ёситё

миэ пятая: сон жены рыбака

— Чего тебе, блять, от меня надо? Позвонки отзываются гудящей болью. Хребет скручивает, как в кольцо скручиваются ужи, когда сдираешь с них кожу. С Гютаро сейчас тоже шкуру дерут. Неумолимо и нещадно, так что обтянутые хриплые ребра от терпкого зуда рвутся во все стороны. Гулко во всем теле. Гулкое нечто воет по сгнившим давно венам, и пот проступает на жестких ладонях. Липкая боль скребется между ссохшихся сухожилий. Тянет-тянет-тянет. Словно бы изнутри что-то врывается. И жарко так. До одури жарко. Дыхание в глотке шпарит, слюна кипит. Весь рот превращается во влажное горнило. Не продохнешься. Мокрое и скользкое, как черви, расползается по напряженной коже. Сначала окатывает сырым, потом вдруг волна чего-то тлеющего, как огоньки углей. И так без передышки. От росистой влаги, что чем-то холодным душит, до раскаленного плавленого железа по потрескавшейся коже. Мутит. Гютаро не дурак. Знает почему так бывает и когда. Но впервые с ним такое случается так сильно. Раньше у него лишь изредка проспались тугие ощущение внизу впалого живота. Крутились узлы до напряжения в скулах и тяжелого рваного дыхания. Легко было прекратить всё это убожество, когда становился тверже, где не надо. Чувства тогда были блеклые, как выцветшая на солнце ткань. Пару смазливых шлюшьих лиц вдали, оголённые плечи какой-то девки у воды, неосторожно приоткрытые бедра ойран, — одно баловство: короткий жадный вздох и думы о том, как хотелось бы просунуть пальцы между ног этим красивым сукам. На этом все. Ушел — забыл. В худшем случае, дома, в тишине хлипкого угла, изрезанной ладонью и грязными пальцами довел себя. Спешно и без сожалений, без раздумий, кончил на погрызенные крысами пол. Раньше не подгибались судорожно пальцы на ногах. Раньше не было так невыносимо сладко на кончике языка. Не пробирало дрожью выпирающие клинья позвонков. Эта старая. Больная. Мерзкая. Конченная баба. Что в ней было такого? Хотя, стоило ли отвечать? Мысли все равно спутывались. Как стайки змей, что по весне срастаются в клубки и сношаются до потери сознания, а потом откладывают маленькие белые яйца. Густая слюна свербит по горлу, и Гютаро открывает рот беспомощно. Хватает воздух и скалится. Как пес во время гона. А он и есть. Тело под ним ёрзает. Часто и бесполезно. Как и положено бабе, которую прижали к полу. Мицуко дышит часто и глубоко. Как свежесловленная рыба открывает ротик, и ее губы – поблескивающие влажно — мягко подрагивают. Иногда она их покусывает, словно бы пытаясь сдержать очередной сдавленный всхлип, точнее. Точнее стон. Слабая. Сейчас она слабая и податливая. Как и любая женщина. Гютаро грудью прижимается к ее груди, чувствуя упоенно, кожа к коже, как трясет Мицуко. Это богатую суку. Эту упругую суку, у которой все тело пропахло чем-то свежим и сладким. Ощущения мешаются, как хлябь в воде. А член стоит все крепче. До неудовлетворенной боли. Мицуко — старая, поехавшая мразь, которая притащила его в эту агэя. Все ее слова обернулись бредом. Простым бредом нетраханой безмозглой сучки. Зачем было всё это? Долгие слова без смысла. Еда, которую она ему дала. Кров. Тепло. Зачем были ее руки? Такие мягкие. Тварь Мицуко вряд ли знала, что такое жить, если у нее были такие руки. Словно бы она никогда не брала ничего тяжелее веера. Мягкие руки. Зачем были ее руки, которые прикасались к нему? К его уродству. Она гладила и гладила, пока Гютаро ждал хотя бы какой-то брехни из ее алого рта. Ради чего он терпел? Терпел и мучился от этих холодных ладоней. Почему у нее