий момент, чтобы спуститься в общую спальню, забыть о разговоре и впредь не вспоминать? На всякий случай он прикусил язык, чтобы ни одно лишнее для посторонних ушей раздумье не решило просочиться вслух. Тяжесть на сердце не давала покоя и совершенно не помогала быстрее соображать касаемо предприимчивости. Было сочувствие, но вдруг Майку вовсе было не нужно, чтобы его жалели? Что если тот придерживался позиции «потрепались и забыли»? Как Леви должен догадаться, что делать с посторонними чувствами, когда самому хотелось разрыдаться в подушку и снова отрубиться на сутки? По коридору эхом пронёсся топот и радостные визги. Юноша не успел обернуться, как источник шума настиг обитель Захариуса. — Ребята, вы не поверите, что я обнаружила! — глаза женщины искрились неудержимым безумием, словно ей вкололи ударную дозу кофеина спустя бессонную неделю. Леви был бы посмертно благодарен очкастой трагедии за своевременное появление, однако не успел даже сгенерировать слова признательности, как его с немалым энтузиазмом потащили к двери. Псина, гордо носившая кличку «Паника» клацнула зубами всего в миллиметре от носа. Он дёрнулся так, что плечо пронзила нестерпимая острая боль от хруста. Как ожог об открытое пламя. Стиснул зубы. Зое убрала руки, будто он — раскалённый утюг. Пускай Ханджи была немного чокнутой в его глазах, Аккерману нравилось её умение непринуждённо выходить их любой ситуации. — Левасичек, ты срочно должен это увидеть! А ты, Майк, чего расселся? Идём-идём, такие открытия нельзя пропускать! — Пост, — коротко бросил тот, не одарив и взглядом. Леви подозревал, что причиной отказа служило не только выполнение обязанностей, однако говорить что-либо по этому поводу не стал. Им двоим на сегодня явно достаточно компании друг друга. — Потом с Эрвом перетру. Обошлось без долгих уговоров: Ханджи пожала плечами и, бросив «ну и как хочешь», повела за собой Леви, у которого право выбора отсутствовало по умолчанию. Однако если бы его хоть раз спросили, хочет ли он наблюдать вблизи за одной из тех тварей, что лишили его семьи, друзей и прежней, нормальной жизни, в которой наверняка не происходило бы ужасов, теперь шедших по стопам, он бы до полусмерти избил того, кто задал вопрос. Не хотел бы. Никогда. Как никогда не хотел бы и полного разрушения цивилизации, только-только на трясущихся ногах встающей на новый технологический уровень. Исчезновения интернета и социальных сетей, в которых он вычитывал новости по всему миру и стабильно раз в день получал вопрос о расписании и домашке на завтра. Маленьких магазинов с надоедливыми продавцами и супермаркетов, в которые они с мамой ходили почти каждые выходные в поисках готового ужина. Если бы его хоть раз спросили, чего он хотел прямо здесь и сейчас, он бы ответил, что всё бы отдал, чтобы болезнь единственного родного человека и отмена поездок куда-то там были самыми серьёзными проблемами. — …и она двигается в точности как живое существо. Леви, ты меня слушаешь? Школьник перевёл рассеянный взгляд на убранство кладовки, где ещё в первые дни пребывания в заброшенном лагере обнаружили прекрасный для исследований образец в виде просящего о милости мутанта. Его пальцы с торчащими костяшками едва заметно шевелились, пытаясь ухватиться за последнюю надежду увидеть лик смерти, а из пасти издавались странные звуки, похожие то ли на стон, то ли на хриплый вскрик. От мозга по стенам расползались многочисленные нити, которые выглядели почти точно так же как кровеносные сосуды, просвечивающие сквозь кожу. А ближе к потолку висело нечто, имитирующее то ли человеческое дыхание, то ли готовую рвать бомбу. — Так вот о чём это я. Не подходи близко к дыхалке и посмотри сюда, — она указала пальцем