ёситё

миэ третья: офуро, две плошки домбури, черные хакама и черное хаори

— Пшла вон. Гютаро помнит, сколько он сегодня стоит. А потому визжащую от каждого его хриплого вздоха служанку он гонит прочь только словами. Хотя желание ударить ее по молодому личику грызет червем дырявый, впалый живот. Она так и напрашивается, всеми своими этими взглядами. Жалостливыми. Эта маленькая мразь смеет его жалеть. Думать, что она настолько выше его, что может его жалеть. Зубы болезненно саднит. Желание схватить служку за клок волос и пройтись девичий щекой по полу растет с каждым мигом. Интересно, насколько бы сладко она кричала, если бы Гютаро все-таки приложил ее о татами? Смачно. С силой. С наслаждением. Так, чтобы прическа растрепалась и ворот одежд изорвался. Кожа бы с мягкой скулы содралась и кровоточила бурым и вонючим. Изорвать бы ей мясистые губки, чтобы поменьше их кривила. И вообще — разговаривала поменьше. Служка не сразу делает, что ей велят. Она мнется в нерешительности у сёдзи, опустив глаза к полу. Заплаканные, опухшие глаза. Щелки черные, такие мерзкие. Не глаза, а прорези между крыльев жука или кольца на теле жирной гусеницы. Опарыша. Эта малолетняя бестолочь похожа на неповоротливую сопливую улитку — медленная, зашуганная, уродливая. И жирная. Толстые запястья, пухлые щеки. Нахрен ее вообще тут держат? В центре Ёсивары, в этом дорогом и роскошном агэя? Или пойти было некуда, даже в самые дешевые проститутки не взяли? Хотя по ней видно, что не взяли бы. Загорелая кожа и круглая фигура — отвратная херня. — Но, Фудзивара-сама, просила… прислуживать Вам… за трапезой, — слова из ее черного рта вылетают словно неповоротливые мошки, что копошатся над трупом дохлого кота. Толстыми пальцами сжимая край разрисованных сёдзи, она заикается и глаза снова становятся мокрыми. Свинья в дорогом кимоно умудряется реветь даже когда в ее взоре все равно сочится жалость. — Ты глухая что ли, да-а? Тебя не били давно? — Гютаро снова скрипит, хрипит, и речь из его рта выливается ведрами ночных помоев. С больной радостью, что тлеет между изломанного хребта и худой грудины, он смотрит на то, как по потной коже сучки бегут сырые мурашки. Она содрогается, так что жир на боках подрагивает. Уродина. Жирная. Свинья. — Фудзивара-сама… просила… — повторяет она, как повторяют стихи редкие монахи, что заглядывают в их район. Язык заплетается. Безмозглая стерва. Разве она не знает, что в Ёсиваре, в высокой или низкой, не будут два раза повторять, что нужно делать? Тут жалости не знают. Получаешь в морду. Или бьешь сам. Ступня Гютаро поддевает нечто, разложенное посреди комнаты. Он с гадким смешком отправляет в лицо этой жирдяйке что-то горячее, так что подол ее одежд превращается в месиво. Ей шпарит тугие ноги и носки. Она орет. С высоким вскриком сёдзи наконец-то захлопывается. Гютаро остается один. Наконец-то. Если бы он знал, что двадцать пять монет будут стоить всей той ужасной херни, что с ним творили тут — он бы сразу вставил трубку в глаз старой карге и насладился бы и десятью золотыми. Никакие деньги не стоили всего кошмара центра Ёсивары. Покои, куда служанка-свинья притащила его по узкой кишке коридора… огромные. Нехило огромные. Больше, чем их с Умэ покосившийся гнилой дом раза в два, или три. Подсчитать скудным умом, сколько тут татами у Гютаро не выходит, хотя он не то, чтобы старается. Смысл? Еще выползая из повозки старой шлюшки, он понял, что агэя — это реально дорогое развлечение. Целый дворец, лощеный красными досками и засаженный бутонами камелий, а жили в нем всего-то