Горячий дым гладким плотным клубом оседал во рту. Вместе с ним по краю языка проскальзывал сравнительно холодной струей втянутый ненамеренно через сжатые губы воздух. Под усилием легких дым спускался по горлу, оставляя уже горчащую после второй сигареты слюну и легкое, но раздражающее першение где-то под небом, пропадая из ощущений, наполняя грудь и после вновь появляясь чувством растворенного тепла в горле, чтобы на выдохе покинуть рот и втянуться в открытое окно. Обычно он довольствовался короткими затяжками, да и в целом старался ограничивать себя, доставая сигареты сравнительно редко, — легкие бы ему спасибо не сказали, — но сейчас это было нужно. Едва Салим остался в относительном одиночестве и тишине, мысли сами собой начали кружить в голове уже без отвлечения на присутствие других людей или угрозу. Даже боль в ноге не тянула внимание на себя. Сложно было осмыслить то, что творилось вокруг. Сигареты помогали — не в осмыслении, а в том, чтобы более или менее сосредоточиться и успокоить нервы. Последнее, наверное, даже в большей мере. К тому моменту, как подошла к концу вторая сигарета, Салим все также мало что понимал и все также крепко сжимал руль, но хотя бы не цеплялся за него как за единственное свое спасение.
Кровь с того же руля, приборной панели и сидения он оттер как мог, но без особой старательности, так, что разводы все равно оставались. Жалко было тратить на подобное время. Грязь и кровь его не пугала, не в такой обстановке.
Остаток сигареты на автомате щелчком был отправлен за окно прежде, чем мужчина вспомнил, что не стоило бы повсюду оставлять-разбрасывать окурки. Старая привычка-воспоминание, старательно привитая не без повторяющихся друг за другом замечаний жены с появлением сына. В итоге он только устало вздохнул от запоздалой мысли и закрыл окно, заглушая шум дороги. Бросил беглый взгляд через зеркало заднего вида на бессознательного парня и вернулся к трассе. До обходной дороги на северо-восток оставалось не так много.
Но довольно скоро его встретило то, чего он как-то не ожидал за всем происходящим — автомобильный затор, отчетливо видимый вереницей издалека, что по-своему было странно: не место для подобного; полоса двойная, немногочисленность машин, да и дорога межгородская. Даже против желания внутри собралось гнетущее предчувствие, пока, правда, не набирающее силу, потому что приближаясь, он отчетливо видел спокойно стоящих недалеко от последних в колонне машин
живых людей.
Салим остановился, чуть съехав к обочине, повременив несколько секунд, на автомате уже проверяя раненого и еще раз бегло оглядев окрестности, прежде чем выйти наружу. Близкая компания выбравшихся наружу автовладельцев оказалась состоящей из троих мужчин, легко принявших еще одного человека, который еще не слышал их разговоров и не представлял, насколько здесь застрял.
—
Мы здесь совсем недолго, — указал на себя и еще одного мужчину первый, говоря специально для Салима, как только тот присоединился к ним, —
сами только-только подъехали, но гляди — впереди люди стоят явно дольше. Мы далеко вперед не ходили, но, похоже, авария.
—
Стало бы собираться столько машин только из-за аварии, — резко откликнулся другой. —
Говорю, Хайри, пока не зажали и есть возможность, давай повернем! Если столкновение — не станут смотреть, кто ты, и пуле все равно. Повернем и вернемся, когда все успокоится или объедем по другой дороге.
—
И потерям еще несколько часов?
—
А здесь мы сколько потеряем, стоявши? Да лучше потратим время, чем нарвемся!
—
Постой. Столкновение? — вклинился в представившуюся паузу Салим.
—
Да какое столкновение, — подал голос молчавший третий, с проседью в волосах, больше внимание обращая на свою сигарету, чем на двоих спорщиков, которые уже успели ему, по-видимому, надоесть, но послушно затихли, как тот заговорил. —
Сейчас все… американцы, — выплюнул он, —
на севере от Багдада, вырезают тех, кто еще остался и отказался прогнуться. Что им тут делать? Гоняться за поджавшими хвост дезертирами и теми, кто сложил оружие перед этими шакальими отродьями? Или на нас свое ценное время тратить? — И, хоть и звучит он убежденно, все равно кидает острый взгляд в теряющуюся голову пробки. Может, конечно, обращает он его вовсе и не на машины, а к смыслу своих слов.