вообще были холодными руки? Почему ее руки вообще позволяли себе такое? Мицуко. Больная. Просто больная. Она гладила раны. И пятна. И каждый струп. И плечи. И лицо. И грудь. Как во сне замирала и снова гладила. Ласково. Должно быть именно, что ласково. От ее пальцев, что ползли медленно, ломило тело. Распаляло. У Гютаро дергались тогда веки, и он ждал. Ждал хотя бы одного нормального, понятного слова с ее губ. Пальцы Мицуко ловки. Проворно касались. Еле заметно, и в то же время — так хлестко. Как рогозом секут. Гютаро вжимался в самого себя, скрипя зубами. Болели десны, оттого, как сильно смыкались челюсти. И он ждал. Ждал хоть чего-то, что мог бы принять. Зачем терпел? Терпел всю эту смолистую сладкую горечь, что текла по нему. Крыла. Топила незаметно, но верно. Духотой кутала плечи. Где Мицуко трогала — становилось невыносимо. Ее ладони были слишком нежными для грубых наростов и содранной кожи. Рот вязало. И хребет таял. Ныло и ныло. Блять, да ныло так, что хотелось ее сожрать. Искусать. Порвать. Но он ждал. Зачем терпел? Она полезла к его лицу сама. Что-то там елозила коленками, так что подергивать начало под хаори. Тупая богатая старуха доигралась сама. Вышло, что вышло. — А ты не знаешь, что мне от тебя надо? Голос Мицуко хриплый, но все равно отзвуки его приторные, как запах цветов. Больше она не ржет и насмехается, но уголки аккуратных губок кривит улыбка. — Я тебя убью нахрен, — силясь прошипеть это в ее гадкие губы, Гютаро замолкает на полуслове. И из его рта начинает капать сдавленный хрип. Он кусает себе щеку изнутри и резко жмурит глаза. Больно и сладко. Мицуко — хитрая тварь — качает бедрами навстречу ему. И еще раз, так что хер у Гютаро уже горит от пульсирующей боли. — Двадцать пять золотых за ночь. Ты сам согласился на сделку, — Мицуко выдыхает тяжело и с трудом произносит последние слоги. У нее, походу, заплетается язык, веки и густые ресницы дрожат. Гютаро бы послал ее во все ады сразу, если бы мог. Дурно от перезрелой истомы, что напряжением водянистым полосует спину. Округлый обод спины, который весь уже изломался от неудовольствия. Впервые рядом с ним, под ним, настоящая, теплая женщина. Живая. Даже… даже, драть ее, красивая. На самом деле, если честно, то до блядства красивая. Он может поэтому и выжидал так долго, что не столько ждал именно дело за плату, сколько пробовал ее руки. Тонкие, не знающие страданий. Чуть пухлые. Пальцы длиннее, ноготки прозрачные, чистенькие. Ладони её выводили что-то своё, пока он терялся в этих чувствах. — Ты… конченная, больная, — Гютаро шипит сквозь щелку зубов, стараясь негнущиеся локти заставить подняться. Оторваться наконец от предательской лести ее тела. Мицуко вся извивается. Дёргается под ним, и все задевает то коленом, то бедром член. Гютаро ведет куда-то в сторону, с языка уже капает. Боль как-то неописуемо странно кажется совсем не болью. Чем-то наподобие долгой сласти, послевкусия. Дрожь по костям будоражит. Мицуко под ним горячая. Тело не хочет больше медлить. Если… не брать уж ее тут тупой силой, то нужно хотя бы рукой себя ублажить сейчас. Пару раз провести по затвердевшему херу нервными рывками, огладить головку торопливо. И все. Все-таки, за то, что навалился и отымел жену самурая — путь на конную дыбу. Мало ли что там лепечет эта старуха — мол, покупаю тебя? Если ее муж узнает — конец обоим. Или сын узнает. Или кто там. Но все-таки. Такая горячая, так близко. Аромат у нее приятный, не гнилой. Она вовсе не пахнет чужой кончой — это вообще рвотный запах, такой мускатный и жженый. Он