Коронация

Коннор снова ехал на тёплой спине, тоскливо поглядывал на Гэвинов затылок и иногда вздыхал, разглядывая реку в раме пестрого лесного хоровода. Оставалось лишь ругать себя за несдержанность, к которой Коннор обычно склонности не имел. Может быть, всему виной была магия дождя — из-за плотной водяной завесы словно бы весь мир сузился до их с Гэвином укрытия; а может, причиной стали пережитые вместе опасносности и то, что кругом не было ни души, только они вдвоём.       Казалась странной одна лишь мысль — не только у него есть обязанности, привязанности и целая жизнь за пределами этого леса, но и у Гэвина, оказывается, тоже, и их встреча, как и совместный путь — лишь незначительный эпизод в сравнении с целью путешествия. Для любого человека, пусть даже и воина, аудиенция с Коннором имела ни с чем не сравнимый вес и оставалась событием столь же важным, сколь свадьба или рождение первенца. О таком рассказывали с гордостью друзьям, знакомым и детям, ловили каждое слово и старались запомнить и поворот головы, и взгляд. Обычно Коннор этим страшно тяготился, но сейчас в душе бурлили странные, неведомые ранее чувства. Вспомнит ли Гэвин о нём спустя пару месяцев, и как вспомнит? Может, со смехом расскажет про встреченного в лесу человека, как про диковинку дальних земель?       Мысли отдавали горечью. Совсем недавно, сидя у костра и пропуская шелковистые пряди сквозь пальцы, Коннор и думать забыл про возвращение, долг и коронацию, и ему показалось на миг, будто бы вовсе не кентавр перед ним, а лесной дух, решивший соблазнить своими чарами принца, вдруг заплутавшего в глуши…       Какое ребячество! Кто он такой для Гэвина? Незнакомец, провожатый, человек, в конце концов, а к людям, как стало уже ясно, кентавры приязни не питали.       Так или иначе, момент был испорчен. Даже перспектива сытного ужина не принесла особой радости — пересекая брод, Гэвин внимательно смотрел под ноги и точным, быстрым движением пронзал рыбу копьём, будто вилкой на блюде, притом целых три, одну за другой. Коннор послушно убрал добычу в сумки и помалкивал, не зная, как разрешить гнетущее молчание. Радовало одно — раны его почти не беспокоили и заживали отлично, хотя иногда невыносимо чесались под корочкой, и больших усилий стоило воздерживаться от того, чтобы не касаться предплечья и рёбер.       Видимо, рыбалка так увлекла Гэвина, что он приметил башни замка, увенчанные сверкающими шпилями, лишь оказавшись на другом берегу. До этого он шёл бодро, часто переходя на рысь, но теперь замер и приложил ладонь ко лбу, защищая глаза от солнца. И смотрел, внимательно и долго. Коннор с болью и радостью увидел приспущенные голубые стяги, означавшие две вещи: траур и то, что Ричард всё ещё в замке.       — Это твоё поселение? — спросил Гэвин наконец, и Коннор охотно откликнулся.       — Замок. Поселение тоже есть, неподалёку.       Гэвин покачал головой и оглянулся на всадника:       — Зачем же строить так высоко? У вас, людей, разве мало земель? Неужто удобно селиться в таких каменных колодах?       Коннор призадумался. И правда, зачем? Он никогда и не думал о замке с такой точки зрения. Обилие лестниц и правда удручало временами, а подниматься на самый верх без особой нужды не любил никто, даже ради прекрасного вида.       — Предположу, что с высоты легче обозревать окрестности. Когда-то, наверное, это было важно, а сейчас строят, потому что могут. Такие вещи — своего рода символ гения человечества, памятник мастерству тех, кто смог измыслить и воплотить в жизнь смелые идеи, подчинив себе камень, металл, дерево и стекло.       — Пф, ну и глупости! Тоже мне, нашли символ величия. Знаешь, как у нас говорят? Самым длинным копьём хвалится тот, у кого маленький хер.       — Гэвин! — возмущённо прервал его Коннор.       — Ну а что? И знаешь, чаще всего так и есть!       — Не могу сказать, что хотел это знать!       Гэвин фыркнул ещё раз, но продолжать тему не стал. Коннор беспокойно поёрзал на его спине. Перед мысленным взором вспыхнуло яркое воспоминание о наготе его странного спутника. Скульптурный рельеф тугих мыщц говорил о недюжинной силе, а множество шрамов — о немалом боевом опыте. Вкупе с лошадиной частью тела и немалым ростом Гэвин способен был внушить страх любому недругу, и в сражении наверняка отличался звериной свирепостью.       Коннора никогда не привлекали мужчины подобного склада. Он засматривался на изящных, ладных и гибких юношей, как и он сам, способных поддержать светскую беседу и выразить мнение об искусстве. Но в каждом из них таилась опасность, и поэтому ни с одним Коннор не рискнул сблизиться. Первая влюблённость, скоротечная, как жизнь срезанного цветка, стала единственным исключением. Сейчас Коннор понимал мотив поступка Аманды — фаворит мог проникнуть не только в постель, но и в душу наследника престола, и способен был, при должном терпении и осторожности, влиять на принятие решений государственной важности. Брошенное слово там, вовремя заданный вопрос здесь, и вот в разуме уже селится чужая идея — так это и бывает, и тот, кто дёргает за ниточки, исподволь управляет вместо короля. Каждый, кто оказывался при дворе, прятал истинное лицо и намерения за вежливой улыбкой и покорным видом, а доверие становилось тем самым риском, на который Коннор не мог позволить себе пойти.       С Гэвином всё было иначе. Его прямолинейность граничила с грубостью, склонность озвучивать даже самые непристойные вещи сперва привела в ужас, а потом… Потом заставила взглянуть на него с немалой долей восхищения. Коннор с тоской думал о том, что и сам хотел бы говорить всё, что думает, пусть и не в такой форме, как Гэвин, но всё-таки. В каждом его движении и слове ощущалась свобода, и в сравнении с ней этикет, воспитание и многолетняя привычка прятать все чувства вдруг ощутилась, как тяжёлая плита на груди. Коннор словно бы пытался вдохнуть последний глоток свежего воздуха перед тем, как эта плита придавит его совсем, и снаружи не останется ничего, кроме обязанностей, ответственности и долга.       — Что-то ты совсем притих, — заметил Гэвин. — Обиделся?       — Вовсе нет, — слишком поспешно отозвался Коннор.       — Ну-ка, не темни и выкладывай всё как есть. Терпеть не могу допытываться до сути! Что-то болит, замёрз, жрать охота или в кусты — так и говори. Если я что-то ляпнул не то, сказал бы сразу, для того язык и дан, чтобы говорить. А болтать ты мастер, это я уже понял.       Коннор сдержал вздох, рвущийся из груди. Совсем он расслабился! Ещё пару дней назад никто не догадался бы, что его одолевают противоречивые чувства. Он решил увести разговор в другую сторону, подальше от собственных переживаний.       — Скажи, ты и правда веришь, что сок Древа поможет твоему, э-э… соплеменнику?       — Что-то сильно ты беспокоишься о том, кого даже не знаешь, — ворчливо отозвался Гэвин. — Признаться, в начале пути не особо верил, но…       Он умолк. Коннор нетерпеливо переспросил:       — Но что? Ты изменил мнение?       — Пожалуй. Я видел нечто очень странное.       