***
Слезы небес окропляли тело, затекая под плащ, смывая кровь — протекаюшая крыша нового убежища организации требовала срочного ремонта. В воздухе витал уже давно привычный едкий запах аммиачной краски, стекающей с длинной чёлки светло-оранжевыми каплями. Рыжина, столь нетипично яркая для окружающей серости, играла красными бликами в переменчивом свете затухающего костра. — Нагато, нам нужно… Киё замолчал: на него в упор надвигались круги на воде. — Сколько раз, — его прихватили за голову, подвигая ближе, — я просил не называть? Судорожно выдохнув, Киё вежливо склонил голову, извиняясь. — Пейн-сан, нам нужно привести в лагерь Горо? Пейн подпёр рукой подбородок, задумчиво смотря на огонь. Новый лидер часто так делал. Часами мог смотреть в одну точку, которая непонятно чем привлекла внимание обладателя великого доудзюцу. Яхико и Нагато только его и Горо посвятил в страшную тайну, боясь нападения. Кроме того, по словам самого Нагато, мало кто захочет работать под началом человека, не контролирующего свою силу, что впрочем, никогда не мешало ему в случае чего использовать сложнейшие техники, что так или иначе наводило на мысль о силе глаз, природу которых красноволосый объяснил простой мутацией, добавив, что те не дают ему ничего, кроме немного более продвинутого контроля над чакрой. К сожалению, это мало спасло от сплетен. Нагато боялись, вопреки словам Яхико, почти все члены их организации. Кроме Горо. Тот, двадцатишестилетний, крепкий и удивительно тихий, легко нашёл общий язык с таким же молчаливым Нагато. Киё, как один из самых верных людей, чувствовал, что новому лидеру, изменившемуся до неузнаваемости, срочно нужна поддержка, нужен человек, способный забрать его боль. Нагато всё также сидел, молча вглядываясь в огонь, делая странные жующие движения челюстью, от чего комнату заполнял скрежет зубов, удивительно мерзким для человеческого слуха образом сочетающийся с треском дров в камине. — Пейн-сан, очнитесь. — Киё положил руку, на плечо друга и соратника. Нагато наконец повернул голову, всматриваясь уже в глаза подчинённого. Киё, убрав руку, обеспокоенно согнулся, стараясь не отводить взгляд, спросил тихо, безуспешно пытаясь скрыть беспокойство. — Пейн-сан, всё хорошо? Киё видел Нагато тогда. Измученный, с гигантскими, толщиной с руку женщины чёрными прутьями в спине и сожжёнными ногами. В кое-каких местах мышцы обгорели особенно сильно. Этот его новый облик вызывал непомерную жалость, чувство вины и долга перед ближайшим другом их бывшего лидера и единомышленника. Киё не представлял, какого это: ещё вчера ты мог бегать, ходить, а сейчас — без посторонней помощи ты еле передвигаешься, опираясь на трость, оставляя за собой невыносимый запах разлагающейся плоти. На тех, кто жалел его, Нагато смотрел с горящей в глазах ненавистью. — Ты боишься меня, Киё? Этот вопрос огорошил, заставил перебирать варианты, звучащих в голове мелкими, недостойными отрывками фраз, сливающихся друг с другом. Нагато сам прервал поток его мыслей, заметив, как глаза подчинённого бегают по комнате, в поисках того, что может навести на ответ. — Не нужно приводить Горо: он придёт, когда сам посчитает нужным. — Но разве нам не нужны люди? — Ты, если хочешь, можешь покинуть организацию. — Пейн, смотревший в почти затухший огонь, проигнорировал вопрос, — Никто не будет тебя винить или осуждать, я позабочусь. Киё, чуть не подпрыгнув на месте, шокировано, схватив лидера за руку. — Пейн… ты что, распускаешь организацию? — Нашу — да. Нагато, казалось, и бровью не повёл, но Киё видел, даже в этих глазах, печаль. — У меня есть план, Киё, не сомневайся. Кроме того, я, как лидер, не имею права подвергать вас опасности. Встав, Пейн подкинул дров, а затем, смотря в окно, тихо, но уверенно произнёс, стоя в пол-оборота: — Хватит с нас безрассудного геройства. Более мне вы не нужны в этой организации, однако, у вас будет своя роль в предстоящем. — Что ты планируешь? — Киё сглотнул, — Свержение Ханзо? — Да. Нагато, когда-то чересчур тихий, замкнутый, но совсем не жестокий, планировал то, что однозначно бы привело к множеству смертей, и, казалось, что для него теперь абсолютно неважно, кто и в каком количестве умрёт. Их организация — детище Яхико, Нагато и Конан, стремившихся к миру, которого желали достичь переговорами. — Неужели?.. — Что, Киё? — лидер, круто развернувшись, буравил равнодушным взглядом подчинённого. — Пейн-сан... но ведь погибнет много людей. — Ты забыл, что я сделал с шиноби Суны, посмевшим напасть на вас? Киё не