его ненавидит. Аромат Мицуко — прекрасен. У Гютаро изо рта уже тупо капает. Дыба резко представляется какой-то херней, по сравнению со своим подрагивающим стояком. — Да, я больна. Давно… и безнадежно, — Мицуко вновь давит из себя ненужные речи. Ее скулы и щеки стали красными, и даже приглушенная тьма не скрывает жара ее кожи. Волосы растрепались. Распущенные и черные, как конская грива. Красивые. Она лежит под ним. Слабая, хрупкая женщина. В одной сраной юкате, которую можно ногтем порвать пополам. И, наверное, окажись они на узких, загаженных дерьмом улочках Расемёнгаши, он бы и порвал. Как бы он не ненавидел мужиков, что за волосы тянут через «не хочу» девочек, дабы отыметь, так бы и поступил с ней, с Мицуко. Будь они на улочках Расемёнгаши. Но стены агэя давят. Мучительно. Лопатки крошатся. Слишком разные они и жизнь разная. Просто так не трахнешь ее, как не хоти. Ей уже за двадцать пять, она богата. Может делать, что желает ее душонка и не мыслить о наказании. А он — ничтожество. Червь, дурак, бестолочь, безмозглый, отвратительный. Урод, которому не доступно ничто людское. Даже потрахаться с бабой под ним — и то не может. У Гютаро хер распирает, как почки на деревьях весной. Взять ее так просто. И так нереально. Был бы он еще один, может и не думал о мелочах вроде наказания. А так выходит — словам баб верить нельзя. Сейчас она дает золото за ночь — завтра ты распят, как иноземные обезьяны. У Гютаро есть куда вернуться. От кучи склубившихся мошками мыслей снова поводит в сторону, и Гютаро ослабляет хват чужих рук. Всего на мгновение, но Мицуко достаточно и половины того мига. Она вырывается, руки ее — как червяки: скорые и липкие. И вот уже она закидывает ладонь ему на спину. Так легко — снова легко. Даже сейчас в движениях своих, распутных и развязных, Мицуко не теряет легкости. Она как ветер. Ее пальцы обжигают надрывные раны и торчащие гиблые кости. Она сразу же начинает гладить, совсем, как пару минут назад. До дурмана ласково и жадно, но и спешно, словно бы боится снова получить по лицу и быть откинутый от него. — Не бойся, возьми меня, — все, что она говорит. Гютаро жмурится, глаза болят остервенело. Трясет от глухой твердости внизу. Тяготит возбуждение. Хочется обкончатся уже. Мицуко вышептывает какие-то гадостные речи, ее голос похож на туман над рекой. Пушистый туман, прозрачный и недосягаемый. Ее маленький носик упирается в изгиб его кривой потной шеи. От ощущения ее колкого дыхания Гютаро потряхивает еще и еще. Скулить нельзя, но хочется. — Ты был с женщиной? — с игривыми, но ломанными нотками в трепетающем голосе вдруг отзывается Мицуко. Она все так же часто-часто дышит ему в шею. Рукой то гладит, то скребется об острые крылья лопаток. Пока Гютаро мешкает с ответом, просто уже не в силах выдавить из себя хоть что-то кроме сиплых вздохов, Мицуко губами — еле касаясь — вдруг ведет по его коже. К уху. Так тревожно, даже робко. Совсем, как прикосновение бабочки. Порой ее рот, чуть приоткрытый, пускает легкий пар, и Гютаро сгорает от этих меток. — Не страшно, если не был. Всё хорошо, — она продолжает тихо ворожить. Голос Мицуко сливается с её же приглушенными стонами. Ей словно бы тоже хорошо до мучительного. Тянет ответить что-то бранное и мерзкое. Да только не хватает сил. Все силы уходят, чтобы еще хоть как-то держать свои избитые ребра и покосившуюся поясницу. К чему вообще такие вопросы? Издевается, не иначе. Разве можно подумать, что он был с женщиной? Да одна только рожа его пятнистая и вонючая уже заставляла девок ебучих себе под ноги