мие шестая: пустой сон госпожи фудзивара
Вздремнула, — И любимый сразу Мне явился. Всего лишь сон пустой, А сердце хочет верить.
Оно-но Комати (825-900)
То, как он пытается стащить связки монет в густом сумраке комнаты, можно было бы назвать милым. По своему трепетным. Его паучьи гнутые пальцы почти беззвучно шелестят по карманам её бесцельно роскошных одежд. Брань тихо, как полет мотылька, срывается с его сухих губ. Сидит на корточках и всё роет кучи одежды, должно быть, думая, что деньги лежат в одном из тамото. Забавный. Но Мицуко не смеется умильно. Хотя смешно, ведь Гютаро искренне полагает, что она спит. Пребывая в мире летучих сновидений измотанная их близостью. Спит и не знает, что он покинул ее. Он еще и думает, должно быть, что она смыкала глаза с тех пор, как оказалась меж его пятнистых рук. Хитрец. А ведь он единственный, кто позволил себе дрёму. Мицуко просто не могла спать: всё вглядывалась в его ребра и струпья. Любила его все долгие мгновение спокойствия и почти не дышала. Очередная неудача заставляет Гютаро стиснуть скулы покрепче. Мицуко с упоением любуется тем, как дергается скрученное в тугой стебель тело, когда в очередном тамото он находит одну пустоту. Неужели после всего, чтобы было между ним, он еще думает, что у нее останутся силы обмануть его? Что она посмеет не отдать те жалкие двадцать пять золотых, которые купили Мицуко эту ночь? Что ему нужно что-то искать? Бедный. Верно, быт Ёсивары заставляет его жителей сомневаться во всем. В каждом звуке и в каждой сделке. Такова уж здешняя привычка, а потому не стоит и пытаться обидеться на подобное поведение. Это бесполезно. Мицуко не смеется. Но не потому что не смешно наблюдать, а лишь потому что собственная гордость мешает ей. Она понимает, что так и должно быть. Не нужно грусти. Все что бывает на футонах — там и остается. Это правило не только сырого Эдо с его красным Ёсиварой. Так живут и в душистом Симбаре, и в легкомысленном Симмати. Если тоска забирается под одеяло, ее остается только поймать, как ловят светлячков в ладони, и придушить. Вот только у Мицуко все еще подрагивают и немеют кончики пальцев после всего, что ей довелось наконец испытать. Верткая печаль ускользает, не дает себя убить, покусывает кожу гадко. Особенно там, где Гютаро касался особенно жадно. Бедра болят, а на шее укусы жучим зудом еще долго буду заставлять помнить. Он был так порывист, так неопытен, так юн. Ни в чем не знал меру, делал, что вздумается, не пытался ублажить ее, топил в себе и под собой. Но при этом при всем, один только Гютаро смог подобраться так близко. Оказаться рядом. Мицуко давно забыла (а может просто никогда и не знала), что может столь бесстыдно вести себя. Бесстыдно — в этом слове не алчное желание похоти, а только забвение. Она и правда забыла о стыде за себя. Она забыла кто она, какая судьба у нее на плечах, какая она старая, как жалкая, какая глупая. Она просто была женщиной, которой владели сильные руки. Которую не щадили за ее статус, за имя ее отца; которую не пытались льстиво распалить; которую не использовали ради каких-то иных своих целей. Мицуко в эту ночь впервые почувствовала, как же это хорошо — быть женщиной, которую желают и имеют. И как хорошо этого не стыдиться. Это и была настоящая жизнь? Настоящее соитие, где мужчине нужна ты, а не твой род? Даже, если Гютаро спал с ней за плату, то хотя бы в момент пика наслаждения он думал не о деньгах. Он думал о Мицуко. Никто не поверит Мицуко, если она скажет, что возлежать с мальчишкой, что впервые касается женщины — истинное удовольствие. Что короткая сладость сплетенных тел может быть лучше и честнее долгой изысканной ночи. Поднимут ее на смех, если она посмеет сказать, что уж лучше было довести себя до иступленного наслаждения собственными пальцами, позволяя юноше спать, нежели выжидать, когда чужой член все сделает