забывал, наоборот, картина эта снилась ему в кошмарах. Конечно, они многое видели в эту и в прошлую войну, но то, что творит Нагато, а главное как, не могло ни впечатлить, в самом негативном смысле этого слова. Киё не знал, что ему сказать и, откровенно говоря, не знал, по правильному ли пути они идут. Покойный Яхико никогда бы такого не одобрил. Он-то и против мщения за товарищей был против. Упоминать Яхико было опасно. — Киё, послушай, — Нагато глубоко вдохнул, — я знаю, какие мысли тебя терзают, но пойми: мы были наивны. Мир устроен далеко не так, как мы себе представляли. Чтобы выжить, нам нужно убить Ханзо, чтобы наш народ имел возможность жить — нужно убить Ханзо. Дело не только в мести, отнюдь. Ты ведь осведомлён, с кем тогда сговорился Ханзо? Нагато говорил чётко, уверенно, и почему-то Киё, будучи старше лидера на три года, чувствовал себя проказливым мальчуганом, провинившимся перед отцом. Неприятная ностальгия. — Да, я помню. Нагато прищурился, и этот прищур, Киё чувствовал, не означал ничего хорошего. — Встань, Киё. — Что? Пейн повторил ещё раз, со свойственной уже властностью в голосе: — Встань. Киё, неловко поправляя плащ, поднялся с насиженного месте. — Подойди к окну. Осмотрись. За окном — разрушенные дома, дети, сидящие в импровизированных домиках из картона, который они переодически меняли. Сплошная разруха и бедность. Киё поплохело. Каждый раз, видя эту картину, он задумывался: а стоит ли вообще пытаться что-то изменить? Ощущение бесконечности войны никогда не покидало ни его, ни кого-либо ещё из страны Дождя, и в этом можно было не сомневаться. Пейн удовлетворённо сверкнул в полумраке риннеганом. Сочувственно положил руку на плечо соратника, как делал до этого тот. — Ты прекрасно видишь, куда нас привёл союз с Конохой. Ханзо обманули, предали. Он, подобно умалишенному, заключил союз с несущей огромные потери страной по слишком высокой цене, в обмен прося помощи по укреплению своей власти. — Нагато, мотнув хвостом, приблизился почти вплотную, — А знаешь, — его голос, казалось, превратился в змеиное шипение, — что потребовали Данзо и Коноха? Киё отрицательно покачал головой, смотря со страхом и интересом в сиреневые глаза. Пейн усмехнулся, уставившись в окно. Графитового цвета зрачок казался серебристым в сером свете неба Аме. Видно было, наконец, как он передвигается, изучая окружающий мир. Ухмылка пропала с его лица, а сам Нагато, отрешенно смотря в окно, продолжил: — Коноха потребовала не мешать продвижению своих войск в Ивагакуре. Хотели обогнуть Кусогакуре, нанести удар с нашей стороны. А лично для себя Данзо потребовал помощи в становлении Хокаге, рассчитывая на мощь и влияние Ханзо. Ты понимаешь, Киё? — Нагато говорил размеренно, словно специально растягивая слова, но в глазах его отчётливо был виден безумный блеск, а лицо — абсолютно отрешенное — походило на маску, пропускающую наружу только сумасшествие. — Ханзо предали. Нас предали. Страну Дождя предали. Обманули, воспользовались, в который раз, как дешёвой куртизанкой. Казалось, что Нагато вот-вот взорвётся, используя свою силу, разнесёт добрую половину убежища: от него исходила жуткая, тёмная ки. Но тот лишь говорил всё тише. Киё сделал шаг назад, стараясь не провоцировать лидера. И как можно увереннее произнёс: — Я понимаю, Пейн-сан. Что ты планируешь делать? Нагато, который уже тихо шептал что-то о своём сенсее — Джирайе, остановился. Выпрямился, снова вглядываясь в лицо подчинённого. Уже громче, так чтобы его можно было расслышать, озвучил свой план: — Задача бывших членов организации — распространение недовольства среди жителей деревни и страны. Оно и так растёт, как видишь, мы же просто подольём масла в огонь. Начнём гражданскую войну и свергнем Ханзо. Я лично займусь его приспешниками и им самим. И да, предупреди Конан, что она на ближайшие два дня за главную. — Конечно. А в чём дело? Снова прищур, снова пристальный, в саму душу будто, взгляд. Паранойя охватывала Нагато с каждым днём всё плотнее, плетя вокруг него свой кокон. — Мне нужно уйти, выяснить кое-что связанное с нашим сенсеем. — Хорошо… будет выполнено, Пейн-сан.***