Салим под это только незаметно чуть плотнее смыкает губы. Сложно оставаться в стороне, когда война в твоей стране, особенно когда
так. Сколько человек, столько и взглядов — каждый смотрит на происходящее со своей стороны. У каждого свое мнение и свои причины на то. Сам он для себя уже все решил и вмешиваться в чужие суждения не видел никакого смысла, как и принимать на свой счет и считать те единственно верными или неверными.
—
Да говорю вам! Хайри! С чего все вообще тут стоят?! Из-за стрельбы и столкнулись машины впереди.
—
И когда ты эту стрельбу слышал? Или солнцем нагрело?
—
Нет! Я не слышал, но человек через несколько машин впереди от тех, кто тогда по встречной…
Салим чуть отошел от этих людей, оставив пререкания двоих спутников и отстраняющегося от тех по большей части третьего, делая несколько размашистых шагов в сторону от дороги и сжимая губы. Вдали по не прямо идущей дороге все равно было не видно начала автомобильной линии — кто-то стоял, съехав на обочину и выйдя из машин, кто-то пытался вывернуть с дороги, потеряв терпение, чтобы пройти по бездорожью рядом. И вряд ли бы у последних что-то вышло — неровная, каменистая на этом участке земля для такого объезда на обычной машине точно не подходила, понять это было не так сложно. Им лучше было бы выйти на встречную и ехать обратно, а не вперед в надежде обойти вставшие машины. Полоса стояла неподвижно, а значит, причина была не в чем-то обыденном, и Салим имел вполне конкретные подозрения, в чем именно.
Вздохнув, он стал быстро возвращаться обратно.
Он не мог решить, стоит ли говорить… Нет.
Как сказать о происходящем и какими словами, чтобы предупредить и чтобы его услышали. Чтобы поверили. Или лучше стоит показать документы, пистолет, сказав, что он — лейтенант Республиканской гвардии и там, впереди, действительно может иметь место «столкновение с американцами»? Даже если неправда, даже если не послушают. Даже если решат, что дезертировал — подчинился приказу или сам ушел — для кого-то все одно. По крайней мере, он сделает все от себя зависящее. Или он сделает только хуже? Позади, в оставленном им городке, уже были эти нелюди. И, если пройденная дорога до сих пор чиста, не пришла ли угроза другим путем? Может, по более мелким дорогам, параллельным основной?
Шайтан!
Салим поднял взгляд на все переговаривающихся мужчин и чуть замедлил шаг, в момент осознав: для них ведь это так…
далеко. Если он скажет о заразе, о людях, становящихся яростными животными, ему не поверят. Он и сам бы себе не поверил, если б не видел. Это все равно, что он станет твердить о демонах, разгуливающих среди дня по земле. А если кто и поверит, может подумать, что лучше наоборот, ехать вперед, раз видимая угроза позади.
Он вдруг почувствовал себя так, будто принимал решение во время непосредственного боя.
Ладно. Вряд ли говорить напрямую было лучшим выбором. Но даже так, как предупредить всех? И… сколько у него —
у них — еще есть времени? Пускай и просто авария, кто может знать, не объявятся ли поблизости в скором времени зараженные, превращая дорогу в одну железную, смертельную ловушку.
Что касается его самого, развилка к Бадре недалеко. Пробка по длине внушительная и неизвестно, в какой именно точке берет начало — до или после съезда в сторону. Вполне возможно проскочить. Попробовать проехать по встречной…
—
Лучше будет действительно повернуть. Полоса может оказаться заблокирована до конца дня, если не дольше, — решительно обратился к компании Осман, выныривая из собственных мыслей, как только подошел достаточно близко. Начать можно было хотя бы с этого.
—
С чего это? — обернулся к нему один из спорщиков.
—
Машины не движутся вперед. Оттуда, — он махнул рукой на встречную полосу, —
никто не едет. Скорее всего дорога полностью перекрыта, и, если за все это время столкнувшиеся машины так и не сдвинули, значит, это что-то серьезнее. Может, столкнулось сразу несколько машин.