человека четыре или три. Тут все размашистое, расшитое тканями, везде гравюры, палочки с ароматом благовоний, крепкие пушистые циновки. Конечно, Гютаро не был дураком, знал, как могут жить богатые клиенты Ёсивары. Но вот, чтобы так. Мерзкое ощущение тягучий зависти клокотало, как полудохлая птица, у него в горле. Щекотало чем-то кривым и крючковатым связки, заставляя его рычать. Он хрипел с самого приезда в агэя, как только переступил широкий порог. Мицуко тогда лишь посмеялась, сказав, что «рада, что ему тут настолько нравится». На обещание придушить ее и осквернить ее еще теплый труп, она Гютаро поблагодарила. Чокнутая старая мразь. Но платит эта мразь хорошо. Комната, куда свинота-служанка его привела утопала в чем-то медовом. Бумажные фонари и курильницы отливали мягким янтарным отблеском. Пробирало по роговелой коже странным ощущением чего-то неправильного. Завистливая рожа Гютаро портила общий вид — дорогая мебель, все эти столики, даже какие-то иноземные безделушки. Картины, подсвечники, цветы. В гнилом рту не хватало слов, чтобы объяснить самому себе всё вокруг. Куча бесполезного хлама. И нахер он тут? Босые ступни шлепают отмашисто к сёдзи. Гютаро скашивает взор к той штуке, что он кинул в девку. Оказывается какая-то посудина с маленьким носиком и округлой ручкой. От нее идет водянистый дым, повсюду кипящие капли. Еще какая-то мокрая трава рассыпана. И все это дело воняет приторной дрянью, так что Гютаро лишь еще раз пинает странную плошку в сторону выхода. Подальше от себя. Он и так натерпелся за сегодняшнюю странную ночь. Пусть сами играются с водой и травами, заваривают какие-то там смеси и ловят приходы. У богатеев много развлечений — дурманящие сушенки одни из них. Гютаро успел повидать, что бывает, если перебрать с таким травянистыми порошками. Некоторые особо лихие клиенты сестры уже разомлевшими приползали к Умэ под одеяло. Некоторые потом настолько терялись в своих видениях, что с них можно было стрясти побольше денег. Он на эту сеть не поведется. Хватило того, что только он переступил порог агэя, начав задыхаться судорожно от высоты потолков, как его уволокли. Мыться. Подумать только. Сраная Мицуко прикрывала изгиб губ ладонью, видимо, пытаясь не ржать, как крутобокая кобыла, когда очередное обещание сделать с ней все то, что обычно делают в Расемёнгаши, срывались с его рта. Но по-другому денег было не заработать — ее же слова. Либо мыться, либо никак. Обещая, что приставленная к нему деваха будет «нежной», Мицуко скрылась за полотном, отделявшим проход к комнатам постояльцев. Махнув ему ладонью на прощание, беспечно легко. Все она делала легко, словно бы была сухим кленовым листом в осень. Гютаро скользко тошнило. Сам он был земляной личинкой, копошащейся в грязи и чужой блевотине. Все легкое вызывало в нем гадостные мысли. Даже Умэ с ее красотой, самой красивой красотой, все равно была на земле. Она что-то весила, ступала громко, ругалась похлеще и погрязнее брата. А эта. Эта Мицуко была листом. Мыться было бесполезно. Даже когда его привели к кадке с водой, что служанка называла «фуро». От «фуро» кадился дым, сама вода воняла чем-то свежим и съедобным. Должно быть воду можно было пить, как похлебку. Гютаро, в принципе, так бы и поступил, если бы его не начали умолять в эту бадью залезть. Сесть или что-то такое. Он не особо разбирал приглушенный лепет девки, что поднимали на него изредка поросячьи глазки. Мыться было настолько бесполезно и прост тупо, что он не сдержался — заржал громко и судорожно, приложив ладонь к ввалившемуся