Капли дождя звонко разбивались о выскочивших вновь на улицу людей. Те испуганно озирались, но увидев в далеке фигуру с длинным хвостом и окровавленным копьем со срезом, попрятались в дома. Они слышали о нём, но никогда не видели так близко. Знали только об оружии, таком типичном для их страны, скрытом в широких рукавах плаща, и странных глазах. А его имя — Пейн. Пейна боялись, как и любого сильного шиноби. Однако страх перед ним был особенным: недоверчивые жители деревушки на Юго-Востоке знали пренебрежительно мало. Цели? Настоящее имя? Способности? Но дело было даже не в отсутствии знаний о таком странном госте, нет. Пейн был жесток и в его жестокости ему не было равных, как и в скорости расправы над теми, кто посмел посягнуть на него и деревню. И это — тоже странно: Пейн защищал их, всё также вырезая целые отряды подготовленных шиноби-дезертиров или просто разбойников, не прося ничего взамен. Как-то раз он появился перед ними в виде мерцающей, размытой и переливающейся всеми цветами фигуры, в которой различимы были только жуткие, фиолетовые глаза. Его голос — будто у мёртвеца, холодный, но вместе с тем — повелительный. Он отдал приказ: всем шиноби направить свои силы на перестройку деревни. Фермерам — заняться наконец своим делом после того, как им удастся восстановить свои земли; враги — его забота теперь. Говорил тихо, чтобы слушали, властно — чтобы слышали. Ясно было одно — Пейн возомнил себя хозяином этой территории и бросил вызов Саламандре. Ханзо, хоть и спрятался в своих покоях, но всё же был одним из сильнейших шиноби. И расплата за предательство — жизнь. Но Саламандра, казалось, не желал как-либо реагировать на происходящее. Позже стало понятно — для Пейна был подготовлен специальный отряд лучших наёмных убийц. Но пробраться в деревню скрытно им не удалось: каким-то образом Пейн их заметил. Однако Ханзо постоянно подсылал убийц к нему. Их трупы на утро оказывались в глубокой расщелине между двумя горами. Пейн не всегда убивал: порой в их деревне появлялись незнакомцы, хорошо выдрессированные шиноби с перечёркнутой повязкой. Любой правитель хочет преданности. А потому наёмники, целью которых был он, всё также появлялись, но вместе с ними же появилось и больше дезертиров, убивающих жителей, даже если те отдавали весь свой нехитрый скарб. Пейн быстро сообразил — его выманивали. Дождь с того времени шёл каждый день, и казалось, что сами небеса хотят смыть с сестры-земли кровь. После одной из таких вылазок Пейну, видимо, и надоела такая наглость. Трупы шиноби были вывешены на границе деревни. На каждом — табличка с именем, рангом, количеством членов семьи и их имена. Изуродованные, с широкими, колотыми ранами, оторванными руками, переломанными костями в теле, торчащими из разорванной ими же одежды. Но кое-какие без следов насилия, будто спящие. При ближайшем рассмотрении разница всё же была видна: у тех слюна на подбородке, давно высохшая и запрокинутая вверх голова. Их пытались потрогать, но стоило только подойти, и дождь усиливался, молнии в небесах сверкали чаще, а ветер глухо, словно предупреждающе выл, как разозлённый сторожевой пёс. С тех пор и повелось: к вывешенным трупам — ни ногой. А Пейну — безусловное повиновение.***
Начало жизни, всегда такое многообещающее. Шиноби, лежащие под ногами — первое испытание для нового тела. Это всегда волнительно, будто сам сражаешься впервые с опытными шиноби и искренне радуешься их животному страху, стоит им только увидеть вживую риннеган, и своей победе. Впрочем, это был не весь его потенциал: путь зверя нужен для призывов, а не для битвы в ближнем бою. Но тем не менее, оценить его функциональность стоило.***
Сняв с себя плащ, Шурадо, по зову кукловода, раскинул в стороны всё свои руки и вытянул длинный металлический хвост. Чувства… необычайные, слишком реальные, живые, чтобы перепутать их с иллюзией. Облегчение, такое желанное, как и свобода. Шурадо взглянул ниже, на ноги. Словно боясь повредить, провёл по ним, вздыхая. Ноги. Свобода. Возможность ходить, убежать, в конце концов, от всего. Ему говорили, что он не сможет ходить. Вошел Тендо — самый любимый путь. И тело, принадлежавшее когда-то самому близкому человеку. Дэвалока шёл свободно, как и пять других путей. Они встали, не смея шелохнуться. Нагато осёкся, вспомнив, что ему предстоит. На правой ноге — многочисленные, уродливые язвы. Волдыри грязно-желтого цвета, возвышающиеся над кожей, смердили стервой и ещё чём-то горьковатым. Левая же… икроножная мышца левой подвергалась некрозу. Хочешь выжить — удаляй. Вырвавшись из оцепенения, Шурадо подошёл ближе, подхватил своего повелителя, унося его в недавно отмытую операционную разрушенного госпиталя. Нагато чувствовал прикосновения горячих рук Шурадо. И чувствовал свои прикосновения к своей же сухой коже. Видя себя со всех сторон в шести оках, он старался не концентрироваться на этих ощущениях, но они были… слишком необычными и