плевать. Иногда даже приходилось прикрывать лицо ладонью, чтобы с тобой просто поговорили. Что уж о большем? Увидь его хоть самая тупорылая и жалостивая шлюшка Расемёнгаши без хаори — сдохла бы от крика. Приросший к хребту живот был меньшем из зол. Если бы она еще и хрен его рассмотрела — точно бы померла. Стоит ли говорить о наростах и нарывах, о катышках странных белых. У него даже волосы толком на яйцах не росли и вокруг, потому что кожа там и тут гноилась желтым. Сливовый яд пропитывал его насквозь, от пяток и до сюда. — Как сама думаешь, карга? — с меньшей злобой, чем того хочется, отзывается эхом Гютаро. Его голос выламывается в надрывную дугу, он уже тоже только шепчет, иногда порыкивая. Желчь куда-то пропала. Пока он лепечет, начинается мерещится, что Мицуко его целует в шею. В каждое сливовое пятно. Так пряно и плавно губами скользит. Ответа от нее Гютаро все-таки не дожидается. Потому что свободной рукой Мицуко вдруг обводит его крючковатый член. Пока только набухшую головку. Большим пальцем собирает липкую смазку, растирая неспешно и поглаживая. От такого блядства складывает со скулежом пополам. Грудина трещит, когда Гютаро вдруг выгибает спину, как будто поломанный посреди прут. Так собаки вгибаются, сношая друг друга. Нихера он походу не «сутенёр». А пёс — худой и побитый. Только тронь его — сразу скулит. Но, блять, как же хорошо. Мицуко кладет ладонь на его член осторожно, словно бы жалея его. Не успевает и двинуться или провести по всей длине своими аккуратными пальцами — как Гютаро нетерпеливо толкается навстречу сам. Почему-то чужие руки кажутся чем-то совсем другим. Ощущения новые, необузданные. Так мягко. И непривычно. Так бы он сам себя никогда не трогал: не перебирал пальцами с нарочитой нежностью. Расправился бы быстро и жестко, сжимая покрепче. Мицуко его поглаживает кротко, распаляет больше. Подевает плоть кончиком пальца, так что Гютаро воет сдавленно в зубы. У него сейчас член лопнет, а ей бы только позабавится. — Я думаю, что ты лучшее, что со мной было, — выдыхает она ему в ухо, липко перебирая пальцами по головке. Возразить бы ей очередной бранной мерзостью, но Гютаро плавится в чувствах тела. И в ее подрагивающем голосе, каком-то слишком искреннем в такой момент. Она ему как будто бы даже не врет. — Раскрой мою юкату. Мицуко усмехается. Гютаро же, почему-то, делает, что она хочет. Судорожным рывком онемевших голодных пальцев откидывает полы темной ткани, что лоснится. Та, будто сухая кожа змеи, спадает с ее покатых плеч, с ее пухлой талии и крутых бедер, с ее груди. Она женщина. И пахнет как женщина, и линии ее тела тоже женские. Ничего от скованных и прямых черт девственниц, что походят фигурой на глиняные чашки. Она вообще не ровная — везде изгибы и плавные впадинки. Животик и бедра широкие. Налитая грудь с аккуратными точками вставших сосков. Между ног сладкий треугольник темных волос, и где-то по толстым бедрам скользит вязкий влажный отблеск. Мицуко неторопливо, но как-то неожиданно скромно, сводит колени вместе, чуть потираясь ногой о ногу. — Надеюсь, я красива для тебя, — она произносит почти беззвучно такую бестолковую фразу, так что ее губы толком не размыкаются. Говорит что-то столь убогое перед ним, словно бы сейчас не мучает собой. Дура. Гютаро бессильно хрипит паром, взор его режет чужая дрожь. Ему не до слов, и уж точно не до ответов на тупые вопросы. Как можно о чем-то спрашивать сейчас, как можно сомневается. Он ее сожрет. Его язык, шершавый, как у плешивого кота. Грязный, знающий только брань. Язык, которым