миэ четвертая: непереносимая скука красоты и влекущие великолепие уродства
Распустился впустую, Минул вишенный цвет. О, век мой недолгий! Век не смежая, гляжу Взглядом долгим, как дождь.
Оно-Но Комати (825-900)
Зеркало бронзовым отблеском кривит черты. Мицуко вглядывается с наигранным интересом в то, как черные её волосы, всегда столь ухоженные и ароматные, превращаются в неровные линии плетеных корзин. Даже ее рот — осторожно подведенной бледной пудрой и блеклой багровой краской — больше схож с расколотым надвое орехом в этом зеркале. И глаза стали еще уже, совсем, как завитки кандзи на старой бумаге. Стоило все же взять с собой зеркало из дома: местные дешевки — отвратительны. Невозможно даже поправить прическу, пока в томительном ожидании распускаешь тугой хвост. А для женщины быть неуверенной в своих волосах хуже, чем быть неуверенной в верности супруга! Обида легкой паутиной трескается на щеках, из-за чего Мицуко с толикой каприза хмурит выщипанные брови. Сегодня приходится принимать особо дорого гостя, нельзя потерять лицо. Нельзя допустить несовершенств, если уж на хрупкие плечи ей выпала доля быть куклой хина. Легкая юката Мицуко черная. Как и положено для замужней дамы. Как и положено для вдовы. Мицуко уже давно забыла то время, когда ей позволено было резвиться с подругами в легких белых одеждах, не обременяя свои руки тяжелой бархатной тканью. Теперь же тугая юката ластится к ключицам и к шее. Мицуко только расслабляет и без того болтающийся на талии пояс. Немного прохладно сегодня, в агэя не топят исправно. В своем доме она привыкла к насыщенному сухому теплу. Непривычно подрагивать телом от сырого холода. Хотя, чей это выбор, если не ее, обнажиться до нижних одежд и мёрзнуть? Предаваться ночным забавам в томэсоде или еще каком дрянном одеянии, что тяготит всю ее суть, — было бы преступно. Мицуко не была из тех благородных дев, коим нравилось всё свое время, всю свою короткую жизнь, проводить в роскошных и пышных платьях. Ей и так хватало того, что при встречах официальных вечно нужно было заплетать высокие прически, надевать украшения, закутываться в пять или даже шесть кимоно. Пусть хотя бы сейчас между ними не будет ничего лишнего. Когда на людях мало тряпок, они как будто становятся одинаковы. Равны. И ночи приятнее вдвойне. Мицуко хотела бы быть равной этому юноше. Но ей далеко до сизой метели его взора. До его реальности. Кукла хина может только смотреть и желать. У госпожи Мицуко это всегда славно и выходило — вглядываться я в чьи-то жизни и желать, лелеять, жаждать. Тени смешными каплями растекаются по зеркалу. Кожа Мицуко кажется смуглой в изогнутом свете ламп. Приятный оттенок янтаря и яшмы разукрашивает ее пушистые ресницы. Может, в этой агэя и прохладно, но отделка из красного дерева и цветочные икенобо хороши. Комнаты, конечно, маленькие — всего и есть тут футон и столик для косметики, но как есть. Не стоить быть строгой к северному и неприветливому Эдо, в конце концов сокровище, которое здесь было сокрыто от тысячи глаз, стоило любых значительных и незначительных неудобств. Пальцы Мицуко расправляют мягкие пряди. Если распустить извечную прическу вдовы, то становится так легко и приятно, словно бы тебя обдает летним свежим дождем. Волосы ее отрасли уже до пояса, трудно все время ходить в хвосте. Такие густые — зависть всех ее «подруг». Еще бы, мало кто в столь преклонных летах сохранял хотя бы каплю молодости и красоты. Тем более красоты волос, что первой у женщин портится. Волос за волосом Мицуко ладонью перебирает пряди вместо гребня. Подогнув целомудренно колени, выдерживая ровную спину, она ждет. Сидит у самого края столика и ждет. Так трепетно выжидать ей уже давно не доводилось. За многие годы впервые ей захотелось принять душистую ванну с лепестками камелий и шиповника. Умастить тело маслами и иноземным парфюмом. Умыть