переполняющими. Ноги, руки, он чувствовал отчётливо каждую пару, шевелил ими легкой имматериальной нитью, шедшей из его спины; видел, слышал… и ощущал благодаря той же лиловой нити, но уже исходящей из его головы. Она, невесомая, состоящая из быстро бегающих туда-сюда пылинок, действительно выходила из головы — он видел это глазами Гакидо. И своими видел, как от головы Гакидо исходить такая же нить, которая присоединялась к первой, там, где она выходила, формируя утолщение. Эти нити отходили от каждого пути, и видно было, что мельчайшие частицы имеют разное направление. Нагато выдохнул, отрезвил себя мыслями о предстоящей операции, стараясь не думать о том, что чувствует: все чувства казались сейчас неважными, и, по правде говоря, ему не хотелось отвлекаться на что-то подобное. К тому же, знание о необходимости вновь выносить сильную боль не давали обдумать то, что происходит, постоянно возвращая к физическим страданиям, осознанию своей немощности, пусть уже и относительной. На нижнем этаже всегда холодно. С того самого дня Нагато не чувствовал холода. А потому шёл, нес себя без какого-либо физического дискомфорта. Свет операционной больно ударил по привыкшим к вездесущему серому глазам. Боль, смазанная, покрытая толстым слоем алкалоидов. Он прикрыл их. Но по-прежнему — больно, глазам больно, хоть и не так, как прежде. Частицы в нитях двигались быстрее, суетливее, будто в агонии, требуя для себя отдельной дозы недавно вколотого морфина, от которого по телу распространялась сладкая истома, а сердце билось медленнее. Картинки в голове формировали общую панораму, быстро меняющуюся, когда Шурадо аккуратно положил его основное тело на операционный стол животом вниз. И вновь боль. Захотелось зажмуриться, накрыть глаза марлей, промоченной в водном расстворе ромашки, как делал он ещё во времена тренировок с сенсеем. Одна из составных частей общей картины пропала, и он больше не видел своей ужасно худой спины, из которой торчали куройбо, с натянутыми меж ними бледно-розовыми тканями, в которых он отчётливо видел каналы чакры. А после Нагато понял причину боли. Дело, конечно же, в миозе, однако, он заметил: зрачки расширены донельзя у путей… у всего него. Тендо жмурился, прямо как он сам хотел, и боли, конечно же, было меньше, но он ощущал её и в себе, и в них одновременно, видел, как стоит только одному из… них, открыть глаза — и пылинки чакры катяться к нему быстрее, концентрируясь близ головы. Стоило немного обождать: вероятно, пик концентрации морфина в крови ещё не достигнут. А пока — он видел мир глазами Шурадо, чувствуя облегчение от возможности управлять всеми своими девятью конечностями. Промыв тщательно руки — каждую из шести — он подготовил инструменты, обработал операционное поле. И принялся за работу. «Вы вряд ли сможете когда-нибудь ходить сами, Нагато-сан. Лучше провести операцию сейчас, иначе вы лишитесь либо ноги, либо жизни.» Он помнил эти слова, помнил, что чувствовал в тот момент. Ещё недавно, он мог ходить. Теперь его участь — быть прикованным к инвалидному креслу на всю жизнь и полагаться исключительно на кукол из плоти, гниение которой остановил он своей чакрой. Взяв остроконечный скальпель, он, как и учился, надрезал кожу чуть выше обугленного места — та была ярко-красного цвета, горячей на ощупь, а значит, процесс постепенно подбирался и туда — зафиксировав её пальцами другой руки. Он не ощущал под ней хоть каких-нибудь отложений жира, удивительно тонкая, она легко поддавалась скальпелю, как и фасция мышцы. Пробежала струйка тёмной крови, которую тут же Нингедно, стоящий с тампонами в руках, протёр. В затуманенной голове он искал нужный алгоритм, ощущая тепло по всему телу, распространяющееся откуда-то из груди волнами. Шурадо, застывший на месте, словно что-то сообразив, приблизил к ране зубчатые крючки, и, поддел её край зубчиками, отводя кожу и фасцию, сам же в это время уже во всю орудовал кровоостанавливающим пинцетом, зажимая поверхностные сосуды и выворачивая их тем же пинцетом. Как и предполагалось, под кожей виднелись тёмные участки, а подле них — мелкие, будто выросшие прямиком из самой плоти кристаллы с острыми краями, из-за которых, судя по всему, и горели порой огнём ноги. Они, своей красно-белесой ветвью проходили по медиальной головке, не задевая латеральную, которая, однако, очевидно была воспалена: её сосуды крупные чрезмерно, с расширенной стенкой; сама она напряжённая, взведённая, как пружина. «Значит, на данный момент есть необходимость удалить только