сам. Напыщенные дамы с веерами и ученые мужи не поймут и не примут. Это их право. Мицуко же ныне познала, что значит быть с кем-то, кому ты нужна. И больше никакие утехи плоти не покажутся ей лучше и радостней, чем сегодняшние. Ее ждет долгое страдание, но не об этом сейчас. Гютаро роняет, кажется, одну из пиал с цветами, пока рыщет ушло по узким деревянным коробам. Но его ладони, знающие жёсткость, но не деликатность, вряд ли откроют потаенные дверки комодов и косметичек. Тем более, если все-таки откроют, то там найдутся лишь жидкие румяна и немного тертого парфюма. Мицуко вздыхает глубоко и беспощадно, лежа на футоне нагой и остывшей. Мимолетная забава понемногу просыпается в ней, стоит только увидеть, как замирают ороговевшие позвонки под чужой хаори. Гютаро затихает спешно, еще больше наклоняя грудь. Понимает, что его заметили. И понимает, как понимает и Мицуко, что до часа тора еще далеко. Убежать не получится. — Там ты денег не найдёшь, — поднимаясь осторожно с футона, Мицуко не старается найти подле себя юкату. Зыбкий холод обнимает ее за плечи, если больше некому обнять. Нагота ее не сковывает, а вот лень — вполне. Искать в сумрачной комнате одежды, что были торопливо сброшены в момент страсти, совершенно не хочется. У нее слишком мало времени побыть вместе, прежде чем он уйдет. Гютаро молчит, и молчание его серпом ранит грудь. Между ребер. Молчит он вязко и презренно, не поднимаясь на ноги. Сделав два шага в сторону, Мицуко осторожно подходит к одной из неказистых шкатулок. От дерева пахнет пьянящим лаком. Касаясь пальцами узких прорезей, она мягко скользит по узорам, вымощенными золотым и красным буком. С щелчком открывается ящик, и она забирает в усталые руки всё, что может найти. Двадцать три связки. — Я храню монеты в более удобных местах, не столь вычурных, — давя из себя улыбку, Мицуко ступает по залитым бессердечной темнотой татами. Пальцы босых ног утопают в прохладе. Волосы непослушно щекочут спину. А укусы Гютаро все также горят и горят. Напоминают о несбыточном. О несдержанном обещании. Говорил же, что дождется часа тора. Гютаро встает медленно. Каждая кость скрипит, ребра расправляются, как тонкие перья птиц. Он вырастает в бесконечную тень. Их взгляды встречаются неосторожно. Мицуко не замечает, как подходит так плотно, что могла бы вновь кинуться ему на плечи. Прижать к себе, губами впиться в перебитые ключицы. Просить о чем-то. Но, конечно, она не совершит такого. Их ночь закончилась раньше, чем она хотела. А значит, закончились любые ласки. — Здесь твоя плата, — не зная, как оторвать взора от его лица, Мицуко протягивает связки. Словно бы дитя, что преподносит родителям букет лесных ягод не смотря на сами ягоды, так и она протягивает деньги, смотря только в чужие глаза. Там — холодный снег зимнего неба, там — нет места пожилой нежности, какая щемит Мицуко сердце. У него впереди еще долгая жизнь. Он найдет себе девушку и то, что станет ему дорого. Забудет об этом дне, забудет о ней. Ни единого сожаления не прорастет у него в утробе. Для него Мицуко — просто очердная работа, которая стоила двадцать пять золотых. Для нее же их ночь — первая настоящая, единственная и последняя. Гютаро не сразу скашивает глаза на ее руки. Он тоже что-то ищет в глубине ее взора, но Мицуко предпочитает не знать, что же именно. От его лица веет надменным омерзением. Он получил, что желал — теперь Мицуко для него просто помеха. Видимо, даже провести время с ней до условленного часа оказалось слишком тягостным. Мерзостным. Она его не осуждает. — Тут больше двух связок, — Гютаро отзывается хриплым голосом с толикой подозрения. Он растягивает слова, превращая их в липкую паутину, в свежей кокон бабочки, который еще истекает соком и белесым гноем. Заслышав юношеский голос — спокойный и выдержанный, исполненный насмешки, но при этом узнавший