Гэвин снова умолк. Коннор терпеливо ждал, что он продолжит рассказ, когда соберётся с мыслями. Вечерело. Янтарный свет золотил реку, груды серых камней на берегу и стройные стволы берёз. Пожар на кистях рябин полыхал ярче прежнего — зима будет суровой, недаром клонились к земле отяжелевшие ветви. Гэвин шёл вдоль берега, снова удаляясь от замка, а Коннор заглядывал в собственную душу в поисках нетерпеливого желания поскорее вернуться, и не находил его. Вместо этого он смотрел, как тёплый луч ласково лизнул колючую щёку, когда Гэвин повернул голову вправо и бросил задумчивый взгляд на воды Светлой, и в груди с каждым вдохом что-то сладко тянуло и обрывалось. Наконец Гэвин снова начал говорить:       — Шаман подсказал мне путь. Круг белых камней он описал очень точно, я был уверен, что нашёл нужное место. Могу поклясться своей жизнью, что было тихо, когда я шагнул в него. И только я вышел из круга, услышал такой грохот и шум, что на миг подумал — тут мне и конец, наверняка небеса прогневались или проснулась древняя магия, что хранила земли людей. Но шум не стихал и не усиливался, и я был жив, поэтому рискнул пойти на звук.       — И? — подтолкнул Гэвина Коннор. — Что же это было?       — Вода падала с обрыва. Впервые видел такое, будто бы порог, но высокий, аж дух захватило.       — А, водопад… Я знаю это место, видел на картах. Но в чём же чудо?       — В том, что я вернулся к кругу камней, решил проверить, не показалось ли в первый раз. Стоило вступить в него снова, и всё — кругом снова тишина, только ветер да шелест листвы. Я-то думал, завеса будет иной, может, как сияющий полог из света, или словно тонкий лёд, и сам проход ощутится как-то, не знаю… Будет больно или холодно, или хоть шерсть встанет дыбом. А она вот какой оказалась.       — Любопытно, — протянул Коннор. — И мудро, если это и правда так. Ни к чему привлекать внимание к такому месту. По своей воле в те края мало кто ходит, места совсем уж дикие. А была бы завеса видимой, любопытных и лихих пришлось бы отгонять со стражей.       — Пожалуй, — согласился Гэвин. — Но после такого я и правда поверил. Чёрт его знает, может, в дереве и водится какая-то сила.       — Да уж, мир и правда полон неизведанного. Надеюсь, ты найдёшь то, что ищешь.       — И я надеюсь. У Коула, как сказал шаман, нет шансов подняться на ноги иначе, как чудом.       «Значит, его зовут Коул», — Коннор ухватился за новый кусочек знания о Гэвине с мучительным рвением. Знание имени того, чьей жизнью он дорожил больше своей, растравило что-то тёмное, нехорошее в душе, но в этот раз хватило самообладания, чтобы промолчать. Гэвин же, не подозревая о том, какие тучи сгустились над его головой, продолжил:       — А если не поднимется, то уже и не жилец. Думаю, у него хватит мужества и сил сделать всё самому, отцу не придётся брать тяжкое бремя на свою душу.       — О чём это ты? — не понял Коннор. — Какое бремя?       — Как я говорил, если больной не может встать на ноги три лунных цикла кряду, совет выносит решение, что время пришло. Племя прощается с ним, устраивает пышный праздник, а на исходе ночи оставляет больного одного, или, если совсем слаб, с ближайшим родственником — сыном, братом, отцом. И, если он не способен прервать свою жизнь сам, приходится помогать.       — Так что же, вы просто убиваете тех, кто слаб и болен?! — Коннор на секунду забыл, о ком идёт речь, и преисполнился негодования. — Как же так? Может быть, кто-то из тех, кто был убит, выздоровел бы, просто чуть позже?       — Иногда смерть — это дар, — негромко произнёс Гэвин. — Знаешь, что сказали два товарища, которым я помог? Они благодарили меня за избавление от боли. Такие, как мы, рождены скакать по пустошам и лугам, а не лежать на подушках в полумраке и духоте дома, постепенно увядая и видя, как тело с каждым днём теряет силу, а дух — волю.       — Но это же варварство! Так нельзя. Я уверен, всё это оттого, что ваши знахари не умеют лечить как следует. Неужели ты и правда готов разрешить кому-то решать, жить твоему возлюбленному или нет?       — Возлюбленному? — эхом отозвался Гэвин и даже оглянулся через плечо. — Коул мне как младший брат, он вырос на моих глазах. Ему только минуло шестнадцать зим, совсем ещё юнец, немногим старше тебя.       