***
Неуютно тихо. Снаружи звуки льющегося дождя хорошо отражаются в стенках, излучающих странную сырость. Жану кажется, что атмосфера дома изменилась. Несмотря на закрытые окна и даже шторы, в комнате холодно. Только этот холод не обычный, а замогильный, мертвецкий. Такой холод ощущаешь на ночном кладбище, туман которого накрывает местность, сквозит через замогильные, старые, потрескавшиеся плиты с выцветшими буквами. Жан не раз проезжал мимо кладбища ночью, поэтому он хорошо знаком с этой энергией. Жан вошел внутрь, пока Дженис медленно и неуверенно шла сзади. Не обязательно нужно было обладать шестым или седьмым чувством, чтобы ощутить страх, исходящий от неё. Он подошел к окну, открыл шторы, впуская в комнату тусклый свет уличных фонарей. Свет включать не хотелось. Под её настороженный взор, Жан уселся на диван. Это его действие Дженис не одобрила. — Запятнаешь ведь мокрой грязной одеждой. — Ничего. Будем квиты, — он усмехнулся, вызвав на её лице слабую улыбку, однако снял свою куртку, которую потом Дженис повесила в прихожей. Она села напротив, напряжённо вглядываясь в него, ожидая дальнейших действий. Дженис отвела глаза в сторону и закрыла рукой шею, когда поняла, куда смотрел Кирштейн. — Кто это сделал? — твёрдо спросил он. Не церемонясь, послав к черту все правила этикета и вежливости, сразу приступил к делу. Не было смысла всё растягивать и медленными шагами подходить к цели. Жан был обделен терпеливостью. Дженис молчала. Дыхание её стало частое, дрожащее. — Никто. — Ответ по типу «ушиблась сама», «упала», «вышло случайно» — не годится. Не строй из себя дурочку. Это сделал Эрен? — Нет! — резко ответила Дженис, подняв голову. Вдох. Выдох. Жан пытается сдержать злость, которая внезапно проснулась в нем. Она начинает испытывать его терпение. — Тогда кто? Ему становится не по себе от её умоляющего взгляда. Отчаяние и страх. Дженис хочет, но не может сказать. Губы слабо дрожат, пока пальцы сжимают черную ткань штанины. Кирштейну нужно надавить на рану, чтобы вышел весь гной. Только тогда Дженис станет лучше, тогда она почувствует облегчение. — Дженис, — мягко повторил Жан, заставляя её вернуться из унесшего сознания. — Хорошо. Спрошу по-другому. Кто-то трогал тебя без твоего разрешения? Горькая усмешка отразилась на ее осунувшемся лице. — Если бы так и было. Если бы… если бы он просто трогал. Это случилось так быстро и неожиданно. Я не успела! Голос её звучит виновато, за этими встревоженными нотками слышно оправдание. Но почему? Жан окаменел на месте, ощущая, как в его мир вторгся хаос. Значит его догадки оказались верными. Внутри всё перевернулось, сотворив огромный беспорядок. Дженис не должна была столкнуться с этим. Только не она. Но это случилось. И Жан чувствует невероятную злость, которая яростной горячей волной хлещет в жилах. Джен испуганно вздрогнула, когда он вскочив с места, начал нервно ходить по комнате. — И ты конечно же никому не сказала, да? — Он не смотрел на неё, чтобы не увидеть в этих тёмных глазах боль, и рассвирепеть ещё больше. — Там были камеры? — В туалете? — скептично отозвалась Дженис. — Могли быть свидетели. А лицо? Ты запомнила его лицо? — Я не разглядывала его. Жан, — она опустила голову, — знаю, прозвучит глупо. Но я больше не хочу возвращаться в то место и ворошить произошедшее. Это ничего не даст. — А что ты тогда собираешься делать? — разозлившись, достаточно громко произнес Кирштейн. — Будешь и дальше жить в темноте и холоде, не ходить в университет, вообще не выбираться на улицу? Ты в курсе, что тебя уволили? Глухое «Да». Его грудь тяжело вздымается из-за нарушенного дыхания. Давно он не злился так сильно. Кажется, никогда. — Прости. — Проклиная себя, Жан сел перед Дженис на колени, заглядывая в это будто бы фарфоровое лицо. Она сидит с безразличным видом, хотя до крови кусает губы. Чем он отличается от подонка, если тоже заставил ее глаза наполниться слезами? Его рука коснулась ладони девушки. Пальцы её чуть расслабились, разжались. Реагирует уже не так остро, как вчера. Только его пугает с какой силой Джен пытается сдержать рвущиеся наружу эмоции. Потому что ей пришлось вспомнить те ужасы, что с необъятной силой рвут ее на мелкие части. Дженис больно. Дженис страдает. А Жан сделал еще хуже. И теперь лютая ненависть прорывается изнутри. Он думает, что опять всё испортил. Ведь он только это и умеет. С самого детства. Как говорил отец, он лишь «никому не нужный кусок дерьма». Может, старик был прав. — Я жалею, что не смогла дать ему отпор. Наконец Дженис заговорила, внушая ему надежду на собственное спасение. — Ты ни в чем не виновата. Запомни это. Виноват только он. — Я чувствую себя такой мерзкой. — Посмотри на меня. — Жан осторожными