лицо. Распустить прическу и вынуть заколки. Впервые за долгие годы ей захотелось покрасоваться перед мужчиной. Раньше, она всегда была уверена в своей опрятности, оставалось лишь сбросить кимоно к футону, и подойти к избраннику. А сейчас, словно совсем еще юная девочка, она натирала ноги и руки, надеясь робко, что ему понравится аромат ее кожи. Мицуко перебирает волосы множество раз, там, где уже прибрала и там, где вновь что-то путается. За своими сонными мечтаниями она не замечает хлопок пыльных сёдзи. Отражение игриво дергается пыльным мотыльком, когда за собственной спиной она видит его. Единственную ровную линию в кривом зеркале. Мицуко невольно таит дыхание, когда по ее плечам и шее бежит ощущение чужого присутствия. Мурашки вязко липнут к коже, и почему-то так чарующе страшно наконец-то обратить лицо к гостю. Тем более, сам он молчит. Ждет, что скажет Мицуко. Не остается ничего иного, как наконец подняться с колен, стараясь быть хотя бы немного искусственно-изящной. Мицуко заправляет полы юкаты, лишь немногим крепче завязывая тонкую веревку пояса. Сдержанно и неспешно она переводит свой взор от пола к его глазам. Синяя страна снегов. Жестокая и неприветливая, не знающая тепла. — Как тебе ужин? Мицуко вопрошает с насмешливой дерзостью — единственной радостью в ее положение. По лопаткам все еще идет дрожь. Он столь отвратителен. Мыльная вода и новая хаори все равно не скрывают колких углов его тела. Торчащих отовсюду костей, которые скорее обрубки крыльев какой-то худощавой птицы, нежели человеческие ребра или хребет. Всё в этом юноше колко и изогнуто, словно лунный серп. Омерзение вызывает каждая мелкая деталь и рваная черта: спутанные волосы, что от влаги стали лишь темнее; потрескавшиеся широкие губы, в уголках которых бурый гной; обкусанные ногти, цветом похожие на грязный мох; раскосые тяжелые веки, лениво закрывающие взор; повсюду пятна — чернеющее прикосновения сливового яда; струпья нещадно обдирают кожу; Великолепное уродство. Мицуко очерчивает чужие широкие плечи взглядом. Хоть юноша и кривит спину к полу, трудно не заметить, что он силён и высок. — Чего тебе от меня надо, а-а? Гютаро вытягивает слова, и те превращаются в сточные воды. Он с просторечным акцентом превращает каждый слог в помои, и Мицуко улыбается шире. Его голос прогнившим эхом наполняет комнату и ее саму. Делая два учтивых шага к футону, Мицуко усаживается на мягкие покрывала, ладонью осторожно проводя подле себя. — Прошу, сядь рядом и ты всё узнаешь, — пытаясь оторвать взор от чужого лица — такого омерзительно-надменного — Мицуко все-таки смотрит на подол собственной юкаты. Женщине не пристало так долго и так открыто взирать на мужчину. Но щеки настырно выжигает алым румянцем, и в мыслях голоса требуют еще посмотреть. На него — на Гютаро. На настоящую жизнь, а не на то жалкое подобие, что во дворцах выставляют напоказ. Мицуко прикасается пальцами к своей груди, тихо посмеиваясь над самой собой. Ей и правда трудно сдержать собственное восхищение. Такой мерзости она не видела за всю долгую жизнь. — Достала, старуха-а-а, — из его рта зловонной бранью капает каждое короткое слово. Но Мицуко готова слушать сиплый и потрепанный голос часами и столетиями. В нем нет ничего притворного — лишь искренняя надменность и злоба. Такие яркие чувства, хотя вовсе не добрые. Но лучше ощутить ненависть к себе, чем вообще не ощущать ничего. Во дворце все ограждаются масками, прячут каждую свою думу и каждый свой порыв за тысячью дверей. И все словно бы пустоцветы — ничего не чувствуют. А Мицуко так давно хотелось бы ощутить нового. Свежего. Грязного и жестокого. Чего-то живого. Ведь всё живущие всегда полно стылой жестокости — только так и можно жить: убивая, пожирая, терзая. Все мягкое и вежливое — искусная фальшивка, которую придумывают сильные мира сего в угоду собственной гордости. Гютаро