— …
Ладно, звучит разумно, — сдался немного погодя Хайри, как назвал его товарищ, на радость последнего. —
По крайней мере, разумнее, чем мнимая стрельба. Но мне все еще не нравится, что придется делать крюк.
Салим оглянулся назад, откуда приехал, но не из-за сказанного, а из-за послышавшегося шума приближающейся машины. Пустое пространство заставило нахмуриться и бросить взгляд уже на встречную полосу.
—
…мы потеряем меньше. Можем свернуть, дорога через Эн-На…
Чужие слова оборвал резкий звук.
Вскрик в несколько голосов, звук удара, рывком выбитая из линии машина. Сразу несколько автомобилей сцепило между собой, смяв корпуса, и протащило в сторону не так далеко впереди от них. Мельком увиденная через открытое пространство между стоящими автомобилями Салимом и вторым, курящим, еще одна машина, летящая по встречной, передним крылом и бампером с шумом зацепляет бок оставленного автомобиля, сбивая в сторону и едва не задевая этим ближайших людей — почти все они лишь инстинктивно подрываются еще ближе к обочине, одного замявшегося приятеля выдергивает на себя более расторопный. Ее тянет в сторону, и, даже не пытаясь затормозить, на всем набранном ходу она влетает в машину Османа. Ту резко толкает вперед, подбрасывая, и с задержкой она заваливается набок, чтобы полностью перевернуться на крышу, тормозя виновную в аварии собой же.
—
Al'natu! — рублено вырывается у Салима за мгновение до того, как он срывается в сторону столкнувшихся машин. Позади слышатся встревоженные выкрики, зажатый кем-то или чем-то гудок и прочий только растущий шум.
Он пролетает метры на одном дыхании мимо чужой, не заглядывая внутрь, отмечая только, что передняя часть не сильно смята и люди, сидящие там, подают признаки жизни. Тормозит рядом с той, в которой оставил парня, что и одолжил ему невольно транспорт.
На фоне сгустившихся звуков — со стороны затора на дороге, оставленных людей, неуправляемой, до сих пор работающей машины — и не разберешь, исходит ли именно оттуда что-нибудь. Осман порывисто дергает за ручку на двери, готовый к тому, что та не поддастся, заклиненная, и придется вышибать или пробираться через другую, но ему везет. Теперь уже слышится шевеление и тихие хриплые постанывания — очнулся от удара или боли; повредил горло? Кажется, что наконец пришел в сознание, но на деле эта мысль лишь отчасти оказывается верной.
Салим тянет руку навстречу, но застывает на секунду, когда сталкивается взглядом с неразумно смотрящими глазами. Чужая голова дергается, стремясь вгрызться в ладонь, но мужчина отшатывается быстрее, заваливаясь назад на выставленную согнутую руку. Сразу же поворачивается набок, упираясь ладонями в асфальт и вскакивает на ноги. За мгновение настигшего оцепенения из приоткрытого рта вырывается краткий удивленный выдох, пока застрявший внутри перевернутой машины уже
не-человек извивается, силится выбраться и все-таки дотянуться стянутыми ремнем руками. А потом его выдергивает из этого состояния глухой звук удара со стороны — внутри остановившейся неуправляемой машины оказываются такие же зараженные, теперь тоже пытающиеся выбраться из своеобразной ловушки. Но им не хватает ума ни дернуть блокиратор, чтобы открыть дверцу, ни размахнуться сильнее, чтобы разбить некрепкое боковое стекло, на котором уже есть видимые трещины.
Удар не был смертельным для них, так что стали таковыми они еще в движении. Может, прорвались через затор с той стороны. Может, даже везли такого же раненого, как и он сам. И вот к чему это привело.
Салим моргает, кидая острый, собранный взгляд на видимую ему часть пробки. Быстро становится не до размышлений, потому что открытое пространство над дорогой прорезает резко и громко стрельба, что означает присутствие зараженных не только перед ним, но и в других машинах, пришедших по встречной. Много ли тех вообще было — не сказать, но даже малого количества должно хватить, чтобы превратить полосу с настигнутыми здесь людьми, далеко не у каждого из которых найдется оружие, в кошмар. Сам он быстро оказывается с другой стороны от перевернутого автомобиля.