вовнутрь животу. Собственный голос скребся в ушах, бесил, раздражал. Но другого голоса у Гютаро не было. Он в своей жизни мылся — только летом. В мелких реках и забродивших каналах Расемёнгаши, куда все сливали ночные горшки и сбрасывали трупы померших. Вместо урн с прахом или погоста у них была мутная коричневая вода. Там и можно было подмываться, если раны уж очень сильно чесались. Если струпья и гнойники зудели, если что-то болело неистово, если ногти вываливались из пальцев и нужно было сполоснуть руку от ногтевого месива. Это и было «мыться» для Гютаро. Для Умэ. Для всей нижней Ёсивары. За года жизни, грязь, песок, ил, пепел, соки тела, все это — стало второй шкурой. Срослось, въелось, впиталось. Даже вроде как чистенькая сестрица тоже… тоже на самом деле была далека от тех напудренных и обмазанных маслом ойран, что они изредка видели на улицах центра. Грязь жила в грязи, грязь ела грязь, грязью запивала, на грязи спала. «Смыть с себя лишнее», как прохрюкала дура-служка было невозможно. Разве вода может вообще смыть хоть что-то? Вода-то тоже мутная, в тине обычно и с мелкими червями. Но. Оказалось, что не вся вода бывает мутная, с тиной, тлёй и головастикками. Вода в фуро — нет, реально похлебка какая-то — была чистой, затянутой тонкой поволокой пара, почти прозрачной. А еще. Вода в кадке оказалась горячей. Не теплой, как в супе. А горячей, мать ее. Гютаро знал лишь понаслышке, что ойран принимают ванну не холодной, но даже они — не смеют тратить более полена-другого для купания. Раз в месяц могут такое бесстыдство позволить себе, что им — хорошеньким смазливым сукам, которым клиенты исправно платят. Можно изжечь целых два полена для подогрева. Но чтобы такую «фуро» разогреть до горячего — надо поленьев десять-двенадцать. А это нереально купить. Заработать столько. Его перекошенные, как попорченные весы, плечи начали мелко дрожать, когда он все же опустился в парную воду. Гютаро поначалу хотел было насладиться тем, как же будет на него смотреть хрюша-девка, стоит ему развязать пояс и стащить с себя одежду. Одно только его лицо и жилистые руки заставляли баб испуганно отходить назад. А тут такая радость. Он голый, покрытый пятнами сливовницы. Ни живой, ни мертвый. Но, блять, пришлось отложить любование чужим отвращением. Потому что мысли резко превратились во что-то скользкое, утекающие куда-то. Таять начали, как первый снег на ветках осоки. Гютаро потерялся в этой воде. Было тепло. Даже жарко. В себя пришел, только когда проклятая служанка вылила ему на башку какую-то гадость. Он успел перехватить ее запястье, но жижа уже текла по макушке и капала в сломанные не раз уши. Легко было бы сломать ей запястье, но жируха-служанка так визжала и просила прощения, что это даже позабавило. И Гютаро только шлепнул ее наотмашь по отожранной заднице, спросив сипло и немного устало, что эта сука делает. Оказалось — масло. Каким шлюхи и гейши мажут себе прическу. Такое делают из цветов и зерна, оно помогает от вошек избавляться, травит их и все такое. Вспоминать лишний раз, как гребень служанки обломался четыре раза об его патлы — не хотелось. Она так не «вычесала мусор», да и, кажись, вообще расплакалась, пока ему волосы перебирала. Один раз даже вынула оттуда занозу и дохлого жука. Так верещала, что Гютаро плеснул ей в рожу воды. Уже грязной — с него сходила кожа и сочился сок со струпьев. Замолкла свинота быстро, и Гютаро остался снова один со своими мыслями о том, что Умэ бы понравилось сидеть в этой коробке с горячей водой. Она любила эти девчачьи штучки. И чтобы