живой. Такой живой. Мицуко успевает еще два раза огладить футон, прежде чем тяжелые шаги ступают к ней. Гютаро падает на покрывала с высоты своих плеч. Мицуко даже боязливо приходится отпрянуть слегка, но заслышав чужой скрипучий смех — такой гадкий и хитрый — она вновь подвигается ближе. Да, к чему лгать? Не просто ближе — прижимается всем своим голодным телом к его сухой и выгнутой руке. Пальцы скользят по его поджарому предплечью. Тут и там натыкаются на шрамы, укусы, струпы, раны и сливовые пятна. Мицуко, не скрывая интереса и завороженного беспокойства, любовно оглаживает каждую из этих меток. Ее дыхание становится чаще. Проходит с минуту, пока она вырисовывает узоры на руке юноши, прежде чем Гютаро вновь подает голос: — Говори быстро, чего тебе надо. Он напрягается, и грудь его замирает. Руки становятся твердыми. Мицуко по-кошачьи ловко отводит взор в сторону, а потом вновь нагло и требовательно заглядывает ему в глаза. Не ищет там ничего, просто пьет эту синеву. А потом взором прикасается жадно к высоким и острым скулам, к кончику носа. К перебитой шее и выпирающему кадыку. Пока только взором. Но от таких бестельных касаний ей уже становится жарко. Мицуко прижимается теснее, так что ее грудь касается изгиба локтя Гютаро. Она выдыхает долго, и утыкается носом в его плечо. Сильное, такое сильное, и, отчего-то кажется, надежное. — Я видела много красоты, — Мицуко начинает свою речь неторопливо. Проводит носом по чужой коже и вдыхает странную смесь ароматов: травы ванны, въевшийся пот, речной ил, гнилое дерево, что-то кисло-сладкое. Чужие руки напрягаются еще сильнее. Мицуко с отчаянием вдруг обхватывает юношеские плечи. Гютаро столь высок, что приходится почти повиснуть на нем, прижимаясь. Ее юката спадет с одного плеча и расходится неумолимо у коленей. Но стыд давно изжил себя. — Красота меня окружала всегда и везде, — голос Мицуко предательски дрожит, как трава на ветру, но она все равно продолжает свои старые рассказы. — Изящные одежды, елейные юноши, высокие своды дворцов, лучшие скакуны, иноземные книги, изящные стихотворения. Гютаро молчит, но его молчание прелое и тяжелое, так что становится неловко. Судорожно. По коленям снова бежит влажная дрожь, поднимаясь выше. И Мицуко прикрывает беспечно глаза, одной из ладоней касаясь чужой груди. — Все всегда было красивым. Ее тонкие пальцы, приученные к струнам, натыкаются болезненно на затянутые тонкой кожей ребра. Пробирает до самой глубины это странное вязкое ощущение несовершенства. Мицуко напряженно подбирает под себя колени, облизывая губы. Она поглаживает клинья чужого тела незаметно и небрежно, стараясь продолжить говорить без излишнего трепетания. — Но знаешь, чем больше я смотрела на все красивое, тем больше я понимала одно — как красивое неинтересно, одинаково. Бездушно. Гютаро молчит. И Мицуко тоже смолкает. Ее руки наслаждаются пиршеством: она уже вовсе не стесняется отворачивать ткань чужой хаори – той, которую она подарила — и прикасаться к шее. Находить скрюченные и выпуклые жилы, проводить по ним ноготками. Подушечки ее пальцев с заботой и лаской очерчивают жёсткие линии, задевая кадык и кончик подбородка. Сероватая кожа юноши дарит прохладу, отчего Мицуко в отчаянье своем и восхищение утыкается лбом в его грудь. Частое дыхание уже не скрыть. Истома по телу струится вязким и обжигающим, оставляя за собой одно лишь неудовольствие. — Всё красивое — жуткий обман, наглый и жуткий. Только посмотри, что всё «красивое» — это калька одного с другого. Все красавцы и красавицы не отличимы, они только серые куклы с единым лицом, — тихо улыбается Мицуко, совершенно «случайно» откидывая нараспашку край темного хаори. Ноющее мокрое тепло меж бедер на миг затмевает удивление. Она натыкается под тканью на иную ткань — но куда более ветхую и грязную. Это… его старая хаори? Та, в которой он рассекал улицы