отдохновение, — Мицуко становится немного легче. — Это подарок. Тебе же нужны деньги, если ты их искал, — голые плечи потряхивает. Северные ветра Эдо ползут через приоткрытые ставни окон, с улицы течет росистая свежесть. — Ты что, совсем безмозглая? — говоря гадкие слова, оскорбляя не без причины, Гютаро не кажется ожесточенным. Злобы в нем поубавилось, и Мицуко отчаянно хочет думать, что это потому, что ночь с ней оказалась ему по нраву. Что она сама оказалась ему по нраву хотя бы немного. — Бери, — улыбаясь заместо слез, что подступают с издевкой к горлу, Мицуко протягивает настырно своё жалкое подношение. — Тебе же нужно, тебя же ждет сестра дома. Если бы только у нее с собой было больше денег, если бы она могла достойно ему отплатить за всю ту радость, которую она испытала. Которую наконец-то смогла узнать. Эти гроши такая глупость. Гютаро шипит сипло, словно собака, у которой отбирают жирный хрящ. Но все же тянет большие ладони, что накрывают ее собственные. Так осторожно, словно бы боясь поранить. Он быстро выхватывает связки и кое-что еще. В его руках ёситё смотрится как обрубок из кости. Коим и является на самом деле эта заколка, если убрать все спилы мастера, крупицы слюды, тонкий узор. Заколка такая маленькая и ничтожная в его широких, сильных руках. Прямо как Мицуко. — Эту заколку когда-то давно подарил мне человек, который любил меня. Теперь она твоя. Мицуко изысканно и стойко держит лицо. Как и подобает даме, что не посмеет ничем расстроить мужчину: ни собственной себялюбивой болью, ни горечью расставания, ни обидой на несдержанную клятву. Всю жизнь ее учили послушно глотать обиды. Хорошо приучили к унижениям. И вот сейчас пришел миг, когда все эти знания так нужны. Как никогда ранее. — Ты точно больна-а-я, — ни с удивлением и порицанием, а просто высказывая истину, исторгает из глубины горла Гютаро. Утробно рычит, крепко цепляясь за связки и скрипящую ёситё. В его тоне беззлобное отвращение. Но все еще отвращение. Со стороны, и правда, должно быть, Мицуко выглядит смехотворно и отвратно. Голая старуха с распущенными, неприбранными волосами. Во мраке комнатушки постыдной агэя стоит и умоляет юношу взять ее деньги и ее ёситё. «Больная» — как еще ее назвать. Может, еще «несчастная». — Ты прав, — кивая вежливо, Мицуко отводит взор к иным шкатулкам комнаты. Их Гютаро успел обнюхать, словно бы наглый кот, ищущий листья мяты. — Тут больше красть нечего, если только заберешься в комнату моих служанок. У них могут быть еще монеты, — зябко дёрнув плечами, Мицуко заправляет непослушную прядь за ухо. Гютаро молчит. Его безмолвие красноречиво и перезрело. От такого безмолвия стыд за свои неразумные мысли пробирает до самого сердца. У нее нет власти над ним, нет власти желать большего, чем уже получила. Благодарность должна литься вместе со слезами из ее глаз, и ничего более. Благодарность тому, кто подарил ей жизнь настоящую. Даже если эту жизнь пришлось пережить за одну короткую ночь, за одно коротко сплетение тел. Когда Мицуко толкают ладонью в сторону, снова наотмашь и снова с едким безразличием, ей приходится сделать над собой тысячу усилий, чтобы не осесть безвольно на пол. Подходя к створкам окон, Гютаро без сожаления срывает покрывало, что не дает багровому зареву фонарей тревожить гостей агэи. Свет неосторожно разливается по татами и обжигает кожу Мицуко. — Чтоб ты сдохла, — капает эхом за его гнутой спиной, меж его косых ребер. Он не оборачивается для прощания, только падает куда-то в улицу. И растворяется быстро, как растворяются круги на воде. Шум Ёсивары и ее приторный аромат поглощают его шаги. Пожирают Гютаро и его тень. Мицуко снова остается одна. И она даже не успевает ему ответить, что уже сама давно ждет исполнения его пожелания. Терпеливо и верно ждет. Может быть, хотя бы сливовица останется с ней, если он никогда не сможет быть рядом.