Дверь со стороны водительского места, куда пришелся изначальный удар, уступать так просто отказывается, но зато сдается под ударом ногой также пострадавшее стекло. Сбив локтем оставшиеся осколки, Салим быстро вытаскивает свою сумку, закидывая через плечо. Парень с завязанными руками все еще возится позади. Делая шаг назад и в сторону, он отшатывается и пятится дальше от тела, пытающегося выбраться из разбившегося все же с хрустом окна все стоящей впритык машины. Острые сколы оставшейся и крепко сидящей части стекла цепляют за одежду и плоть, плечо тянет ремень безопасности, но это не заботит стремящегося вперед — ни своя кровь, ни боль, — может, вперед его толкает второй, но и его мутные глаза устремлены только на человека впереди.
Какой раз он видит перестающих быть людьми вблизи, и опять подмечает именно это — то, что они уже
не люди. Люди не выживают при таких глубоких укусах в шею, люди боятся смерти и боли. Это примиряет с действительностью, которая говорит брать в руки оружие и убивать уже не стоящих по другую сторону солдат, а бывших гражданскими людей для того, чтобы не убили они.
—
Эй! Живые у тебя есть? — доносится крик со стороны.
Салим резко оборачивается. К нему краткой перебежкой приближается мужчина, что с сединой, но уже без сигареты. Он бросается навстречу, дальше от угрожающих им обоим существ, имея считанные секунды на выглядящее со всех сторон невозможным убеждение.
—
Нет! — резко отзывается он, сводя брови, почти рявкая, хотя другой прекрасно видит шевеление за его спиной, он это знает. —
Не живые, они уже не люди! Это какое-то бешенство, и там, — он порывисто указывает за спину уже мужчины, на начинающийся кошмар среди оставленных, который с отдаления еще можно принять за панику и крики пострадавших от столкновения, —
такие же убивают людей!
—
О чем ты вообще!.. Эй! — хмурится и окликает он сидящих в машине, делая шаг вперед, но Салим встает перед ним.
—
Ты слышишь стрельбу — отчего, ты думаешь, отбиваются те люди?! Хотя бы просто не приближайся к ним!
—
Уйди! — мужчина зло ощеривается — другой человек в его глазах наверняка выглядит ненормальным, раз не собирается помогать пострадавшим, а вместо этого несет какую-то чушь.
Осман только упрямо сжимает губы, с твердостью отвечая на взгляд, и хватает его за плечо, не позволяя сделать еще один шаг вперед к скребущим по металлу и хрипящим еще громче, будто завлекая жертву, раз не в силах сами в скором времени выбраться, тварям.
Кулак он ловит, оборачиваясь точно на мужчину и отводя в сторону от лица, хватает вторую руку за запястье. Взгляд за чужую спину — и дергает на себя, предупреждающе пиная по ногам, чтобы те в ход не пустил другой. Кидает с силой вбок, заваливая на землю и падает следом сам, пригибаясь. За спиной пространство хватают стянутые ремнем, но вряд ли менее цепкие руки. Тварь, бывшая человеком, не тупая — быстро находит увернувшихся и почти сразу же стремится следом. Салим подрывается вверх и в сторону, вскидывая ногу, чтобы ударить и отбросить парня. Удивительно, что именно он первым высвободился, а не те двое.