на одно сплетений у окна. — А теперь сюда, — следующая паутинка чуть поблёскивала в полумраке, Леви не составило труда прийти к выводу, что это гниль. — Понимаешь, что это значит? — широченная улыбка вновь расплылась на пол-лица, а от лицезрения такой картины у Аккермана заныли скулы. Ханджи вся тряслась от желания поскорей поделиться открытием, потому не могла устоять на месте, подпрыгивая каждый раз, когда замечала на лице юноши малейший думательный процесс. — Это значит, что паутина тянется к свету! — радостный визг пронёсся по комнате, погружая в бурю восторга, который был до конца понятен лишь Зое. — Тень или полутень оказывают негативное влияние на жизнедеятельность мутанта. Его «сосуды» со временем превращается в слизистую массу, если не находят солнечный свет, — женщина махнула рукой в сторону противоположного угла, до которого не дотягивались лучи. Густая бурая слизь стекала по стенам. — Кроме того, на свету сплетения разрастаются быстрее. Но для чего они? Исключительно для поддержания жизни? Не верю! Не может быть такого, чтобы у полумёртвого инстинкты выживания работали! Ох, сюда бы мою лабораторию, я бы мигом разобралась что к чему! После Леви перестал слушать монолог, поскольку ничего более информативного ранее полученной информации он не улавливал. Если четырёхглазой копошение во всякой дряни приносило пускай больное, но удовольствие, то ему оно не было интересно. Как минимум потому, что он придерживался радикально-разумных мер, которые сводились к простому слову «уничтожение». Если выживших остались сотни или, если повезло, тысячи, то какой смысл создавать вакцину? Мертвецов в разы больше, чем живых. Те, что стали оголодавшими трупоедами уже никогда не станут людьми. Никто из них уже никогда не увидит ни родных, ни близких, ни знакомых… Никого. Никогда не отужинают в кругу семьи или в кругу тех, кто стал семьёй не по крови; никогда не получат и не подарят подарков на праздники; никогда не возненавидят рабочий день и не возлюбят выходные… Никогда. Всё кончилось. — Как думаешь, Эрвин даст добро на сбор слизи? Ах, точно, Эрвин! Ему тоже нужно рассказать! — она не успела поставить ногу за порог, как прогнившая доска надсадно треснула и отвалилась, пропав во тьме, в не известном никому небытии. Ханджи покачнулась, с трудом устояв на ногах, обогнула образовавшуюся расщелину в полу и пулей вылетела в коридор. Чуть не случившееся падение не сильно её волновало перед лицом науки. Леви недолго стоял один на один с трупом. Желая поскорее избавиться от такой «приятной» компании, он вышел следом за женщиной, которую в поле зрения уже не застал. Напавшие со спины одиночество и незнание куда податься застали врасплох. На улицу выйти было уже нельзя, ведь день склонялся к закату, до темноты оставалось всего пару часов, а следом за сумерками придут и черти из самой преисподней в изображении костлявых шакалов; если подняться наверх, то волшебным образом игнорировать откровенную историю из жизни отрядного снайпера; а в местной столовой он вряд ли найдёт пару спрятанных шоколадок. Чувство потерянности материализовалось, и к нему снова вернулись пугающие мысли, которые одним своим наличием в голове доводили до отчаяния и панической атаки. Голоса в голове проснулись, у них появлялись лица, у них снова заело пластинку о том, что умереть прямо там, в богом забытом месте, посреди окровавленных пустых коробок и старых журналов было бы куда лучше, чем теперь без конца мучиться. Мучиться от неприязни к телу, покрытому непреходящими синяками и ссадинами; мучиться от глубокой личной боли, от боли физической и эмоциональной, от стресса, тоски, беспокойства… Мучиться, мучиться, мучиться. Леви весь превратился в живого