ее по голове гладили, вычищая блох, тоже любила. И когда ранки промывают теплым и пахучим любила. Сестру бы сюда, а не его. Но что сделано, то сделано. Двадцать пять монет поехавшая старуха платила Гютаро. И он терпел все пытки водой и крикливым голосом служки ради этих денег. Стоило потом еще накинуть цену за все издевательства. Но это потом, когда он доберется на кривых и жадных ногах до Мицуко-«сама». А пока он оставался в одиночестве слишком роскошной для себя комнаты. Сколько бы червяк в норе не пел, что хочет богатой жизни, один хер — дай ему эту жизнь, почует себя отвратно. Вся эта пресыщенная красота, дорогие тканевые сёдзи, свечи из жира, а не из растительного масла. Кипяток с травой в странной посудине. Какая-то слишком необычная жизнь, для Гютаро. Не понятная ни разу. Дала бы сразу старая сучка Мицуко денег, или уже сказала, что от него требуется и отпустила. Гютаро свою работу всегда выполняет четко и спорно, не заставил бы ее сомневаться в своем прозвище — «сутенёр». Расправились бы быстро и без этого унижения в агэя. Хотя, понимать, на кой хрен сраная Мицуко устраивала весь этот бред, будто бы он ее гость, понимать даже не хотелось. Мало ли что там у богатеев в голове. Видимо все, кому повезло родить красивыми и с деньгами, так или иначе теряют рассудок. Больные и лопающиеся от своего богатства. Черви, Недоноски. Идиоты. Отступая наконец-то от плошки с вымоченной травой, Гютаро окинул взором комнату. Целые «покои» — этим словам порой называли уж особо зажиточные лачуги в Расемёнгаши. Но даже эти дома, даже если там было больше двух комнат, — все равно не стоят и половины комнаты, куда его привели. Неуютно. Ощущаешь себя мелким. Гютаро и так горбится с тех пор, как плечи и шея стали слишком тяжелы для перебитого хребта. И весь рост складывается пополам, отчего получаешься короче. А теперь так вообще — ты словно кузнечик в корзинке, куда тебя тупорылые дети засунули. Хотя, не далеко от правды. Правда засунули не дети, а одна поехавшая к старости баба в черном кимоно. Пока Гютаро пялится бездумно на сушеные цветы в мисках у фонариков, порой скребясь рукой о грудь, сёдзи тихо скрипят низкими голосами. Жирные руки обрыганой служанки что-то суют в щель и стремительно скрываются в темноте. Резко захотелось снова кинуть в нее посудиной, но не успеешь уже. Да и еще… Да и происходит еще одна подстава, какой ждать уж точно не приходилось. Если о мытье, и о том, что в высоких борделях мыться заставляют, Гютаро еще знал, мог примерно понять зачем его натирали салом и пахучим маслом — в верхнюю Ёсивару в комьях отходов не пустят, то вот это. Это понять он не смог. Еда. Куча еды. Плошки риса с чем-то. Рыба. Еще рис. Что-то зеленое и тофу. Столько еды он не видел никогда, и вряд ли еще увидит. Столько еды. — Трапеза для Вас от… Фудзивара-сама, — тонкий голос за сёдзи звучит издалека. Гютаро плевать. Он и сплевывает под ноги вязко, быстрым шагом направляясь к подносу с жрачкой. Быстро садится на корточки около дымящейся еды. Рядом лежит еще сверток каких-то тряпок, но похер. Здесь еда. Настоящая. — Трапеза и… и хаори с хакама… от Фудзивара-сама. Последние слова служанки Гютаро слышит глухо и сдавленно; Хер с ней. Жирный и конский хер, пусть приносит, что хочет и что велят, Тут еда. Живот крутит болезненно, когда Гютаро кончиком пальца с обломанным ногтем тыкается в одну из плошек. Вроде не мерещится — рис с мясом и яйцами. Донбури. Всамделишный, а не тот, что кажется порой на развалах и в лавках Ёсивары. Тот донбури, до которого не добраться. Нет смысла и