Виктория
Моя жизнь будто застыла с началом войны, заведясь заново в день, когда город проснулся не от звука сирен, а от радостного оповещения о капитуляции B-цев. На лицах людей сияли улыбки и слезы радости, которые я запечатлела позже, подбирая самые яркие краски и использовав фоном флаг нашей страны. С заветными словами о конце мы все будто очнулись от страшного сна, перестав чувствовать в воздухе запах крови, которым он был насыщен все эти дни. Мир будто вновь приобрел цвета, а солнце дарило тепло, несмотря на то, что на улице стоял мороз – шла глубокая, холодная зима. Но это не остановило меня, ведь чтобы поделиться новостью, я, обув лишь сапоги, в самой ночной рубашке, побежала в сторону палат госпиталя через задний его двора, при котором осталась жить и помогать на время, так как мой дом стал непригодным для жизни. Но по большей мере я находилась здесь, чтоб быть с Никой. Я хотела позаботиться о ней, зная, что она рисковала жизнью, чтобы не дать B-цам захватить наш город с воздуха. Ей это удалось, но цена оказалась слишком великой. Каждый день я удивлялась тому, как она прекрасна, когда ее лицо украшает улыбка, когда утреннее солнце касается ее кожи, а в голубых глазах отражаются небеса… как же она прекрасна, когда она рядом, когда становится максимально близко, по привычке давая откусить первый кусочек яблока. Правда жаль, эти яблоки не из моего сада, ведь мою яблоню пришлось выкорчевать. От этого я думаю, эти зеленые плоды, купленные на рынке, кажутся мне такими горькими. А дом… мой чудесный дом с садом и нимфеями снесли. Но, верно, это не худшее, что могло случиться. Дом обещали отстроить заново. Он, конечно, станет совсем другим и вряд ли будет хотя бы напоминать мою фамильную усадьбу с милым балконом. Что касается яблони, то, я думаю, на территории нового дома тоже будет сад и в нем обязательно будет яблоня с такими же красными яблоками. А пруд и нимфеи… их мне, вероятно, заменит она. Я очень надеюсь на это… N-град остался фактически нетронутым, за исключением первого корпуса авиационного института и, жаль, моего дома. B-цы, не сумевшие держать контроль над городом, в течении нескольких часов вынуждены были бежать. Их погнали назад. А после случившегося, прошло несколько месяцев и вот, я бегу через весь госпиталь, чтоб оповестить Нику о том, что этому всему пришел конец. Я так хотела поделиться с ней самой большой радостью, почувствовать её теплые руки, услышать одобрительный «хмык», после чего на её личике заиграют ямочки, а глаза покажутся ярче и глубже обычного. Вероятно, она обнимет меня на радостях и я в который раз признаюсь себе, насколько приятны её объятия. Спустя время на родину вернулись защитники. К их приезду город был украшен лентами в цвет флага. Матери дождались своих сыновей, дети встретили отцов. Но мне не суждено было увидеть своих. Тогда, в этот праздничный день, я поняла, что осталась одна. Оба моих родителя, уехавшие на фронт не выжили, уйдя вслед за братом. В этом я была очень схожа с Никой. Ее состояние пугало меня. Она совершенно не выходила на улицу, но хорошо ходила по палате, пусть и с тростью. Первый и последний бой закончился для неё плачевно. Из-за неудачного катапультирования ее нога была поломана в нескольких местах и сейчас факт того, что ей удалось спасти меня из-под завалов моего дома кажется мистикой, ведь на момент того, как она помогала мне – ее нога уже была травмирована. Все вокруг считали её героем. Мэрия города собиралась дать Орден Мужества первой степени за то, что она первая вышла в небо, сбив разом не один, и не два, а целых четыре вражеских самолета. Но факт наличия ордена, факт уважения со стороны всего населения города её не радовал. Она рвалась на фронт. Даже еще не окрепнув. Девушка чувствовала себя