Расемёнгаши. Приглушенная усмешка Мицуко тает в отблеске чужого взора. Она решает не делать колких замечаний, потому что чужие цепкие ладони близко. Гютаро грозился сломать ей запястья, если она будет много смеяться. Почему-то кажется, что в этот миг он может исполнить свой обет. Его спина напряжена, а в руках — сталь. Он как выжидающий хищник — неверное слово и ее разорвут, растерзают, поглотят. Она не прочь, но пока еще рано. — Красота рождает подобие себя, красивые люди одинаково надменны и глупы. Настоящая красота ужасно скучна. Она рукотворна и в ней нет жизни. Бездушность пудры и прически. Мицуко старается выровнять дыхание, что нитями рвется с ее губ. Порой тело мелко подрагивает. Она даже не знает, понимает ли Гютаро все те слова, что она ему зачем-то рассказывает. Какое ему дело до ее лепета, до этих высоких изречений ни о чем? Просто бред старой одинокой женщины. Которая устала от притворства и интриг богатых домов. Если он плюнет ей в лицо за то, что слишком болтлива — эта роса будет слаще всех тех льстивых слов, какие она слышит с раннего утра до позднего вечера. — А вот настоящие уродство — великолепно и желанно. Оно каждый раз разное. Уродство воспитанно самим миром, впитывает в себя самые разные людские пороки. Уродство — суть человеческой души. Уродство — истинный облик людей. Те, кто уродливы — те правдивы и те единственные настоящие. Пальцы Мицуко стягивают чужие рукава, ткань за тканью. Она вздыхает совсем немного со стоном, когда кладет руку на оголенное плечо. Пока тонкие и ухоженные мужи дворцов подстригают свои прозрачные ноготки, в страхе перед жизнью и смертью, Мицуко предпочтет наслаждение силой. Грубой и без прикрас, не укутанной в тысячу одежд, и не зиждущейся лишь на остроте меча. Силой, что в руках и плечах. — Хорошо, что ты уродлив, не правда ли, Гютаро? Жарко. Трудно дышать. Великолепие пред ней слишком велико, дабы долго терпеть стенания души, и даже хуже — стенания тела. Сколько не поджимай колени — все равно исход ясен. Мицуко хочет его. Хочет прикоснуться к безобразным рукам; губами мазано пройтись по струпьям; узнать, вкус его языка; зарыться в темные клоки волос; Ее уже тошнит от всего красивого. Ей это не нужно. Ей нужен он. — Таким ты мне нравишься больше — настоящим, — более Мицуко не сдерживает приглушенного стона на болезненном выдохе. Тянет долго, словно бы песню слова. Наконец-то приподнимается на измученных коленях. Обхватывает ладонями чужие впалые щеки. Под пальцами скребутся пятна сливовницы. Плевать. Если она заразится — только лучше. Наконец-то покинет этот надоевший мир, если на самоубийство не хватает воли. Мицуко тянется с жаждой губами к его губам. Но все обрывается быстро. Его удар глухой и мучительный. Наотмашь. Так хлестко — словно бы его острая ладонь на самом деле кнут для скота. За краткое мгновение собственное лицо начинает разрывать от пламенеющей боли, и Мицуко не успевает заметить, как оказывается вжатой в футон. Это. Это первый раз, когда ее бьет мужчина. Без сожаления и милосердия. Во рту собирается вкус крови и язык саднит до выступившей на глазах росы. И все-таки Мицуко не находит в себе сил ощутить в себе хоть что-то, кроме очарования. Чужое дыхание касается паром разбитой скулы. Он нависает над ней. Гютаро сильный. Устрашающей сильный. До восторженного рассеянного выдоха. Он прижимает ее всем своим выгнутым телом к измявшимся покрывалам. Между ними почти нет ночной прохлады, трудно вздыматься груди. Перехватив ее запястья, Гютаро заставляет бесстыдно скрестись пальцами и ёрзать бедрами. Только сейчас Мицуко замечает, что его плоть… тверда и вздымается. Это заставляет снова что-то простонать через сомкнутые влажные губы. Даже дерущая боль щеки не затмит наслаждения. Ловушка для жука захлопнулась. Поэтому Гютаро только и может, что сипло и горячо прорычать: — Чего тебе, блять, от меня надо?