призрака, который всё ищет выход из замка и никак не может найти. Но проблема состояла в том, что, несмотря на понимание саморазрушения, на понимание того, что он себя убивает, юноша ничего не предпринимал. Он опускался на дно. Тонул в неизвестности и мраке дней. Задыхался в угрызениях совести душераздирающих сожалениях о прошлом. Отгородившись от внешнего мира: от запаха пыли, от сухого воздуха, из-за которого потрескались губы, от шуршания поношенных кед, парень направился сначала за дневником, а затем в столовую. Природа была неспокойна. За заколоченным окном шумел дикий ветер, капли дождя падали на землю, но даже несмотря на это, Аккермана охватило блаженное чувство тишины. Оно не приносило штиля на душу, но Аккерман надеялся, что ночная прохлада и начинающийся дождь помогут избавится от лишних мыслей, освежат голову, и он сможет заснуть. Пускай за столом, пускай с утренними жалобами на боль в спине от неудобной позы, пускай с чувством опустошения от кошмаров, но поспит. Хотя бы до раннего рассвета. Тихое шуршание огрызка карандаша о бумагу заполняло собой пространство. Он писал о том, что было в голове, даже если это были несвязные между собой слова; рисовал то, что напоминало о школьных буднях, вроде минималистических котов, которых Изабель любила изображать в его тетради на переменах и во время уроков. — Братишка, смотри, я нарисовала ему поломанный ус! А эти двое как Инь и Янь, видишь? Не волнуйся, твоя домашка не пострадала! — её улыбка никогда не выглядела натянутой и неестественной, она всегда была солнечной и беззаботной, как и сама Изабель. Как ребёнок перед рождественской ёлкой. Возможно, поэтому Леви никогда не сердился на безобидные шалости всерьёз. Влажный воздух просочился сквозь него. Наваждения били сильнее тока и были острее мачете. Под их напором рисунки превратились в чёрные клыкастые кляксы на добрую половину страницы, из-за чего записи стали походить на записки сумасшедшего, решившего в один зимний день сбежать из лечебницы и сгинуть бесследно в лесах. С каждым днём Леви находит всё меньше и меньше различий между несчастным человеком из воображения и самим собой. — Ты ведь в курсе, у неё бесполезно пытаться что-то отнять. Смирись, теперь твои тетради — прибежище для нарисованной ерунды, — Фарлан с нисхождением посмотрел на Пересмешницу, вырисовывающую близ полей узорчатого кота с крыльями и кашалота, купающегося в звёздном свете. За окном шёл дождь, а на душе — ливень. За окном бесновалась осень — тоскливое, гадкое время года, когда и жить-то не хотелось, а на душе времён года не существовало вовсе. Там непроглядно черно, затянуто плотными облаками, сквозь которые не видно ни звёзд, ни луны. Там лишь мосты, лестницы и переходы, а ещё пустые окна соседних домов. Там часы на тумбочке у кровати показывали половину пятого. Именно в это время он в последний раз проснулся дома. Проснулся с ощущением со смутным ощущением того, что произойдёт нечто необъяснимое и роковое, после чего жить по-старому будет невозможно. — Очередная бессонная ночь? Леви перестал цеплять взглядом строчки мятых страниц и на пару секунд завис, смотря между ними. Голос он узнал сразу, как бывало всегда. Не то что бы вариантов того, кто мог бы прийти к нему поздним вечером, было множество, но именно при звучании этого голоса Аккерман непроизвольно затаивал дыхание. Глупая реакция. Юноша с полным недопониманием на лице посмотрел на Эрвина. — Ты который раз без сна. Как не гляну, так ты то здесь сидишь, то ворочаешься в кровати, — мужчина прошёл к столу и расположился по правую руку, украдкой заглядывая в дневник, записи и рисунки в котором Леви не стал прикрывать. Секретного в каракулях столько же, сколько яблок в лимонном