медиальную?» Нагато решительно не хотел принимать свою слабость, не хотел верить в то, что больше никогда в жизни не сможет сделать и шага самостоятельно. Взгляд сам упал на тело. Острые лопатки, выглядывающие из тонкой кожи, подобно крыльям птицы, пригвоздённым к доске охотником, округлые позвонки, отходящие от них полудугами рёбра, в промежутках между которыми отчетливо виднелись глубокие борозды, расширяющиеся при вдохах, сокращающиеся мышцы, волокнами расходящиеся от рёбер. Тонкие каналы чакры, обвивающие куройбо у их основания, горящие ярким, фиолетовым цветом, и там — под ранами — растущие такие же, оплетающие куройбо как лозы, тянущиеся к ним как подсолнухи к солнечному свету. Из полуприкрытых глаз потекли слёзы. Никогда он больше не пойдёт. Никогда больше не сможет сам лечь в горячую воду, насладиться ароматом после грозы, пробежать по мокрой траве, самому постоять на воде, перекатывая чакру в ногах, как валик. Это было больно. Нагато судорожно выдохнул. Но такова была реальность, отучившая своим жестоким уроком его от наивности и совершенно глупой надежды на какое-то чудо. Окружающая его действительность была жестока и кровава, ждать от кого-то милосердия… немыслимо. Взяв хирургические ножницы в руку, Шурадо осторожно разрезал соединительную ткань, объединившую пучки мышц, а, затем, раздвинув бранши ножниц, разъединил волокна. Те распались, как бутон розы, и Нингедно, стоявший рядом, забрал их под край ещё одного зубчатого крючка. Нагато поморщился от неприятных ощущений, но сам же, отчётливо видя свои ноги, провёл по открытой ране свободной рукой Шурадо, а глазами Гакидо и Тендо внимательно осмотрел обоженные области. От жалости к самому себе хотелось рыдать, кричать, попросить хоть у кого-нибудь такой нужной сейчас поддержки, уткнувшись в плечо, обдаваемое слезами. Пыльца нитей чакры быстро и неупорядоченно билась, словно в припадке падучей, перемещаясь с огромной скоростью от самого Нагато к путям, и от них — к нему же. В одном из шести размытых от яркого света и наркотиков снов, Нагато видел, как кто-то прижимает его к себе, кто-то с длинным рыжим хвостом, ласково проводя по голове. Поле зрения Тендо и Чикушодо пропало, а сами они стояли, обнимаясь, со слезами на глазах, шепча друг другу на ухо. Чикушодо проводил мокрыми от слез руками по щекам Тендо, а тот жался жалостливо к миру животных, безвольно свесив руки. Нагато чувствовал прикосновения тёплой ладони к своей коже, чувствовал крепкие руки, обхватывающие грудь. Чувствовал как жмётся к его груди кто-то, кого он не мог разглядеть из-за пелены слез. Все эти ощущения быстро проносились в голове, тёплой волной, такой похожей на волны морфина, но болезненной — по телу. И стало… немного легче. А боль — в очередной раз отрезвила, не давай забывать о важном. Шурадо, разобравшись с пучками подле сухожилися, положил ножницы на блестящий металлический столик рядом, в котором он видел своё отражение и ненароком засмотрелся, вглядываясь в своё, но при этом чужое лицо. В памяти вспыхло отчётливое ощущение металла в руках. Шурадо взял в руку скальпель. Нагато видел — это конец. Зажмурился, сжал простыню под собой худыми пальцами, поморщился, стараясь сдержать слезы. Бесполезно. Тендо, вскинув брови, согнувшись в коленях, обхватил ладонями лицо Мира Зверей, всхлипывая сквозь приоткрытый рот. Из расщепленных волокон шла кровь, заливавшая струйками стол. Гакидо подошёл ближе, взяв тампоны в руки, принялся промакивать ту, и, закончив, замер. Нагато понимал: кровотечение, когда он рассечет мышцу, необходимо будет останавливать быстро. Отчаянно пытаясь отвлечься, он не замечал, как сидя в углу с закрытыми — как у него — глазами, прижимаются к друг другу два пути: Джигокудо и Тендо, сменяя быстро роли успокающего и успокаиваемого, роняя слезы, даря тепло и принимая его, от чего Нагато испытывал букет, состоящий из постоянно меняющихся цветов, чувств, которых он не понимал и не мог понять. Он обнимал сам себя. Ронял слезы на самого себя. И вместе с этим, в облике Чикушодо стоял, наблюдая вримательно за операцией, проводимой Шурадо, Нингендо и Гакидо. Последний вооружился уже зажимом, давно продел сквозь иглу шёлковую нить. Нагато провёл скальпелем по сожженой ткани и почувствовал необъяснимую жалость к себе. Джигокудо прижался к Тендо, плача навзрыд. Тендо огладил рыжие, растрёпанные волосы, уткнувшись затем в грудь в быстро вставшего Нараки. Нингендо оставил короткий, целомудренный поцелуй на щеке застывшего Гакидо. «Это… я? »***