Облегчение накрыло с головой. Брат! Ну конечно. И почему он не спросил сразу, зачем было мучиться сомнениями и злиться? Но от комментария Коннор всё-таки не удержался и поправил Гэвина:       — Через две недели мне исполнится двадцать. Я не юнец, а взрослый муж.       — О, — в голосе Гэвина явственно послышалась усмешка. — Ну, это меняет дело!       — Ты говоришь, как седовласый старец. Сколько же тебе лет?       — Мне-то? Тридцать один.       Тридцать один! Коннор с удивлением оглядел волосы Гэвина, собранные в высокий узел. Ни одной серебряной нити не вплелось в тёмный шёлк. Он припомнил людей того же возраста — почти все обзаводились тяжёлым брюхом, которое пытались скрыть, затягиваясь в корсеты. Но главным, что отличало Гэвина от умудрённых опытом и утомлённых семейной жизнью мужей, был его нрав. Лихой, порывистый — горячая кровь бурлила и кипела, и Коннор, хоть умом и понимал ту пропасть в одиннадцать лет, что лежала между ними, сердцем не ощущал её вовсе.       — Хм… Для глубокого старца ты неплохо сохранится.       — А ты больно уж дерзок для мальчишки. Никакого уважения к сединам, — заметил       Гэвин и сам же первым фыркнул в ответ на эти слова.       — Что скажешь, успеем до темноты к Древу?       Коннор оглянулся на солнце. Сияющий диск уже наполовину скрылся за верхушками деревьев. Тени стали длиннее, потянуло свежим, прохладным ветром с реки.       — Дождь задержал нас слишком сильно. Лучше продолжить путь с утра.       — Хорошо, — легко согласился Гэвин. — Можно расположиться прямо здесь. Вроде бы местечко неплохое, как думаешь?       — Да, — выдохнул Коннор, ощущая странный трепет. — Неплохое…

***

Кроны деревьев заметно поредели — ливень сбил немало пожелтевшей листвы. Запутавшиеся в сетях голых ветвей звёзды разгоняли темноту ночи холодным неярким сиянием. Лес дышал прохладой и сыростью, и Гэвину пришлось повозиться, прежде чем отсыревшие ветви занялись с шипением и дымом. Чёрное зеркало реки ловило бледный лик луны, выглянувшей из-за облаков, а Коннор — каждый момент, чтобы украдкой бросить взгляд на спутника. Тот был, к счастью, занят — разводил огонь, потрошил и чистил рыбу, обмазывал тушки глиной, добытой у берега, и укладывал их прямо на ярко пылающие угли. Его сосредоточенное лицо в жёлтом свете костра снова тревожило душу, и Коннор наконец признался сам себе — он находил Гэвина привлекательным. Желанным. Будь у них больше времени, он бы не преминул узнать его поближе, и, несмотря на грубоватую манеру общения, с ним было намного проще, чем с любым из придворных. Лошадиная половина тела казалась странной, но не пугала. Коннор всегда любил коней, но, правда, совсем в ином смысле…       — И как же ты учился знахарству? У тебя есть наставник? — спросил Гэвин, разворошив угли длинной палкой.       — В основном по книгам, — охотно отозвался Коннор. — Наставника у меня нет. Жаль, конечно. Перенимать опыт наглядно гораздо проще и быстрее.       — Эх, а я так и не научился грамоте. Сейчас-то уже поздно, куда мне.       — Почему же? Учиться никогда не поздно.       — Да больно надо кому-то со мной возиться! Так, думаю, наш ужин готов. Теперь бы дождаться, пока остынет, уж больно горячо.       Снятые с углей рыбины в почерневшем панцире остывали медленно. В воздух взвился лёгкий дымок, и Гэвин на пробу постучал по одной — судя по звуку, глина схватилась крепко. Коннор сидел, скрестив ноги и укутавшись в тёплый кокон попоны. Колени, лицо и руки, протянутые к костру, пекло жаром, а спину всё равно пробирало холодом. Промозглая сырость напитала ткань, и та сделалась тяжёлой, нагревалась неохотно. Гэвин устроился напротив, и Коннору вдруг подумалось, что он наверняка тоже мёрзнет, но помалкивает.       