С мужчиной, порывавшимся помочь, они шарахаются в разные стороны. Ответственность с его стороны за объяснения и убеждение снимает вид лица, по которому бежит кровь из видимой вмятины между виском и лбом, затекая в оскаленный рот, и агрессия, с которой живой мертвец бросается, выбрав, на неверящего до этого словам мужчину. Тот вполне успешно уклоняется, но явно это ненадолго. Салим с небольшим запозданием кидается следом, чтобы оттащить нападающего. Вовремя вспоминает о зубах и, вместо того, чтобы, напрыгнув со спины, подвести предплечье с локтем под подбородок, зажимая голову, сжимает пальцами вихр волос на затылке и стягивает в кулак одежду на плече. Парень легче него и многих других мужчин, против кого приходилось вставать Осману, но сопротивляется рьяно. Кое-как, приложив всю силу, получается отшвырнуть тело от них как можно дальше. Парень перебирает ногами с метр-полтора, неловко взмахивает сведенными руками, рыкая, прежде чем собраться скакануть обратно. Но замирает на мгновение, поворачивая инстинктивно голову на громкий звук. Вытолканного ближе к свободной встречной полосе, его, не останавливаясь, цепляет боком машина, но уже из тех, похоже, что выруливает в неразберихе из затора. Человек за рулем мчится дальше, не заботясь о личности сбитого и том, был ли он вообще таким же точно человеком или уже нет. Мертвец же, хоть и дернуло того в сторону порядочно, наверняка повредив что-то и перебив пару костей, шевелится и пытается подняться.
—
Нужно уходить, — кидает Салим приходящему в себя мужчине, быстро ориентируясь. —
Машина твоя не пострадала?
Все прочие вопросы сами собой отходят на последний план.
Его — та, которую зацепило в начале. Стоит совсем вблизи, пострадал только вмятый бок, двигатель должен быть цел. Им пока везет — сомнительно — что со стороны автомобильной пробки не появляется других зараженных.
—
Заведешь?!
—
К дьяволу… Дай минуту! — четко и кратко откликается мужчина.
Будь его воля — конечно. Но эту минуту совершенно точно им не даст неубиваемая тварь, поднимающаяся и после встречи с тоннами стали.
Мужчина уже около своего водительского, за полуприкрытой дверью, но, если зараженный напрыгнет сейчас, он ведь не успеет. Салим, стоящий чуть в стороне от автомобиля, хотя и не знает, сработает ли прямая провокация верно, подбирается и кричит, привлекая на себя:
—
Ну, давай!
Тварь дергает головой, смотря уже точно на подавшего голос Османа, и кидается прямо на него. Не метит в затаившегося за металлом и стеклом человека, словно совершенно позабыв. Еще и припадает на правый бок, запинаясь на поврежденной ноге, удачно медля для выстрела прямо в голову. Пока есть мгновение, Салим отшатывается как можно дальше и тянется рукой назад, но натыкается только на свободно раскрытую пустую оболочку чехла.
—
Шайтан! — Да что ж… крепление на кобуре ни к дьяволу! И самое поганое — он даже не представляет, как давно и где лишился его, а времени на детальное осмысление нет. Останавливать свое внимание на потере дольше доли секунды нельзя.
Салим бросается за следующую в линии машину, резко заворачивая и приготавливается, чтобы дернуться в сторону и уйти от скорого броска на него. Если нет огнестрельного оружия, нужно найти что-то — что угодно, на деле — на замену. В конце концов, убить человека до ужаса просто. Есть нож, но это предполагает тесный контакт, что слишком рискованно. Потому что одного укуса достаточно. Потому что оставленные люди оказываются правы, а раненый стал подобным этим существам.
Тварь бежит следом, верно поворачивает туда же, куда и он. Взгляд Салима на ходу бегло скользит по окружению — машины. Навряд ли в них найдется пистолет или автомат — он не настолько полагается на удачу. Тогда нужно что-то тяжелое для достаточно сильного удара и длинное, чтобы не подпускать при этом существо опасно близко к себе. Совсем уже рядом — перевернутый набок грузовик с откинутым вместо задней дверцы брезентом; цель не совсем подходящая даже для поверхностного обыска на предмет обороны, когда оказаться зажатым в углу смерти подобно, но глаза вовремя находят — косой скол, дальше — не то чтобы надежное, как он знает по некоторому опыту, вставное крепление — все, что держит часть треснутой балки на месте. Единственный его сейчас вариант.
Мертвец отвлекается на громкий гудок со стороны, пускай и не спешит бросаться туда, но это дает секунду. Осман быстро оказывается рядом, среди внутренностей грузовика, пробует навалиться всем своим весом на выбранный участок. Метал скрежещет надломленным краем, но другой, вопреки ожиданию, на совесть прикреплен к остатку каркаса. Вместо того, чтобы продолжить давить, он отстраняется чуть назад и пинает балку согнутой ногой. Железо поддается с глухим звуком, западая вперед. Руки подхватывают железку за свободный край и с усилием дергают.