движениями обхватил её лицо, сурово глядя на неё. — Ты не мерзкая, не противная, не гадкая. Ты лишь жертва тех обстоятельств. Понимаешь? Дженис послушно кивнула. По ней не видно, что она полностью поверила в его слова. Но в тёмных глазах уже есть что-то. Что-то слабое, напоминающее благодарность и утешение. Комната растворила все звуки. Лишь две пары глаз смотрят друг на друга, не зная, что делать дальше. Ливень утихомирился. Слабыми, мягкими каплями бьётся о стекла. Жан сдерживается, чтобы не обнять это хрупкое тело, готовое сломаться из-за одного неправильного движения. Но он не смеет. Ещё слишком рано. Она не готова. Однако спасать Дженис нужно. Хотя бы словами. — То, что ты сидишь тут и прячешься, тебе не поможет. Возвращайся.***
Пустующий дом встретил давящим безмолвием. Жан включил свет. Сняв с себя верхнюю одежду, на ненамного задумался, смотря на чёрную куртку, кое-где до сих пор мокрую. Ощутимое благоухание лесных фиалок сохранилось на ней, но постепенно перемешивалось с запахом кофе, который Жан сварил себе в срочном порядке. Это не оставит его бодрым, но как-то возможно поможет. Вкус у него хороший. У кофе. Он стоял перед открытым окном, глядя на ночные улицы. Излюбленная привычка, превратившаяся в ритуал. В руках дымилась голубая кружка, единственная яркая вещь в доме, кроме красок. В его жизни всё имеет такие тусклые оттенки. Даже люди. Вбирая в легкие влажный воздух, Жан вспоминал, были ли радужные моменты в его жалкой памяти, принесшие хотя бы краткое удовольствие, или были лишь резкие осколки разбитых дней. Сегодня за очень долгое время, он испытал злость, обрушившуюся так быстро, и горечь, наполняющую как противная пилюля, оставляющую на языке едкое отчаянье. На бледном лице этого не было видно, оно сохраняло обманчивое спокойствие, но на самом деле это было не так. Весь секрет заключался в том, что Жан умел скрывать себя настоящего. Много лет назад, будучи маленьким ребенком, когда его мама покинула этот мир по своей воле, он понял одно. Эмоции — это главная слабость человека. Особенно если они неуправляемые, покидающие границы контроля. Следственно, не лучше ли от них избавиться, закрыть под железными и тяжелыми цепями, не выпускать, не проявлять вообще? Так ведь легче. Лучше. Смотришь и совсем не больно. Темнота, но не кромешная. Лишь падает мягкий свет лампы на мольберт с белой бумагой, томными желтыми пятнами влечет за собой. Она вроде должна успокаивать. Но абсолютно ничего не помогает. Рвущийся, как неудержимый монстр, гнев больше не тревожил. Исчез, как и крепкий кофе в кружке. Оставив в раковине пустую посудину, Жан сел перед мольбертом. Давно он не рисовал. Пальцы взяли в руки карандаш и застыли над бумагой, новой и чистой, оставленной когда-то Жаном. Помнится в какой-то день, ему хотелось что-то нарисовать, но он забыл. По сей день память так и не возродила то забытое желание. Это был человек. Кирштейн знал лишь то, что желал воссоздать картину человека. Но кого? Он свёл брови в переносице, нахмурился, пытаясь достать из уголков разума хоть каплю вдохновения. Никакой энергии. Только пустота, будто ярость сожгла все остатки творчества. Это начинает злить. Рука сильнее сжала карандаш. Ещё немного усилия, и раздался хруст дерева и пальцев. Звук обреченности и сокрушения. Есть и силы, и желание, и, как казалось, настроение. Но Жан не мог выдавить из себя хоть что-то. Изобразить на бумаге свои чувства. Точно. Чувства. Открыв ящичек, Жан выхватил другой карандаш и быстрыми, яростными движениями принялся чертить каракули на бумаге. Длинные и плотные полосы набрасывались на нее. Как же это непрофессионально. Увидь его сейчас Марко, лишь рассмеялся бы в кулак, другой рукой придерживая свои квадратные очки. Если бы не искусство, Жан вылил бы все тяжести жизни на свое тело, чем и занимался с самого детства. Эти шрамы до сих пор не оставили его. Даже скрыв их под множеством сложных татуировок, он не обрел ничего, напоминающего блаженную апатию. Иногда Кирштейн подолгу смотрел на эти уродливые глубокие полосы на руках, ногах, бедрах, туловище, и застывал в тупом ступоре. Ломка. Она преследовала его так часто, но в последние дни, это желание, разъебать тело, только увеличивалось. Приходилось лишь беспомощно кусать руки, царапать кожу или ездить на мотоцикле, предоставляя себя в руки смерти. Только когда он видел Дженис, становилось легче. Жан знает. Понял, что с ним происходит. Но ему это не нужно. Он боится. Они оба сломанные люди. Рука повисла в воздуха, как только осознание встало перед глазами ясным образом, предоставляя взгляд на бумагу, где начали вырисовываться её черты лица. Слишком поздно. Жан понял, что натворил, однако слишком поздно. Теперь же процесс необратим.