пироге. — Ты ведь тоже не спишь, — глаза вернулись к исписанному вдоль и поперёк дневника, проскальзывая по буквам, которые стали одним целым с покровом ночной темноты. — Проблемы, командир? — Никак нет, — он усмехнулся, но печаль во взгляде пошатнулась. — Сменю Майка через полтора часа. — Он уступил тебе место? Шутишь. — Мы сошлись на мнении, что плохое качество сна сказывается на его прицельных способностях. Юноша понимающе кивнул и глянул на Смита. Тот смотрел на него в упор, буравя холодными голубыми глазами. Леви сжал зубы и сдвинул брови, будто от головной боли, силясь понять причину такого пристального внимания, но в необъявленном поединке не выдержал первым. Прерывал зрительный контакт. — Я понимаю, ты не хочешь об этом, но… — Понимаешь, так чего лезешь? — Ты должен прекратить. Прокручивать в голове то, что произошло, и думать о саморазрушении, как о способе помочь себе, — они только начали, а командирский тон уже действовал на нервы. — А ты должен прекратить лазить у меня в голове, — с каждым словом негатив лился активнее, отчего Леви догадывался, что не далеко осталось до момента, когда он психанёт, хлопнет дверью и, разозлённый, завалится в постель, желая никого не видеть и не слышать. — Я продолжу это делать, пока ты сам не начнёшь наводить в ней порядок. — Да с чего ты вообще взял, что мне это нужно? — Я знаю это состояние, Леви. После первых миссий на «горячих точках» я выглядел точно так же. — Вот только никаких «горячих точек» в моём случае не было, Эрвин! — парень не заметил, как повысил голос, но как только стало доходить, то тяжело выдохнул и спрятал лицо в ладонях. Сомкнул ледяные пальцы. Давление в голове было невыносимым. Будто выталкивало глаза из глазниц и раздвигало кости черепа, как раздвигается хищно поблёскивающий зубьями медвежий капкан. Вдох-вдох-вдох, но нет выдоха. Дыхательная система отказала, а он отчаянно пытался восстановить её работу. Какой-то комок в горле образовался и душил, душил, душил. Злиться бессмысленно. Больше всего в этой комнате Леви ненавидел исключительно себя, никого более. Разумная часть мозга не утратила способность понимать, кто истинный враг, но другая часть… Искалеченная, искусанная, побитая, с перерезанными венами и месивом вместо тела. Она жаждала мести, жаждала отгородиться от окружающих и найти того, кого можно сломать, как ломали её. Аккерман покачал головой. — Тебя интересует, почему я не сплю? — выдохнул парень ослабевшим голосом и сжал отросшие сальные волосы. — Я устал просыпаться в слезах, во снах вспоминая обезьянью рожу этого ублюдка. Но и не спать я не могу, потому что он преследует меня и здесь. Везде. — Не зажимайся, мой милый мальчик, тебе ведь нравится. Кайфуешь от хера в своей костлявой заднице, как ебливый щенок, — язык в ушной раковине, пальцы оттягивают щёку, ногти впиваются изнутри, в горло раз за разом проникает возбуждённый член. Потная ладонь провела по обнажённой ноге, отчего та пошла судорогами. Слёзы смешались с непрестанной болью, хотелось высвободиться и дико кричать. Но сил на крики не осталось, и он едва слышно мычал. — Мне страшно, что эти чувства со мной навсегда. — Ещё в первую нашу встречу я понял кто ты. Маленькая блядь, которая создана для того, чтобы её трахали, — голова на столе, глаза видят обклеенные газетными статьями стёкла, но не воспринимали ничего. Ничего, кроме различий человеческих фигур где-то сверху. Пусто, и только лишь одно слышится эхо. А потом зазвенело, когда размытая тень в белом мареве обрела очертания. Царапающие пальцы забрались под футболку, неторопливо исследуя каждый сантиметр кожи. Они оставляли после себя жирные следы, от одного лишь ощущения которых опустевший желудок выворачивало. — Надеюсь, это