—
Давай же, давай!
Краем глаза видит — разъяренное лицо совсем близко. Едва вовремя он пригибается, больно ударяясь коленями о землю или то, что вместо нее. Существо пролетает в прыжке чуть ли не над ним — просто рядом, но не находит цели и с шумом ударяется о внутренний бок машины. Он кидается к балке, вцепляясь до боли, и рывком гнет на себя.
—
Боже, прошу! — отчаянно, с рыком, вовсе не походя на обращенную к Богу мольбу, вырывается у него.
И, либо грехи его перед Милостивым Аллахом все же не столь велики, либо помогает ярый страх с ударным адреналином перед близостью смерти, но крепление сдается, оставляя в руках метровый увесистый отрез. Едва не завалившись по инерции назад, Салим упирается твердо ногами и сразу же замахивается, насколько только позволяет окружение, чтобы встретить снова кинувшуюся вперед тварь глухим ударом наотмашь, от которого голова, сбитая, клонится вниз, сыпя густыми темными каплями. Человеку бы такого удара хватило, лейтенант уверен, но демон в человечьем обличии лишь мешкает, прежде чем шевельнуться. Хоть и можно подозревать о подобном, это все же обескураживает и заставляет промедлить, сразу не добивая наверняка.
Наверняка — это кровопотеря, дыхание, голова. Заставлять истекать кровью — слишком долго, бить в живот — согнется, на метре длины есть риск нарваться на зубы, да и остановит ли, если не смог удар по голове?! Тут либо за раз лишать головы, точным выстрелом-ударом, как он уже поступал, но для этого нужно прицельно замахнуться и попасть острым концом, что практически невозможно, либо сердце. Навряд ли без сердца сможет прожить хоть какая тварь, ходящая по земле. А попасть в грудь не так уж трудно.
Удобнее перехватив железо, он почти не примеряется. На чужую голову снова опускается удар загнутого края, отводя в сторону, затем подныривает к шее и с силой толкает в верх туловища, пока нога делает подсечку. Повалить удается, потому что тварь еще оглушена. Пока есть возможность, Салим оказывается сбоку. Одной ногой, сцепив зубы, упирается в горло — не дать подняться голове, — другой, согнув в колене, падает, прижимая чужие протянутые ноги под собой, вместе с этим, замахнувшись над головой, с разгона опуская заостренный конец своей арматуры на грудную клетку. Человек под ним дергается, визгливо хрипит — не попадает сразу в сердце. И, удерживая того одним своим весом и отчаянным усилием, Осман задирает импровизированное оружие, чтобы снова опустить под косым углом.
Попадающиеся ребра удивительно легко сдают перед жестким металлом. Труп — теперь точно — затихает, и Салим выдергивает обломок балки из плоти. Втягивая с шипением воздух от того, как болезненно простреливает ногу, когда пытается ту разогнуть и подняться, он опирается о пол. Кое-как встает на ноги.
Грудь сдавливает трепетным ощущением оцепенения. Воистину Аллах милостив к грешнику в его лице.
Убивать так, — оказываясь лицом к лицу, ломая сопротивление; не пулей — руками, — и прежде приходилось. Было бы даже странно обратное со всем пройденным и прожитым. Воспоминания эти ему лично не приносят довольства — осознанно максимально обезличенные, механика и только. И главное правило — не стоять на месте. Не потому даже, что оставаться недвижимым на поле боя — это самому кликать к себе смерть, а затем скорее, чтобы не вглядеться ненароком в ищущий угасающий взгляд, не проводить последние секунды с обращенной к своему убийце горящей мольбой-болью-ненавистью. С тем же по сути значением правило, что и убивать с одного удара. Такие смерти снятся гораздо, гораздо реже, потому что обезличены.
Правдивое правило. Даже если теперь это и не человек и значимее становится грозящая тебе смерть, а не кошмары. Главное — не стоять.