бесполезной. Все мои доводы и аргументы, что она уже героиня, ее не трогали, а лишь сильнее раздражали, ведь она так хотела помочь. Моя бедная девочка… Через неделю после приезда солдат в родной город, привезли и тела погибших. Я помню, как мы стояли на кладбище, тогда мэр говорил речь об отваге и доблести наших героев. И в один момент все замолчали. Повернув голову, я увидела то, от чего, не будь бы такой атмосферы – смеялась бы от счастья - в сторону захоронений, опираясь на трость, идя довольно медленно, но уверенно направлялась Ника. На ней был наряд, в котором она обычно ходила в институт: белая рубашка с закатанными рукавами, черные штаны и ботинки. Она выглядела точно так, как в тот день, когда я увидела её впервые, лишь в глазах появилось что-то новое, чего тогда не было. Что это? Боль, тоска, грусть?.. Несмотря на обстановку, я не могла оторвать от неё взгляд, пусть она была и грустная, уставшая, но до чего же красивая… Люди захлопали, встречая её как героя, но я знала, что сейчас твориться у неё на душе и единственная из всей толпы не стала поддерживать аплодисменты. Мне сразу стало понятно к кому она пришла, ведь медленно опустившись на колени у одной из групп гробов, покрытых национальным флагом с эмблемой института, она сложила руки и заплакала – все четыре гроба в этой стороне принадлежали её одногруппникам, с которыми она пусть недолго, но дружила, проведя бок о бок немало времени. Ансамбль запел похоронную военную песню и она, поднявшись на ноги, лишь посмотрела в мою сторону, утирая слезы тыльной стороной ладони и сразу отворачиваясь. С того дня она наконец начала выходить на улицу, и мы подолгу сидели на лавочке в сквере госпиталя, разговаривая о чем-то своем. Во время войны работы у меня было валом, но как только она закончилась и помощь уже не требовалась – мне пришлось постоянно думать о том, чем себя занять. Единственное, чего мне хотелось тогда – это найти свои краски. Но мой дом был полностью развален, а краски остались внутри. И от осознания того, что я в ближайшее время точно не смогу рисовать было больно и тошно, ведь война забрала у меня меня же саму, взамен оставив её, будто поставив перед выбором: "Она или Я?" И я, конечно, выбрала её... Нытьем по поводу отсутствия красок я поделилась с Никой, которая, ничего не говоря, лишь заключила меня в крепкие объятия, прижав к своей груди и целуя в голову, сказав о том, что мы соберем новые, лучшие краски и я опять буду рисовать еще качественнее, чем было раньше. И я ей верила, ведь у меня не было причин не верить. Я лишь вдыхала аромат её приятных духов, которые действовали на меня как лучшее успокоительное, пытаясь поглубже зарыться носом в ее меховую шубу. Также она обнимала меня, когда мы сидели в госпитале на её кровати, и тогда я всегда пыталась легонько коснуться губами ее обнаженной кожи в районе грудной клетки, делая это максимально осторожно, чтоб она ничего не почувствовала… я боялась быть рассекреченной, боялась, что она поймет, что для меня это уже не просто дружба. Для меня это никогда не было дружбой. Меня поражало то, что с каждым днем ей удавалось быть все красивее и красивее. И когда, казалось бы, ну куда лучше - она умудрялась становиться еще краше. Так произошло однажды, в день выдачи орденов, когда я впервые увидела её в зимней кремовой парадной форме Военно-Воздушных Сил. Светлый длинный камзол под горло с золотыми пуговками и такого же цвета штанами сидел на ней просто великолепно. Я удивлялась, как этот наряд делает ее такой мужественной, но и такой женственной одновременно. Волосы она собрала в высокий пучок, выудив две передние пряди, которые вились вокруг её лица. Тогда, направляясь в сторону площади, она взяла меня за руку и мое сердце будто упало в пятки, а воздуха не хватало, чтоб