твой первый раз? Я ведь могу и заревновать. — Я просто хотел бы забыть. — По возвращению тебе на лбу следует написать «ебливая шлюшка», — тело жило своей жизнью, на рефлексах, потому слабо дёрнулось от слов. Словно до сих пор не верило, что не может выбраться из ловушки. Леви чувствовал каждый удар неистово колотящегося сердца, чувствовал, как мышцы напрягались и тут же слабли, чувствовал обнажённость нервов. Что угодно, но не чувствовал себя живым. — Или ты хотел бы исключительно со мной? Только скажи. — Я… Мужская ладонь аккуратно легла поверх изувеченных страшным прошлым и неизвестным будущем рук. Леви стало не по себе. Собака «Паника» поплотилась из пустоты, наполняя собой сознание, заставляя реальность дистанцироваться. Она насмешливо блеснула тёмными глазищами и двинулась вперёд. Между лопаток скрутило спазмом, точно в позвоночник кольнули спицей, а в ноздри ударил резкий запах крови. Кулак снова сожмёт волосы с молчаливым намерением содрать скальп. Аккермана снова прижмут лицом к столу, чтобы показать ничтожность его места в пищевой цепочке, или снова дёрнут вверх, чтобы до малейших деталей запомнились светящиеся голодным блеском глаза, перед тем как острая разрывающая боль захлестнёт вновь. Расплавленное железо снова стечёт по гортани, оставляя чудовищные ожоги, и соль снова посыпется следом за ней. Обмоченные ядом иглы снова вонзятся в глазницы и станут тяжело ворочаться в них. Его голубое небо снова разлетится на сотни щепок. Но игл не последовало, как не последовало и боли. И Леви будто очнулся от лихорадочного сна, длившегося без малого четверть столетия. Он убрал ладони медленно, словно боясь разбить иллюзию. Ничего не произошло. Только ласковые касания вплелись в непослушные пряди, нежно поглаживая и по случайности нащупывая синяки, о которых юноша ранее не догадывался. Аккерман кривился, когда до них дотрагивались, но почти сразу расслаблялся, целиком и полностью отдаваясь ощущениям. И выдохнул с облегчением, когда понял, что только что пережитый кошмар был воспоминанием. Всё позади. Парень устало положил голову на стол, уткнувшись лбом в изгиб локтя. Но руку солдата ненастойчиво удерживал в своих волосах, чтобы тот не мог и подумать о прекращении. Ладонь у командира горячая, как кружка с мятным чаем или какао, Леви не уверен, что хоть раз заставал её холодной. Это успокаивало. Это отвлекало. Создавало умиротворённую обстановку, от которой Аккерман отвык как… Полгода? Может быть. Время не имело значения, пока человек живёт. Значение имело только «здесь и сейчас». А «здесь и сейчас» он чувствовал жар, исходивший от пальцев, прикосновение сильных рук, одновременно и бережное, и надёжное. Послышались шаги. Сначала звук сапог раздался на лестничной клетке, затем по коридору, промелькнул человекообразной тенью мимо прохода в столовую, прошёл дальше и исчез где-то в стенах. Должно быть, полчаса прошло. Им пора расходится, но ни один не сдвинулся с места. Им пора перестать предавать значения задушевной беседе, но даже молча они продолжали её вести. В конце концов, им пора позабыть о том, что происходило, но Леви терзали сомнения, что на следующее утро он предпочтёт стереть эпизод из памяти. Сон подкрался незаметно, строго говоря, это был даже не сон, а какое-то странное состояние невесомости и расслабленности. Подкрался тихо, будто кот на мягких лапах, свернулся рядом клубком, смежил веки. Плотный, непроницаемый туман, при виде которого не зарождался ужас или беспокойство, только неимоверное наслаждение было ему спутником. Леви почти поймал сновидение за хвост, но резко разомкнул глаза, подорвавшись вслед за Эрвином. Симфонию ночной тишины прервал крик. — Твою мать, уберите от меня эту тварь!