Конан было страшно. Она не ведала будущего, не знала, что увидит, когда придёт… появится Нагато. Сидя в столовой и напряжённо вглядываясь в каждого члена организации — а их осталось совсем немного — она невероятно сильно хотела увидеть там Яхико. Он бы поддержал, одной искрящейся от непомерного оптимизма улыбкой. Но Яхико больше нет. Судорожно выдохнув, сдерживая слезы, она резко встала, задвинула стул и направилась в свою новую комнату. В ней вещи лежали спутанным клубком, А постель была незаправлена — сил на это у девушки не было. На подушке виднелись разводы от слез. Она помнила, хорошо помнила, как увидела… ожившего мертвеца. Тот хрипел, говорил что-то голосом, не похожим ни на голос Нагато, ни на голос Яхико, он был будто смесью их двоих. Смотрел внезапно появляющимися риннеганом, открывая глаза, хрипел, когда тоже самое делал Нагато и говорил вместе с ним же. Трудно было смириться с его решением. И Конан понимала, что до сих пор не может видеть его. Яхико. С фиолетовым риннеганом вместо ярко-голубых глаз, с бледной и холодной кожей, испещеренной чёрным пирсингом, вместо тёплой и загорелой. Помнила, как с лёгкостью подняла Нагато, положила его на тот же стол, на котором он… работал. Он с трудом дышал и вместе с ним — дышал Яхико, прося её — Конан — помочь. Вместе с Нагато. Помнила, как сама задыхалась от истерики, смахивая стремительно бегущие слезы, появлявшиеся стоило ей услышать голос Нагато или… того, что было Яхико. Помнила, как после кричала в подушку, снова задыхаясь, снова безуспешно пытаясь остановить рыдания — Яхико не любил, когда они плакали — и кусая руку до крови, царапая себя в необъятной ярости и выдирая волосы. Оклемавшийся Нагато ей всё объснил. Чётко, всё тем же незнакомым ей голосом, обдавая холодом. Ей казалось, что смерть Яхико свела его с ума. Он параноил, говорил постоянно о мире, которого они обязаны достичь, о том, что их организации обязательно нужен сильный лидер, который сможет держать всех в узде, — хотя этого никогда не требовалось, — о том, что он обязан её защищать. И она оказалась слишком мягка, чтобы что-то противопоставить ему. Позже, видя мертвеца, отдающего приказы, она хотела разрезать его тысячей бумажных сюрикенов, хотела вырвать всё чёрные порождения ада из его лица. А потом вспоминала, в каком они положении. Вспоминала, что это — уже не Яхико, это — Нагато. Она любила их одинаково сильно, безумной любовью преданного хозяину животного, следующего за ним по пятам и принимающего его любые решения. Яхико был её первой любовью. Нагато — есть, был и будет её братом, которого она когда-то спасла, пожертвовав булкой хлеба, который спас её, пожертвовав возможностью ходить. Яхико, Конан, Нагато. Трио. Точка. Они всегда были вместе и должны были быть вместе. В этой комбинации не было незаменимых частей. Яхико — огонь, невероятно яркий, на который слетаются бабочки. Нагато — вода, не дающая умереть бабочкам от жара огня. Конан была бумажной бабочкой, на которой эти двое могли написать всё, что пожелают. Она бы после с гордостью порхала на своих бумажных крыльях, донося до других их идеи и мысли, с гордостью и смирением принимая позицию ведомого. Потому ей думалось, что если видеть в мёртвой плоти Яхико — будет легче. На деле было мучительно больно смотреть на абсолютно ничего не выражающее лицо Яхико, на бледные руки, которыми он убивал. Руки Яхико никогда не были в крови. Тендо порой был полностью ей запачкан. А потому, ей стало проще представлять на его месте Нагато. Того Нагато, который писал на её бумажных крыльях свои мысли, доверял ей больше других, защищал её. Но никогда не дарил свет надежды, которым одаривал её — их — Яхико. Солнце угасло, и на его место пришёл вечный дождь, который, какая ирония, научился вызывать Нагато. Он защищал их, но не дарил покоя и счастья. Лишь иногда ободряющее говорил шептал ей, что вот-вот — и они принесут мир. Конан знала: дождь — это его слезы. Затем, довольно скоро, появились и другие «Пути». Нагато сам работал над ними, но перекрашивала их — она. Желание видеть на фоне тёмных облаков хоть что-то яркое было слишком сильным. Шестью мертвецами Нагато приходил к ней во снах, растворяясь в каплях дождя, принимал прежний облик, а затем кричал от боли из-за вонзающихся в спину кокушинов. К ней приходил и Яхико, то нежно обнимая и говоря, что ни в чём её не винит и искренне любит, то с горящими светло-голубым глазами, обвиняя в своей смерти и в состоянии Нагато. Она просыпалась и снова рыдала, снова рвала на себе волосы, снова задыхалась от