передать всю важность этого жеста. Только потом я поняла, что ей просто было тяжело идти, ведь травмы такого характера, как получила она, бесследно не проходят. Я гордилась ею. Гордилась, когда она выходила на сцену получать свой красный крестик – Орден Мужества, который сам мэр прикрепил на грудь её камзола, пожав руку и обняв. Я восхищалась ею, когда она рассказывала о своем подвиге. Совершенно не пафосно. Так, будто это что-то обыденное, будто в этом нет ничего особенного и так мог бы сделать каждый. Хотя она говорила, что так и есть. Но мало кто стал бы жертвовать своей жизнью ради страны, кроме как истинно сильных и преданных воинов. Таких как она. В тот вечер, уже когда мы дошли к госпиталю, девушка пригласила меня к себе в палату, и я, не зная к чему это все, сначала завозражала, ведь время было позднее. Но она настояла, буквально с силой потянув меня вовнутрь. - У меня есть для тебя подарок… - она сосредоточено подошла к шкафу, попытавшись достать с верхней полки какую-то коробку. Лишь на секунду залюбовалась ею и предложила помочь. На что она согласилась, попросив достать ее и открыть. То, что было внутри заставило меня плакать. Я прижала её к себе так крепко, как только могла, расплакавшись и почувствовав безумную благодарность. Внутри лежал чемоданчик с мольбертом, и краски… и альбом… и кисти… это означало, что я опять смогу рисовать. Смогу рисовать ее руки в длинных перчатках, бедра, скрывавшиеся под толстой тканью платьев, ее аккуратные ступни с маленькими пальчиками, так нежно ступающими по коврам… Прошло совсем немного времени. Это был день, когда мой дом уже два месяца как отстроили, и я как всегда бродила по нему, удивляясь, насколько теперь светлым он стал. Мне почему-то казалось, что это не дом такой светлый, а она настолько лучезарна, что осветляет все вокруг. Ника едва ли не каждый день приходила ко мне и оставалась до вечера, разрешая рисовать свои портреты ровно так, как я делала это раньше. Вместе мы проводили время, как нам вздумается, балуясь, играя в прятки и догонялки, будто малые дети, поедая яблоки и сажая новые деревья в саду. Иногда мы позволяли себе пить алкоголь, который как правило заносил нас немного не туда, от чего лично мне было стыдно, но от этого так приятно. Ведь у меня было отягощающее обстоятельство, в случае, если я позволю себе лишнего. Но что бы я не делала – она никогда не сопротивлялась, поддерживая инициативу и делая так же… либо еще откровенней. Под вечер девушка уходила в госпиталь, продолжая ночевать там. В этот день я решилась предложить ей переехать ко мне. Так мы могли бы быть ближе, и я могла бы видеть её всё время, наслаждаясь её обществом и ангельской внешностью. Тогда, сидя на новой кухне, за чашкой чая, выдержав длинную паузу, она ударила ложечкой о фарфор, прокашлявшись. - У меня хорошие новости, – сказала она, делая небольшой глоток. Я в ответ заинтересовано наклонила голову, приглашая ее продолжить. – Я уезжаю в A-град. Буду помогать восстанавливать город. Я так рада. Так рада, что сейчас в нашей стране мир. Улыбка пропала с моего лица и, казалось, будто волосы на голове зашевелились, а дыхание стало тяжким. Глаза бегали по комнате, я не знала за что зацепиться взглядом, не понимая, за что она так со мной и почему хочет уехать. - Когда ты… планируешь уехать? - Через три дня. Это экстренно. Мне предложил мэр, и… я согласилась. Она подошла ко мне впритык, крепко обняв, а я почувствовала, как с глаз потекли слезы, теряясь где-то в ее длинных волосах, запах которых я уже не ощущала. Девушка говорила что-то о том, что будет приезжать и что я могу приехать к ней, а я… я изо всех сил винила себя за трусость, глотая крупные слезы отчаяния, потом лишь сказав, что это слезы счастья, ведь я так за неё рада. Я