соваться за такой жратвой. Воровать из верхней Ёсивары слишком запарно. Гютаро тыкает каждую из посудин пару раз, зачем — не знает. Может, потому что он за жизнь столько жратвы не видел, хотя и подозревал, что у богатых клиентов Умэ раз в шесть может быть больше на обед риса, чем сейчас он видит. Но подозревать и тыкать — разные вещи. Все тут — потрогать, понюхать, лизнуть. Поднести к потрескавшимся губам куски рыбы и риса. Попробовать мелкие куски и убедиться, что слюна уже накапала на вымытые колени. И что все это — реально еда. Куча еды. Гютаро плошки жрет руками. Пригоршнями черпает себе все, до чего дотягивается. У него по рту мажет жир и ошметки летят к ногам, но он хитрый — подбирает все крошки и тоже кладет в рот. Быстро, не жуя, а только глотая, сгребает себе все, до чего ладони дотягиваются. Зубы стучат друг об друга, пока он до сблева набивает живот. Вкусы превращаются в одну мешанину, он почти не различает, что ест — где тут мясо, где кости, что из этого требуха. Слюни текут их уголков губ, и трудно не задохнуться. Но еще труднее остановиться. Прекратить. Не сдохнуть от обжорства. А Гютаро прекрасно знает — что сдохнуть можно. Когда долго не ешь, голодаешь злобно, а потом вдруг резко набиваешь живот — могут кишки лопнуть, свернуться в узлы, и ты точно тогда испустишь зловонный дух. Нельзя сразу много есть, нужно терпеть. Этому он всегда учил Умэ, когда у них дома оказывалось чуть больше, чем тарелка тухлого риса. А если учил сестру, значит и сам должен так поступать. Гютаро отставляет через силу две пустые плошки к другим. Отчего-то именно в момент голода в нем просыпается короткая благодарность к старухе, что не поскупилась ему на донбури. Тут вообще тарелок много — считать устанешь. Но более двух он не съест. Лопнет, как лягушки по весне лопаются от семени и слизи. Даже если еще хочется — нельзя. Помрешь. Если Мицуко просто глумится над ним вот так — мол смотри, сколько я могу еды купить, а ты и не съешь — пока ты сытый и пока видишь жратву, то как-то злиться выходит хреново на ее рожу. Вполсилы. Может она чуть меньше сука, чем он думал. А может и нет. Не то, что Гютаро сразу разомлел и забыл, что они в Ёсиваре — где все твари и мрази по рождению: что клиенты, что работники. Но чуть подобреть сутенёр Гютаро мог. Надо будет выкрасть объедки и остатки, отнести потом Умэ. Слизывая кропотливо с пальцев рисовые зерна и мясной сок, Гютаро скосил глаза к мотне ткани поодаль от плошек. Колени немного затекли сидеть на корточках, но он как уселся рядом с едой, так и сидел не двигаясь особо. Только обжирался, как хряки, что в отхожих местах набивают животы. Служка вроде что-то там лепетала про «хаори». Это слово он знал — это накидка. Второе слово, что назвала жирдяйка, Гютаро не запомнил. Закончив вылизывать руки до локтей, чтобы ничего не пропустить — ни единого жирного пятна еды, а также расправившись с остатками риса в плошках, Гютаро с усталостью потянулся к свертку. И что еще нужно было ему сделать, чтобы получить свои монеты? Очередная причуда богачей? Лучше бы Мицуко попросила его выбить из кого-нибудь долги. Воистину, управились бы быстрее. Сверток на ощупь мягонький и приятный, как волосы Умэ. Даже непривычно, что ткань бывает такой бархатной, как кожица у ягод. Собственная накидка, да и платье сестры — все равно, что деревяшка или бататова кожура. Походу, если это «хаори» — то значит одежда. Значит ее надеть нужно. Гютаро нехотя разворачивает сверток. Не рвущим резким движением, с каким обычно серпы кидает в стены. А так — словно бы расчесывает