он с больным удовольствием вдруг ведет по ее пунцовой шее, оставляя мутный жаркий след. На вкус Мицуко сладкая. Слаще крепкого пойла и свежего риса. Ее вкус — жеванный сахарный тростник. — Больная ты тварь, если такое спрашиваешь, — Гютаро скалится насмешливо в улыбке пьяной. Покусывает чужую кожу, словно пытаясь задержать на деснах терпкий вкус Мицуко. Если ей больно — пусть. Она сама захотела этого, она сама влекла его всю эту проклятую ночь. Сама виновата. Довела. Сама сделала так, что теперь, все, о чем можно думать — она сама. Первая женщина для него. Такая красивая, что можно сдохнуть от возбуждения. Мицуко несдержанно стонет. Громко и протяжно, почти плачь и почти наслаждение. От одного этого отзвука, что разбивается на осколки в ушах, Гютаро хочется смачно кончить. Растечься семенем по ее ногам. Губы Мицуко обтянуты влажной паутиной, она их то и дело кусает. Они кажутся еще алее. Гютаро не решается укусить их. Это было бы совсем жалко. Это же был бы поцелуй. — Прости, — комкано стонет Мицуко. Теперь она стонет и стонет, бьется о футон. На шее ее выступает соленая испарина, и Гютаро слизывает всю эту росу с жадностью. Ее вкус и ее аромат бьют в башку. Гютаро хватает ее сначала за грудь. Быстро и на пробу. Плотно сжимает узловатые пальцы, так что под собой слышит болезненный отзвук сдавленного выдоха. Даже если ей мерзко и больно, она все равно только ластится под его руки. Неумелая нервная судорога берет руку, и Гютаро сипло жмет скулы плотнее, продолжая рукой трогать. Так бестолково завороженно, хотя на ощупь грудь — все равно, что рисовое тесто. Нет-нет, все-таки другое. Не объяснишь, не выскажешь. Это просто приятно. По-дурацки приятно, так, что, вновь припадая к шее и ключицам Мицуко, остается только иступлено грызть ее косточки. Обсасывать кожу, так что больно ранки во рту. Как хороши ее прерывистые выдохи. Пальцы разминают до изнеможения упругую грудь, и быстро скользят к соскам. Твердым, как и говорят. Забавно их поддевать ногтем, так что каждое касание заставляет Мицуко дёрнуться ему навстречу. Ее голос становится громче, оседает дымкой на его лице. Руки ниже — по талии и тучным бедрам. Мнут и мнут ее тело, без сожаления и жалости повсюду, куда сухожилия еще могут вытянуться. Беспорядочно мнут. Мнут, чтобы запомнить все ее ёрзанья, от которых лишь крепчает хер. И от которых хочется, словно бы на зло, измываться сильнее. Затихает Гютаро только когда, у него у самого начинает дрожать нижняя губа. Когда хочется снова вдруг ощутить ее руку на своем члене. Когда его ладони доходят до ее ног. Ниже двинуться не выходит. Ниже… те самые кущи. Она первая. Она последняя. Даже когда немые руки Гютаро перестают слушаться, и он лишь наваливается ближе, Мицуко продолжает выстанывать какие-то странные слова. Что-то про замечательное уродство. — Ты такой… нежный. Мицуко явно бредит, а Гютаро явно соглашается с этим бредом, потому что сам скоро помрет от того, как ему распирает грудь. Она тоже нежная. Даже слишком. Мицуко вновь кладет ладонь на его член, но на этот раз подвигается бедрами совсем уж плотно, ее ноги оплетают ему бедра. По его сухой коже ее влага струится. Как сок из спелой, налившейся сливы. Мицуко делает все сама, словно бы тут платят за ночь ей. Не говорит ничего, не требует. Не ухмыляется тому, что Гютаро только поводит остервенело плечами и шипит гнусаво, ничего не делая. Мягко, с какой-то нездоровой заботой, она подводит его член к влагалищу. Головка упирается твердо в мокрую щель, и Гютаро обдает чумной лихорадкой. Пробирает