правда была рада, но более чем радость я чувствовала боль за себя и свои неосуществившиеся чувства, о которых она так и не узнала. В день её отъезда я чувствовала себя так, будто бы на меня наступил слон. Меня раздавили, уничтожили. Меня просто выбросили, ведь я оказалась ненужной. Но я не могла просто так уйти, не попрощавшись и не сказав ей о том, как она важна мне. Мне нужно было сказать ей все, что накопилось во мне за этот долгий период нашего с ней общения. Этим ее не остановить, но я хотя бы не буду больше засыпать, плача в подушку о том, что она ничего не знает. Впервые за все это время девушка посетила общежитие своего института, которое оказалось одним из немногих его зданий уцелевших после бомбардировки. Сначала мы прогулялись по парку, где сейчас велись восстановительные работы - тут ведь все и началось, далее прошлись по кампусу и только потом поднялись наверх. В ее комнате никого не было и девушка, забрав все необходимые вещи, положила их в чемодан, облегченно вздохнув. Она рассказывала что-то о том, как тяжело будет расставаться с этим местом, а я про себя лишь изо всех сил сдерживалась, чтоб не заплакать, хоть глаза неприятно щипало. В её руках оказалась шуба, которую она только накинула, когда я, став около неё, схватила её за плечи, смотря прямо в глаза. - Что такое? – тихо спросила она, смотря на мои руки из стороны в сторону. - Разве ты не понимаешь? – я пыталась говорить как можно тише, но казалось, будто мой голос срывался на крик, и я не могла это контролировать. - Что я должна понять? – она нервно захлопала ресницами, поправив длинные волосы и сглотнув. - Ты убиваешь меня, Ника. Убиваешь своим отъездом. Ведь я безумно люблю тебя. Люблю больше всего на свете. Мои губы натыкаются на ее губы, размыкая их. Язык проникает вовнутрь горячего рта, пробуя её на вкус. Ее меховая шуба спадает с плеч и я, не в силах терпеть больше, расстегиваю молнию на её платье, рывком стягивая его вниз. Ткань опускается к ногам, и она переступает ее со стуком каблуков, оставшись в одном белье. Ее пальцы нащупывают тяжелую пряжку ремня на моих штанах, справляясь с ней в два движения. Так смело и ловко, что я про себя улыбаюсь, вероятно, я не первая в её жизни, кто берет её вот так… нахрапом. Оставшись в одной рубашке, я разрываю поцелуй, кинув ее на кровать. Разглядываю каждый миллиметр ее прекрасного тела. Тонкая шея, плечи, пышная грудь, узкая талия… Я много раз видела её в белье, но сейчас это так интимно и прекрасно, что мне просто будто перекрывает кислород, отчего я не могу дышать. Заведя руки за ее спину, касаюсь застежки, услышав тихий «щелк». Убираю кружево ткани, медленно опускаясь вниз… Я запомнила все. Запомнила каждый её взгляд, каждый томный вздох, переходивший потом в сладкий стон. Запомнила, как пахла ее кожа, как выгибалось её тело, как перекатывались мышцы от касаний там, где ей нравилось. Запомнила, как её руки сжимали простынь или то, как острые коготки царапали мою спину. Я запомнила истинный испуг в её глазах, когда мой язык коснулся ее промежности поверх ткани трусиков, и она, поборов сбившееся дыхание, отстранила мое лицо от себя, взяв его в ладони и прошептав, что у нее никогда никого не было… - У меня тоже… - ответила я, продолжив изучать ее хрупкое тело, до тех пор, пока мои ласки полностью не поглотили её разум, заставив кричать мое имя со словами, которые я мечтала услышать все это время...Ника