Решение пришло легко. Он встал, сжав края попоны на груди и позволив ей волочиться следом, как мантии, и прошлёпал босыми ногами по росистой траве, обходя костёр кругом. Гэвин удивлённо взглянул на него.       — Чего тебе?       — Подвинься немного. Холодно одному, спину студит, — пояснил Коннор.       Гэвин приподнял брови, но всё-таки поёрзал, устраиваясь так, чтобы дать ему место между собой и огнём. Коннор кивнул и опустился на лапник, накрыв их обоих попоной. Бок, к которому он теперь прижимался спиной, был горячим, а самого его бросило в жар от дерзкого поступка и близости к Гэвину. Так и правда стало намного теплее, и Коннор почти задремал, когда Гэвин беспокойно завозился и сообщил, что ужин готов. Коннор принял свою половину, поданную на листе лопуха. Глина образовала нечто вроде панциря, и без верхней, аккуратно разбитой части, сошла за грубое подобие миски. Ароматный дымок заставил сглотнуть слюну — он был страшно голоден.       — Спасибо, Гэвин.       — На здоровье. Не пир горой, но пойдёт, чтобы не протянуть ноги. Одну рыбину оставим на утро, на случай, если с охотой не повезёт.        Ели в молчании и быстро. Пришлось забыть о приличиях и подхватывать кусочки руками. То один, то другой шипели, обжигаясь и облизывая кончики пальцев. Рыба без специй и даже без соли показалась удивительно вкусной, хотя во дворце Коннор точно не притронулся бы к такому блюду. Удивительно, как всё изменилось всего за пару дней.       — Надо бы сменить твои повязки. Раздевайся, — велел Гэвин, когда они завершили скромную трапезу и сполоснули руки успевшей немного остыть водой из котелка.       Обнажаться перед ним было как-то неловко. Пальцы казались деревянными, и Коннор долго возился с застёжками и узлами. Когда он справился с ними и скинул и рубаху, и куртку, в тело тут же впился холод, а кожа покрылась мурашками. Гэвин, явно заметив это, подкинул в костёр ещё пару ветвей потолще.       — Ну, посмотрим, что тут у тебя. Ха! Ну и ну. Удивительно…       — Всё хорошо? — заволновался Коннор, оглядываясь через плечо.       — Да, более чем. На тебе, как на собаке, всё заживает, уж прости за такое сравнение. В жизни не видел ничего подобного! Не знаю даже, стоит ли заматывать тряпками или дать ранам дышать. Корочка подсохла, теперь главное — не сковырнуть ненароком.       — Лучше не трогать. Уже завтра вернусь в замок, а там будет всё, что нужно — и лекарь, и мази, и тёплой воды в достатке, чтобы смыть с себя грязь.       — Ты и так чистый, — негромко заметил Гэвин.       Спины легко коснулись кончики его пальцев и прочертили короткий путь от одной лопатки до другой. Коннора встряхнуло от этого касания, пронзило острым крючком краткого мига ласки, и, когда миг этот иссяк, его так же сильно омыло желанием большего.       — Ещё, — вдруг осмелев, потребовал Коннор и, сам испугавшись, едва слышно прошелестел: — Пожалуйста.       Гэвин глубоко вдохнул и рвано выдохнул. А потом провёл рукой снова, только уже не кончиками пальцев, но всей ладонью — горячей и немного шершавой. «Наверняка вся в мозолях», — подумал Коннор, и мысль об этом наполнила сердце неожиданной нежностью. Он знал, как приготовить размягчающий кожу крем, и обязательно подарил бы Гэвину перчатки точно по его мерке, если бы смог уговорить остаться. На это надежды не было, и желание угасло, оставив в душе отзвук странной печали.       