и начинает крутить яйца. Он точно так помрет от того, что может быть так хорошо. Мицуко еще чуток возится руками, сил смотреть или понимать ее действа уже просто нет. Просто доверяет ей. Гютаро до тошноты тепло и сладко, он еле держит ладони на футоне. Еле стоит, упираясь острыми коленями в пол. Мелкие стоны Мицуко карябают ему нутро, он их ловит ртом и растирает по кривому небу. Чем больше она двигает руками, тем больше пробирает хер. — Давай, — снова жаркий и сорванный шепот куда-то на ухо. — Пусти меня по кругу, как обещал. В этих словах, должно быть, скрылась насмешка. Но у Гютаро любые мысли давно свелись только к одному отвратному слову — «Мицуко». Ее беззащитно приоткрытые губы, ее измотанное и ласковое тело, ее судорожные бедра, ее разбросанные смольные волосы, ее прикрытые в истоме глаза. Ее лицо. Красивое. Его первая женщина. Пот проступает на переносице и стекает куда-то к губам. Гютаро задыхается от волн судорожного прилива, что кроют его раз за разом. С Мицуко хорошо. Входит он слишком резво, должно быть. Потому что Мицуко откидывает голову на подушки и сжимает губы. Интересно, сейчас ей больно? Плевать. Плевать. Потому что у Гютаро окончательно растворяются остатки мыслей в том тягучем и долгом чувстве влаги, что заполняет собой. Его член сжимает туго, он узко скользит внутрь. Наслаждение вдруг бьет чем-то тяжелым по затылку, так что замираешь. И просто… чувствуешь. Какого это — быть в ком-то. Как это — ощущать, как нервно пульсирует собственная плоть, и как сдавливает тебе каждую вену. С Мицуко и правда хорошо, в Мицуко хорошо. Не сразу, но Гютаро наконец позволяет себе, раскрыв широко рот, качнуть бедрами. Толкнуться еще глубже, пытаясь узнать предел этой пытке. Он сам не замечает, как разводит чужие колени шире, закидывая одну ногу Мицуко себе на покосившуюся костлявую поясницу. Ей, кажется, все еще больно или хотя бы мерзко. Но она послушна и в ее глазах — отливающих чем-то буро-зеленым — ни капли сожаления. Только просьба, глухая и упрямая — «еще». Гютаро толкается. Двигается рвано и вовсе не плавно, а как придется. Как хочется. То медленно, то быстро. «Ритма» у него нет и не будет, потому что от каждого движения в нем расцветает какой-то новый нарыв, что сразу лопается. По груди изнутри бьет, внизу живота разрывает на куски. А член просто горит так, что более нет сил себя держать. Гютаро постанывает почти беззвучно, и голос свой же царапает неровно глотку. Так тесно внутри, до беспамятства. И Мицуко… Мицуко тоже до беспамятства доводит своим голосом и своим горячим и влажным телом. Она прогибается навстречу. Принимает всё. Отдает в стократ больше. Жилистые ладони сами находят широкие ее бедра, Гютаро в ее кожу впивается цепко, до того, что ногти оставляют полумесяцы ранок. Он готов вжаться в Мицуко до синяков, только бы еще ближе быть. Насадить на свой хер до основания, так что бы все эти потные и хлюпающие звуки не кончались никогда. Лишь бы только ее губы все так же не смыкались и в глазах были мелкие слезы — слезы не страданий, но дикой похоти. — А ты хорош, — в бреду и наслаждение бессвязно кидает Мицуко, ногой крепче оплетая ему талию. Гютаро на это лишь начинает двигаться еще быстрее и прерывистее, так что более с ее хорошенького рта не срывается ничего кроме сладостных вскриков. Бессильно она откидывает себя на футон, что весь вымок от горького аромата их сплетения. В какой-то момент, пока голову рвет от тупых и рубленых «еще», «еще», «еще», Гютаро замечает — только на миг — что Мицуко выглядит слишком красивой в этой