- Не останавливайся, прошу… - мы не разрываем зрительного контакта, пока мои пальцы немного грубо входят в неё, заставляя подаваться вперед прямо мне в руки. Ей хорошо. Я слышу это по её стонам, которые отбиваются от почти голых стен комнаты. Прижимаю её к себе, зарываясь пальцами другой руки в гладкие волосы. Тихо шепчу ей о том, как она прекрасна и о взаимных чувствах, видя, как её немного потрясывает. Ее зубы впиваются в мою кожу на плече, но я совершенно не чувствую боли, продолжая двигать пальцами в такт её стонам. - Я люблю тебя, Виктория… Я люблю тебя, Виктория. Я помню, как пыталась сказать ей об этом сразу же после того самого происшествия. Когда её руки меняли повязки на щиколотке после долгой операции. Когда она читала мне вечерами свою любимую поэзию давнего времени. Когда её губы находились в такой близости, что еще чуть-чуть и можно было их поцеловать. Когда она плакала, сжимая в руках металлический ключ от своего старого дома, который был разрушен по моей милости. Я чувствовала вину за это. Но она никогда не упрекала меня, пытаясь отвлечь, пусть ей самой было сложно. И я поняла, насколько же она сильная. Это поразило меня. Ее сила духа. Ее оптимизм и её… преданность. Она не отходила от меня ни на шаг, всегда пытаясь помочь. Когда раны немного зажили – она заново учила меня ходить, придерживая за талию и подмышки. Врач говорил, что я вряд ли встану на ноги в ближайшее время, но она не верила в это. И к концу войны я уже ходила по палате с тростью. И все благодаря моей прекрасной, верящей в меня художнице. Мои руки часто опускались. Однажды, когда мне уже разрешили снимать повязки, Виктория повела меня ванную госпиталя. Ходить я кое-как уже могла, но без поддержки – не получалось. Тогда девушка усадила меня в кресло, принявшись по привычке снимать с меня одежду. Но я сказала ей, что смогу это сделать сама. Она мелко закивала, отстраняясь от меня и попятившись назад. Попытавшись встать, я, как и ожидалось, лишь упала на пол, а она, сразу же подбежав, принялась усаживать меня обратно, приговаривая, что «она была права», «я пока еще слаба», «нужно немного потерпеть и я смогу все делать сама» и «пока не время геройствовать». Я зарыдала, прижавшись к её плечу, чувствуя свою ничтожность и беспомощность, ведь без неё я бы ничего не смогла. Без неё я, вероятно, и ложку бы к губам не поднесла. - Зачем тебе я, скажи мне? Разве тебе нравится возиться с инвалидом? Ты мне постоянно помогаешь, постоянно создаешь комфортную атмосферу, постоянно следишь за мной. Разве тебе это нравится? Почему бы тебе не заняться чем-либо другим и не оставить меня? – рыдала я, смотря в ее глаза. Она ничего не ответила, лишь принялась расстегивать мою рубашку, чтоб наконец помочь мне принять ванную. Уже сидя внутри емкости с горячей водой, я сказала ей, что завидую её положению. Завидую, что она может быть полезной и она ответила, что делает лишь малость, а я совершила подвиг и заслуживаю отдых. Может быть и заслуживаю, кто ж спорит-то? Но не в такой-то час… Слишком больно по мне ударило осознание того, что дверь в дело, которому я посвятила половину своей жизни – навсегда закрыта для меня. Мэр города после произошедшего пообещал мне хорошую пенсию со всеми возможными льготами, и мне бы радоваться, но для меня не так важны были средства к существованию, как чувство нужности и полезности. Мне хотелось помочь, мне хотелось быть не просто ветераном, которого почитают за давно минувшие дела, а человеком, который не сдался, который шел до конца. Это и подвигло меня на то, что скорее всего, в довольно-таки не юном возрасте мне придется сменить сферу деятельности, забыв о самолетах. Тогда-то на мои глаза и попался старый рояль, стоящий в центре холла нашего госпиталя. Иногда на нем играли обыватели госпиталя и посетители, я даже видела игру старшей медсестры, весьма недурную. А однажды за него села и я. Тогда я сыграла «Лебедя» Сен-Санса, которого принято играть на виолончели. Но именно эту композицию я играла на выпускном экзамене в музыкальной школе, как того пожелала моя мама. До этого я не играла около восьми лет, но руки, мышечная память