Он повернулся к Гэвину лицом как был, на коленях, и поймал его руку. Не встретив сопротивления, раскрыл ладонь и убедился в том, что догадка верна — загрубевшую кожу было видно даже в неярком свете костра. Гэвин молчал, и Коннор, посчитав это молчание за согласие, склонился над ладонью и осторожно провёл языком вдоль пальцев, там, где мозоли были заметнее всего. Судорожный вздох над головой послужил поощрением, и Коннор, совсем осмелев, одарил нехитрой лаской и кончики, провёл языком по каждому, остановился на указательном и обхватил его губами. Он не мог бы объяснить, зачем это сделал, даже если бы к горлу приставили нож; но, к счастью, никто и не требовал объяснений. Вместо этого Гэвин всхрапнул, мягко высвободил руку из нежного плена и, обхватив талию и здоровое плечо, потянул Коннора к себе, прижав к груди и поймав его губы своими.       Он услышал стон и не сразу понял, что тот вырвался из его собственного горла. Поцелуй, уверенный и глубокий, кружил голову и не утолял голод тела, а лишь распалял желание. Коннор прихватил зубами губу, покрытую сухой корочкой, и нежил её, раз за разом проводя самым кончиком языка; скользнул глубже, изучая чужой рот и дурея от вкуса слюны, казавшейся сладкой, как вино. Запахи кожи от куртки, дыма, конского духа и ароматного мыла сплетались и смешивались, хотелось вдохнуть их и унести в себе, чтобы сохранить подольше. Сильные руки удерживали его осторожно, словно цветок, чтобы не потревожить ненароком раны, и это было хорошо, но недостаточно. Коннор обвил шею Гэвина руками, и лишь тогда тот отпустил плечо и вплёл пальцы в его волосы. Прохладу ночи теснил жар, в котором оба горели и плавились, и Коннору казалось, что все мышцы и кости стали мягкими и податливыми, как кусок мокрой глины — сжимай да лепи, что хочешь.       Поцелуи, сперва торопливые, становились размереннее и нежнее. Коннор не знал, сколько прошло времени. Сердце его билось так скоро, словно ещё чуть-чуть, и совсем остановится, не выдержав гонки; краткие жадные глотки не давали достаточно воздуха, и вскоре он, начав задыхаться, был вынужден отстранится. Глянув в тёмные провалы глаз Гэвина и почувствовав, как тяжело и часто тот дышит, Коннор поверил наконец, что не ошибся. Гэвин желал его, это было совершенно очевидно, и, словно поставив точку в этом вопросе, Коннор прижал бёдра теснее к горячему телу и с восторгом ощутил ответную твёрдость там, где вовсю полыхал пожар его собственной похоти.       — Не обязательно идти дальше, — хрипло произнёс Гэвин.       Он был так близко, что Коннор ощущал горячее дыхание натёртыми, наверняка припухшими от долгих поцелуев губами.       — Разумеется, необязательно, — выдохнул он и потёрся о колючую щёку своей, гладкой и лишённой даже намёка на бороду. — Мы с тобой не супруги, так что это не долг, а следование обоюдному желанию.       — Ластишься, как лисица, — прошептал Гэвин едва слышно, Коннор точно не разобрал бы, будь он хоть на пол-локтя дальше. — И болтаешь умно́, как всегда.       — Ты прав, хватит разговоров, — заявил Коннор.       И, подтверждая сказанное, запустил руку под слои одежды — куртка, безрукавка и рубаха скрывали слишком многое. Дрожащие пальцы легли на талию Гэвина как раз там, где гладкая человеческая кожа плавно переходила в конскую шкуру, а потом неуверенно скользнули по рёбрам наверх, не решаясь дотронуться до члена. Коннор помнил его: крупный, тёмно-розовый, аккуратно лежащий в обрамлении мокрых, завившихся кольцами от влаги волос, а внизу — тяжёлые даже на вид и тёмные, в тон конской шерсти, яйца, почти полностью скрытые шерстью. Помнил, но коснуться или посмотреть робел, как мальчишка.       Гэвин с рыком прижал его к себе, подхватив под задницу, и мир пришёл в движение, смешавшись в чёрно-золотой вихрь. Мелькнул костёр и тёмное небо, густые неровные тени леса, и Коннор обнаружил, что сидит теперь на Гэвине верхом, прямо между передними ногами, а тот лежит на спине, тяжело и часто дыша.       