истерики. И каждый раз вспоминала последние слова, сказанные ей Яхико. И тогда, быстро одевшись, она бежала к Нагато. Он приветствовал её недовольным взглядом — злился из-за её чрезмерного беспокойства — и просил уйти и спать наконец. Она закрывала дверь, оборачиваясь, всматриваясь в лицо друга и его новые лица — они все казались ей невероятно красивыми какой-то странной, застывшей красотой. Его волосы, красные, как кровь, уже порядочно отросшие, закрывали собой риннеган, как тогда, в казавшийся уже далёким детстве, контрастом выдались на бледной коже — и в эти мгновенья Конан вспоминались слова Яхико и рассказы сенсея о риннегане, их совместные тренировки, комбинации техник с удивительно мощной стихией ветра Нагато и голодные годы, проведённые вместе с щенком Чиби, — она всегда мечтала о собаке, — который пришёл к ним вместе с Нагато. И тогда она, неспособная найти в себе силы оставить его, хрупкого, как лёд, изнеможденного по её вине, одного, тихо закрывала дверь, ложилась подле неё и засыпала там же, после вставая с ноющей спиной, терпеливо принимая эту боль, потому что так, как ей казалось, она хотя бы частично, но может понять его. И сейчас она не была способна сдержать адскую тревогу, закравшуяся в душу ровно с того момента, как её оповестили об отъезде Нагато. Она была в курсе того, что тот хочет сделать, что самое страшное — сделать самостоятельно. Конан ничуть не сомневалась в навыках, — медиком в их отряде был именно он, — но боялась оставлять его один на один с неведомой ей и ему силой. Трупы порой вставали сами, когда Нагато, устав от постоянной активности морально, выпивал снотворное, а без него заснуть он не мог, и бродили по убежищу, неловко переставляя ноги, шепча про мир, вскрикивая порой и светя в темноте бледно-серыми с размытыми кругами глазами. Чаще всех вставал Тендо, и ей казалось, что это потому что Нагато… пользовался этим телом большую часть времени. Оно же — самое могущественное. И, когда Нагато снились кошмары, оно разносило своей силой всё вокруг, откидывая от себя предметы, паря в воздухе с куройбо в поддрагивающей руке, и широко открытым ртом, из которого вытекала слюна. Однажды он напал и на Конан, которая стремглав побежала вновь к Нагато. Тендо бродил возле его комнаты, не подпуская её, выкрикивая имя Яхико и имя призывного хамелеона Нагато, хрипло, редко дышал, замахиваясь куройбо, и, только завидев Конан своими белесыми глазми, зарычал, как животное. Конан, не веря в происходящее, считая это бредом поражённого бессоными ночами мозга, пыталась пройти, за что тут же была откинута волной резко потяжелевшего воздуха, с криком Тендо, выронившего своё чёрное копьё. Нагато проснулся от громкого звука, ощущения опасности и всплеска чакры. После встал вопрос о необходимости хоть как-то контролировать пути, когда Нагато в очередной раз видит кошмары. Дверь в его комнату заменили на металлическую, а путям на ночь перевязывали глаза. А ей было запрещено приходить самой к нему. Конан сжала в руках одеяло, вслушиваясь в стук дождя по черепице. Слезы начали скапливаться в уголках глаз, но раздался издевательский стук в дверь. За дверью, как оказалось, стоял не тот, кого она искренне желала увидеть в любом из обликов. Иоши — одна из оставшихся членов организации, часто бывала жилеткой, в которую можно выплакаться, для членов организации, и, как ни странно, Яхико искренне ценил её за возможность «разделять чужую боль». Конан жестом пригласила её войти, вопреки беспорядку, более чем уверенная, что в данный момент существования их группы подобный расклад дел можно заметить в комнате любого из их членов. — Конан, прости за беспокойство. Ты не спала? Иоши имела привычку, волнуясь, теребить волосы, которую с ней разделял Нагато. Она, стоя на пороге, наматывал прядь кашатановых волос на палец, стараясь не отводить взгляда от лица основательницы. — Нет, можешь быть уверена: всё хорошо, — мысленно, девушка горько посмеялась над своей же ложью, абсолютно бесстыдной и даже никак нескрываемой, — проходи же. Сев на одну кровать куноичи переглянулись, словно каждая не знала, с чего начать диалог. — Конан-сан… — Конан, просто Конан. Помнишь, мы договаривались? Натянутая улыбка, да красные глаза — единственное утешение, которое она — Конан, могла подарить подчинённой. — Хорошо, Конан-с... Конан. Я хотела поговорить о нашей организации. Иоши удобнее села на кровати, не выпуская из рук вьющихся волос. — Всеми делами занимается Пейн. — Нагато? Конан сглотнула, отвернувшись к окну. — Пейн. Не