которых работала просто прекрасно, будто сами исполняли композицию, передавая красоту лебедя. Но мне казалось, будто я играла её. Рисуя не того лебедя, которого так пытался изобразить композитор, а свою прекрасную Викторию. Такую нежную, заботливую, поэтичную… казалось никакие слова не способны передать и показать того, какая она – моя Виктория. Мне казалось, что она сейчас рядом. Вот её руки ложатся на мои плечи, немного помяв. Она наклоняется, робко улыбаясь, а её пальцы зарываются в моих волосах, как она любит это делать. Наши губы в миллиметрах друг от друга и я, набравшись смелости, подаюсь вперед, подхватывая ее вишневые уста, и она сначала немного удивляется, возможно в желании отстранится, но потом, чуть поразмыслив, поддается, отвечая на поцелуй и позволяя моему языку властвовать в ее рту. Жаль, что, открыв глаза, я увидела лишь пустой холл за окнами которого было уже темно, лишь луна светила огромным прожектором. А через два месяца закончилась война. Сама новость об этом заставила меня разрыдаться от счастья на плече моей спасительницы. Но я планировала вернуться в родной A-град, помочь отстраивать его и, возможно, начать карьеру музыканта там. Это единственное, что я могла сделать, чтоб не мучать себя мыслями о девушке, которой вероятно пора бы строить семью и заводить детей. А я… а что я? Буду жить всю жизнь в одиночку, вспоминая те прекрасные дни, когда мы были счастливы, а я даже не попыталась ей признаться. Я помню момент, когда физическое притяжение к ней стало настолько сильным, что контролировать его было слишком сложно. Это был один из многочисленных вечеров, которые я проводила в её новом доме. Я сидела за пианино. Его, с её слов, тут поставили совершенно случайно. Девушка пришла с кухни с бутылкой вина и предложением распить её. Я была не против, смотря как она наливает в широкие бокалы красную жидкость, стоя слева у инструмента, на котором я пыталась сыграть «Баркароллу» Шуберта. Выходило криво, еще и под её пытливым взглядом, который заставлял постоянно то поправлять волосы, то нервно браться за бокал. Наконец, не выдержав, я встала с низкого стула, взяв бокал в руки, и закрыла крышку, нагло усевшись. - Моя преподавательница постоянно говорила мне, чтоб я слезла с инструмента, когда я делала так. – делая очередной глоток, сказала я, смотря в её глаза. - Она была красивая? – вдруг спросила Виктория, покручивая в руках уже опустошенный бокал. - Обычная. Я не помню… - не понимая к чему клонит девушка, ответила я. Мои плечи дернулись от алкоголя, попавшего в организм. – Слушай, у меня есть с собой кое-что… я хотела спросить… - Да? – снова карий омут поглощает меня, заставляя желать большего, чем просто взгляды. - Ты когда-нибудь красилась? - Что? Лицо? - Да, макияж. - Нет. Зачем? Мне казалось, я итак красива. - Несомненно, – восхищенно отвечаю я, чем вызываю её удивление. Её рот приоткрывается, а бокал падает на пол, разбившись на частицы. - Черт… - тихо шепчет она, смотря вниз. Тогда я уже слезла с пианино, принявшись собирать осколки. – не надо, я сама уберу. – но я лишь ложу то, что осталось от фужера на крышку пианино и, опираясь на нее, встаю. - Как видишь, я все. – отряхнув белое платье, я вновь сажусь на пуф у инструмента. – Позволишь мне накрасить тебя? Она пожимает плечами, садясь напротив меня на колени. Сейчас она такая красивая, развязная от алкоголя, смелая и невероятно милая. Я замечаю каждую мелочь, устроившись возле неё на ковре – вижу её теплые пунцовые щечки, игривый взгляд, который она уже не скрывает под рядом пушистых ресниц, вижу спущенную с одного плеча рубашку. Я вижу все это и понимаю, что ни один макияж не сможет сделать хуже или лучше мою Викторию, ведь она - ужесамо совершенство. Она меж другими людьми будто самый крупный