Его руки торопливо расправлялись с одеждой, и Коннор хотел было помочь, но так и замер, любуясь лихорадочным румянцем, окрасившим щёки Гэвина и видимым даже в скудном свете костра. Его взгляду открылась крепкая грудь с порослью тёмных волос, приятный глазу рельеф мышц стройного стана и кудрявый ручеёк, бегущий прямиком вниз…       Гэвин одолел последний узел на рубахе. Коннор замер, едва дыша, широко распахнутыми глазами уставившись на стоящий колом крупный ствол, перевитый сетью вен и увенчанный налитой кровью яркой головкой, глянцевой, будто бы полированной, с блестящей каплей на самом кончике. Ровный и крепкий, он походил на человеческий во всем, кроме цвета. Разве что шерсть вокруг росла намного гуще, чем бывает у людей.       — Ну же, Кон, — позвал его Гэвин, и в голосе его было и желание, и непонятно откуда взявшаяся нежность.       — Меня зовут Коннор, — слова слетели с губ словно бы сразу из сердца, миновав разум, обойдя доводы логики и осторожность, — Я не сказал тебе сразу, но теперь хочу, чтобы ты знал.       Гэвин коротко хохотнул и протянул к нему руки:       — Хватит болтать, Коннор. Иди же ко мне, ночь коротка!       И он послушался, прижавшись к Гэвину всем телом и исступлённо целуя всё, что попадалось по пути — тёмный сосок, ключицу, шею, подбородок и губы, сладкие, горячие и желанные. Когда же на плечи легла тяжёлая попона, он лишь фыркнул в поцелуй — ему уже давно не было холодно.       Из штанов Коннор выполз ужом, торопливо избавился от белья и приник к растянувшемуся под ним Гэвину снова. К животу прижимался горячий, нежный и очень твёрдый член, и сам он притирался теснее, пачкая и себя, и Гэвина вязкими каплями предсемени. Попона скрыла их от любопытной Луны и завистливых звёзд, от стылого ветра и лесных шорохов. Остались лишь они вдвоём, кожа к коже, в полной темноте.       Было жарко. Коннор взмок и чувствовал, что плечи и грудь под его руками тоже стали влажными, и их общее на двоих жадное дыхание казалось громким, как кузнечный мех.       — Привстань-ка немного, — хрипло велел Гэвин.       Коннор снова сел, оказавшись между передних ног, чуть ниже границы, за которой человеческое странным образом перетекало в лошадиное. Кончики пальцев рассеянно прочертили путь по широкой груди, ощущая рубцы старых шрамов, и двинулись ниже, по рёбрам, плоскому животу, переходящему в конскую грудь. Там и замерли; Коннор вскинул голову, ловя ответный взгляд Гэвина. Тот, едва дыша и не решаясь пошевелиться, напряжённо наблюдал за каждым движением. Будто бы ждал, что он вот-вот сбежит, передумает, отстранится. Но Коннор потёрся щекой о покрытое мягкой тёмной шёрсткой колено, и тревожная складка между бровей Гэвина разгладилась.       Попона соскользнула с плеч, позволив осенней ночной прохладе впиться в руки, лицо и грудь, но Коннор едва ли заметил это, потому как сильная, загрубевшая от копья и лука ладонь обхватила оба их члена и крепко сжала, сорвав с губ судорожный вздох. Вторая легла ему на поясницу, и Коннор перестал думать и осознавать. Каждое сильное и правильное движение порождало волну сладкого трепета и выбивало стоны из груди; лес будто бы отступил, размылся, потеряв и чёткость, и значение. Ощущение шершавой твёрдости пальцев и упругой, горячей нежности возбуждённой плоти, борьба желания продлить близость как можно дольше и стремления поскорее излиться — от этой двойственности голова шла кругом. Коннор не мог думать, не мог решать, и вместо него решило само тело: горячая волна накрыла с головой, закружила, вытолкнула за грань осознанного, выжала досуха и оставила цепляться за скользкие от пота плечи, дышать, как рыба, приоткрыв рот, и ловить остаточные всполохи удовольствия.       Гэвин что-то шептал ему на ухо и гладил по спине, пока они остывали, и даже умудрился снова натянуть на них забытую попону. Коннор не понимал ни слова, но был уверен — это что-то хорошее. Иначе в эту ночь быть не могло.