позе. Откинутая голова и выгнутая шея, на которую налипают черные волосы; вздымающаяся часто-часто полная грудь с острыми сосками; мокрые ручейки на бедрах; его член в ней. Они встречаются неосторожно глазами, и она отчего-то словно бы ему благодарна. Красиво. Но видение быстро проходит, и лишь желание безрассудного и беспрерывного блядства остается в груди. У него, и у Мицуко. Долго ли он долбил ее — Гютаро так и не понял. Вжимая своим весом эту хрупкую девку в смятые покрывала, все что было важно — ее лоно. Он просто двигался как попало, не смея дать ей отстраниться. Чем больше извивалась угрём Мицуко — тем крепче он хватал ее за бедра и задницу, прижимаясь. Со стороны, походу, он был жалок. Нетерпелив. Не растягивал удовольствие и только лишь трахал ее самозабвенно. Как неопытный юнец…. Хотя, так оно то и было. Неопытный юнец. Долго долбил или предательски быстро — не важно. Если было хорошо, не столь уж важно остальное. Кончить потянуло какой-то момент. И если Мицуко не сможет кончить вместе с ним — ее проблемы. Подминая под себя Мицуко и наваливаясь совсем тяжело, Гютаро с хриплым и долгим стоном лихорадочно кончает. Внутрь. И ноги его бессильно дрожат от наслаждения, когда он ощущает, как его семя переполняет влагалище густым белым цветом, бежит по ее бедрам и капает на футон. Ведет себя Гютаро, конечно, как последняя мразь. Потому что кончить в бабу — самое низкое, что может сделать мужик в Ёсиваре. Самое подлое и беспечное, самое тупое. Потому что дети не нужны никому. Но сил заставить себя выйти из нее, из жаркого узкого влагалища — не хватило. Правда, Мицуко так и не говорит ни слова. Не визжит и не плачет. Она в истоме и бешеной ласке своей вновь обхватывает его плечи, напрягаясь всем телом. Прижимается грудью к его груди. И снова шепчет на ухо что-то безмозглое и доброе. В голове пусто. Нет сил ее отругать. Пик удовольствия — абсолютное эхо и слабость, пропитавшая кончики пальцев. Разгоряченное тело так отчетливо вдруг ощущает сырой холод комнаты, что водами обнимает руки и ноги. Во мраке из теплого и спасительного только Мицуко. Гютаро подхватывает ее под спину, давая обнять себя. И даже если руки его не держат, а ноги все еще потряхивает, все же дает ей на нем повисеть. Если так уж хочется ей быть рядом. Беззвучная пустота подступает к горлу. Язык отнимается. Пустота-пустота. Мицуко сама соскальзывает с его измученного члена, кажется, пару раз касаясь себя сама. Но Гютаро мало что видит и различает, ему поволокой кроет глаза, слипаются веки. И дышать трудно — еще труднее, чем было. Чужие заботливые нежные руки укладывают его рядом. Накрывают куском одеяла. Мицуко ныряет ему в объятия между рук, сразу же тыкаясь холодным носом куда-то к изломанным ключицам. Переплетается ногами с его. И жмется так отчаянно, словно бы скоро сгорит, как сгорает лучина в свече. — Не оставляй меня, — она не плачет, но почему-то печаль и надрывность удается почувствовать даже в пелене топкого, как грязь, наслаждения. — Останься до часа тора, ты обещал. Гютаро не хочет отвечать. Он не ощущает речи во рту. Слова забывает. Все, что ощущает — это только как сперма капает с хрена и как ее смазка испачкала бедра. — Не оставляй, прошу, — Мицуко зачем-то повторяет это. Раздражает своим жалостливым тоном, поганя момент. Вроде баба, а сейчас словно бы маленькая. Гютаро специально посильнее закидывает тяжелую руку ей на талию, обнимая. Она болезненно выдыхает ему в ребра. У нее слабое и теплое дыхание. — Заткнись нахрен, — он скрипит губами. — Не уйду. Заплачено же до торы.