называй его имени. — Почему он против своего имени? Я понять не могу. Конан, обернулась, стараясь снова улыбнуться. — Он не против, Иоши, он просто… переживает за нас. У организации настали трудные времена и по его требованию мы должны скрывать как его состояние, так и его… настоящее тело. Враги, прознав о нём, не пощадят нас. — Это всё из-за его глаз, да? — грустно улыбнувшись, собеседница внимательно посмотрела на Конан. Этой девушкой, ученицей одного из Санинов, искренне восхищались все, и она не являлась исключением. Конан, как ангел, спустившийся с небес, дарила всем своё сострадание и доброту, заботясь о каждом члене организации. — В том числе… если ими завладеет враг, нам несдобровать, — девушка задумалась, и, по старой привычке, вынула из прикроватной тумбочки лист бумаги, который в руках мастерицы превращался то в журавлей, то в жаб, — ты об этом хотела поговорить? Иоши мотнула роскошной гривой. — Не совсем. Я хотела узнать, по какой причине нам было запрещено покидать пределы деревни, в то время как в соседней уже всё устаканилось и… Девушка замолчала, и Конан казалось, что та либо боиться озвучить вопрос, либо просто не знает, как выразить то, что думает правильно, неловко перебирая пальцами волосы. Шиноби должны скрывать свои эмоции — этому их, в особенности Яхико, учил Сенсей. И снова слезы предательски скапливаются в глазах. Возможно, если бы он забрал их, всё было бы иначе? Конан решительно прервала затянувшуюся паузу, боясь снова впасть в размышления о прошлом. — Иоши, говори всё, что думаешь, я выслушаю. Собеседница громко выдохнула, собираясь с мыслями. — По какой причине Пейн приказал Горо выследить Нобуко? Конан застыла. Ничего не зная о последнем, она, была уверена, что Нобуко погибла в сражении с шиноби Конохи неделю назад, а Горо отправился в их бывшее убежище для того, чтобы забрать свитки организации. Нагато не посвящал её в эти дела. Но он же — никогда бы не отдал такой приказ без причины. Стало легче. — Начнём с первого вопроса: ответ тот же, что и ответ на вопрос об имени. Вас, как членов Акацуки, могут взять в плен, выпытывать информацию… ну, думаю ты поняла. Иоши утвердительно кивнула, буравя широко раскрытыми зелёными глазами Конан. Будучи тринадцатилетней девочкой, она не разбиралась особо во внутренней кухне организации, но уже успела увидеть все ужасы войны. — А второй? Основательница задумалась, пусть и ненадолго. Нужно было дать ответ, иначе…что? Члены организации всегда были верны им. Крепкая вязь жёсткой верёвки, кунай у горла… «Выследить… » — Тебе следует знать, Иоши, что Пейн не отдаёт таких приказов просто так. Вероятно, Нобуко предала нас. Я пока не уверена, вероятно, он и сам до конца не уверен, раз отдал приказ выследить, а не выследить и убить. Иоши, слегка склонив голову, шире — хотя казалось бы куда ещё — раскрыла глаза, закусив губу. — Но… не было же причин. — Значит, Нага… Пейн что-то узнал. Что-то, что наводит на него тень сомнений. Лучше спросить об этом у него, когда он вернётся. — А где он? «Значит, ты и об этом не рассказал… " — Он ушёл на границу: там по сведениям, разбушевались очередные диверсанты. Иоши уставилась в пол, наконец прекратив накручивать волосы то на палец, то на ладонь. — Иоши. — Да? — Ты ведь, — Конан улыбнулась хитро, положив руки на колени девушки, — любишь его, да? — От куда ты знаешь? — Иоши, плотно сжала губы, обиженно, с блестящими глазами смотря на Конан, которая старался сдержать смех. Вспомнился опять Яхико, неугомонный рыжий Яхико, который также отреагировал когда-то на такой же вопрос от Нагато. — Ты плохо это скрываешь. Расцветаешь, как цветок, видя его. Тянешься к нему, и, пожалуй, ты одна из немногих, кому бы я могла доверить его, не смотря на то, что ты ещё слаба. Девушка, прислушивавшаясь к каждому слову, той, кого она считала чуть ли не матерью, сейчас опустила голову вниз, раскрасневшись. — Да, люблю. Но мне страшно. Очень страшно. Я иногда… боюсь его. Боюсь за него. Не узнаю и не понимаю. Раньше он ведь был другим? Конан понимала её. У самой снова и глаз полились слезы, и она, не в силах более держать в себе накопившиеся боль, непонимание и страх, обняла девушку… девочку ещё, подобно старшей сестре, почувствовав себя ею же, как когда-то чувствовала себя по отношению к Нагато. — Жизнь бывает с нами очень жестока, Иоши. Но верь мне… скоро, очень скоро, всё будет как прежде, только без войны. Принюхавшись, Конан почувствовала запах лилий, исходящий от густых волос. Глубоко вдохнув, она сильнее обняла… сестру.