бриллиант между фианитами. Она – самое дорогое, самое чистое, самое достойное творение… Мои пальцы тянутся к её оголенному плечу, проводя несколько узоров по обнаженной коже, от чего она немного смущается, вздрагивая и наклоняя голову. Тогда к изучению её шеи приступают мои губы, начиная прогулку прямо с середины – по хрящам гортани. Не в силах сдерживаться, я облизываю ее кожу, которая сейчас сладкая, как шоколад. Неспешно поднимаюсь вверх, целуя место за ухом, слыша, как из ее губ срывается полувыдох-полустон. Это заставляет меня провести языком прямо от шеи до раковины ушка, в желании услышать этот звук ещё раз. - Ника, пожалуйста… - тихо шепчет она, сжимая мою руку в своей. Но я не понимаю о чем она просит. Это даже пугает меня, и я лишь обнимаю её, утыкаясь носом в плечо. - Я должна идти, – говорю я, наконец отлепившись от её тела. Тогда она открывает глаза, смотря на меня с каким-то разочарованием. - Может, переночуешь у меня? – девушка закусывает губу, не желая отпускать мою руку, сжав её еще сильнее. - Нет, мне нужно быть в госпитале до восьми, ты ведь знаешь. Аккуратно высвободив руку, я встаю с пола и, придерживаясь за стену, выхожу к парадному входу, взяв в руку трость. Жаль, но без нее по улице я пока передвигаться не могу. - Давай, я провожу тебя? – уже одевая пальто, предлагает она. - Нет, не нужно. Не подвергай себя опасности. Я не хочу, чтоб ты возвращалась поздно. Наши последние в тот вечер объятия были весьма неловкими. И, уже идя домой, я корила себя за то, что отстранилась от неё, отстранилась от мечты попробовать на вкус её губы, ощутить их сладость, почувствовать насколько они мягкие… мне хотелось этого больше всего на свете, но я так просто отказалась от того, о чем бредила так долго. Идя по безлюдной улице, я думала о сигарете, но в тот день с собой их не было, ведь курю я достаточно редко. Как и она… мы курили вместе лишь однажды, незадолго до того, как я решила-таки уехать в A-град. Мы сидели в её пока голом саду, представляя, где будет груша, а где яблоня, изрядно потрудившись над высадкой деревьев. Виктория вернулась из дома с дорогим портсигаром и бутылкой рома, предложив мне сигарету. Отказываться я не стала, мигом закурив и выпустив дым. Выпив по глотку, мы смотрели в беззаботное небо, которое наконец могли назвать мирным. - Интересно, если ты вдохнешь в меня сигаретный дым, – я смогу его повторно выдохнуть? – шепотом спросила я, повернув голову в её сторону. - Можно попробовать, но тогда мне придется тебя… поцеловать… - засмеялась она, держа меж пальцами свою сигарету. - Почему бы и нет? Я читала в многих книгах, что подруги так делают… - пожала плечами я, строя из себя невинную овечку, делая вид, будто мысль о поцелуе с ней посетила меня только сейчас. - Что ж… попробуем… Она делает затяжку, набрав дым в лёгкие, и прислоняется к моим губам. Эти мгновения в ожидании поцелуя были для меня вечностью, и я, обнимая ее за шею, чувствуя, как она выпускает дым и вдыхая его, выдохнув через нос. Сигарета выпадает с моих рук, когда она немного с напором опускает меня на землю, не разрывая поцелуя. Её руки где-то на моих ребрах. Лишь спустя несколько секунд она отстраняется, садясь рядом и ругая за выпущенную сигарету, Огонёк, которой чуть не зажег траву. А я в смешанных чувствах лежу, не веря своему счастью. Она. Меня. Поцеловала. Может, не потому, что я ей нравлюсь, но так нежно и страстно… Так, как сейчас я целую её, но теперь мы в моей старой комнате в общежитии, наши тела не скрыты под тонкими тканями и обе мы целиком и полностью принадлежим друг другу. Между нами самый настоящий поцелуй. Не ради баловства, а ради любви, ради желания передать эту самую любовь. И теперь, понимая, что мои чувства до невозможного взаимны, я никогда её не отпущу…