мелкую. Неспешно, осторожно. В свертке и правда накидка, типо той, что на нем. Собственную накидку чуть не выкрала конченная служанка, решив ее «постирать». Но это последний клочок одежды Гютаро — просто так избавиться от него он не дал бы. Самому нужно. Черное мицуково хаори Гютаро, не особо долго раздумывая, накидывает поверх старой накидки. Будет в двух ходить, так и приятнее коже, и домой унесет две шутки. Две — лучше одной. Из новой накидки можно выкроить сестре платье или вместо одеяла накрываться. Ему одежда-то особо не нужна — перебьется, не маленький уже. Выносил зимы Ёсивары без всего лет в шесть, вынесет и сейчас. Вторую одежду Гютаро не знает. Похожа она на юбку у ойран, только сшита посередине. Может это те штуки, в которых самураи к сестре приходят? Короче бесполезная херня. Ее только и стоит, что откинуть в угол, потому что, что с ней делать — пусть решают эти уроды из агэя. Ему не надо. Такую темную мужскую ткань даже шлюхам не продашь. Бесполезный кусок ткани. Новая хаори исправно греет кости. Не давит нигде, только чуток узковата в плечах. Тянет тканью по шву, но ласково. Умэ точно понравится, будет носить вместо своей старой изодранной юкаты. Она — капризна только по делу, тут не выбираешь — дали новой одежды, так носи. Сухие пальцы скребут черную накидку тут и там — подмышками, на выпирающих ребрах, по сломанным бедрам и за изогнутой спиной. Ногти мелко-мелко чешут каждый шов, но швы — хорошие, даже не подденешь. И ткань крепкая, нитками не расползается. Нет, даже если Мицуко потребует обратно хаори — он не отдаст. Что дали в руки Гютаро — то станет его навсегда. Он забирает, что ему нравится, он — взыщет все долги. Правда, отчего-то думается, что эта поехавшая старая блядь не попросит ничего обратно. Отдаст и накидку, и кусок бесполезной ткани, и разрешит забрать объедки его еды. Легко быть добрым, когда ты богат. Наверное. Клиенты Умэ вот нихера ни добрые. А побогаче Мицуко будут. Тоже, «наверное» побогаче. Свечи за рисовой бумагой фонариков плавятся безмятежно, а Гютаро все трогает накидку. Желчь зависти в горле подтлевает вместе с языками пламени. Еда и новая одежда не заставят его забыть главные законы Ёсивары — кто сильнее, тот прав; кради, пока не украли у тебя; убей или убьют, обмани или обманут. Пока все кажется ровным, но кто знает, чего все-таки захочет Мицуко от него на самом деле, когда он ее вновь увидит. Нужно затаиться, как таится кусачая гадюка, когда ищет жертву. Сидеть тихо и ждать. Все равно пока даже грабить некого — старуха Мицуко хрен знает где, служку он сам прогнал. Прислугу пока иную не видел, только на входе бабу какую-то. А валить из агэя только с остатками риса и новыми тряпками как-то не очень. Можно же стащить монеты. За этим он и тут. Вообще, Гютаро еще успеет решить, будет ли он делать, что ему скажет Мицуко или просто пришьет ее, выкрав связки золотых. Послушает, чего еще такого конченного она выскажет. Зарабатывать монеты не плохо. Меньше проблем, чем когда крадешь. — Фудзивара-сама готова принять Вас. Уже другой голос, старше и жестче, раздается за створками сёдзе. Поломанный, покоцанный голосок тетки. Должно быть та, что встретила их на входе. Тоже жируха. Только еще и прыщавая. Что ж, Гютаро за свою жизнь делал столько вещей ради денег, что сейчас может дать сраной Мицуко шанс. Может она что-то дельное ему предложит — убить кого, сломать пару костей, дать поиздеваться над собой, разузнать что, выведать какой слух. Он сделает, что скажут. Любую херню. Не спать же она с ним собралась в конце концов.