Тяжело вдохнув и выдохнув, крепко зажав спасший металл в руках, Салим выпрыгивает из разбитого кузова и, кидая настороженный взгляд по сторонам, бежит в обратную сторону, всего на краткое мгновение задумываясь о том, чтобы повернуть назад и найти другую машину, может, попытавшись бы помочь еще кому. Но сделать многое в одиночку с таким оружием, когда тварей будет больше, он не сможет, как и то, что сможет увести чужую машину, тем более не с хвоста, а из эпицентра пробки, — далеко не факт. Этот порыв, пришедший второй раз за длинный день, пропадает так же быстро, как и появляется, оставляя за собой нарастающее неприятное ощущение — ожидание чего-то скверного. Опять столкновение, опять машина, опять отступление. И Бадра в другой стороне.
Машина его только и дожидается. Асфальт, кажется, сильнее ударяется в налившиеся усталой тяжестью ноги, пока он заставляет себя преодолеть оставшееся расстояние, на деле почти пролетая его и быстро оказываясь внутри. Руль под руками другого человека верно поворачивает их по направлению от Эль-Кута.
Какое-то время стоит молчание. Салим заставляет себя держать глаза раскрытыми и, не видя, вглядываться в сухой пейзаж и серую дорогу. Его нынешний попутчик отирает рот рукой, прежде чем поспешно достать сигареты из нагрудного кармана и неловко закурить одной рукой. Надолго это его не занимает, и после нескольких вдохов и выдохов он выдает вместе с дымом и слова:
—
С чего бы начать… За неверие прости. Но на словах в подобное не поверишь.
Белая душная пелена медленно заполняет салон, растворяясь в воздухе зыбкой завесой. Когда над окном открывается тонкая полоска, Салим неприятно морщится от все еще слышимого, хоть и удаляющегося позади шума, зная о бессмысленности оборачиваться, думать об этом теперь. Большим пальцем с нажимом проводит по краю с облупившимися ржавыми неровностями металла, но все равно недостаточно сильно, чтобы проткнуть или соскрести поверх кожу.
—
А это, — немногим погодя указывает рядом сидящий мужчина на осколок балки, почти одобрительно дергая уголком губ, —
я видел. Немного, но… Сражаешься как сам дьявол.
— …
Спасибо, — немногим погодя, отзывается Салим.
—
Ладно. Ты, вроде, говорил что-то, когда пытался меня не пустить к машинам. Что-то про бешенство. Только это слабо сказано. Больше походит на какую-то одержимость. А ты что скажешь теперь, после, как убил е… это? Я лично такое впервые вижу.
Салим вздыхает, внутренне встряхивая сам себя, заставляя снова собраться и начать говорить, что знает. Сам он, за прошедшим временем с того дня, уже и не помнит, какими словами объясняет творящееся. Помнит усталость, металл в руках, душный теплый воздух и пульсирующий нерв от все того же осколочного и вдоль, по бедру. Помнит чужое вялое — верно потому, что смотрит на уже прошедшее — возмущение.
—
Так ты с начала знал. И ничего нам не сказал?
—
Как будто бы мне кто-то поверил.
—
Тоже правда, — легко соглашается, едва пожимая плечами, водитель.
—
Ты больно спокоен.
—
За всю жизнь и не такое пришлось увидеть. Да и ты, — хмыкает он, —
не сильно встревожен. Говоришь, столкнулся с этим чуть раньше, но все равно. Обычно люди так себя не ведут. С этой металлической палкой, опять же. И оружие с собой такое не носят.
—
«Такое» оружие? — повторяет за ним Салим, моргнув.
Мужчина медлит, прикусывая сигарету, перед тем, как отозваться.
—
Увидел у тебя кобуру, — кивает он, не отводя глаз от дороги впереди.
Салим мягко двигает губами. Кобура у него была на спине, прикрытая низом куртки. Но, что ж, была пара моментов, когда он двигался достаточно порывисто, чтобы со стороны заметить крепления было можно. Вот только другой вопрос: Салим не то чтобы хорошо знает, но уверен, что удивить огнестрелом, тем более, не каким-нибудь там автоматом, в их стране тяжело.
Если, конечно, не знать наверняка, что это не хорошо ухоженная Беретта, достать которую случайно не то что трудно, а нельзя, если не имеешь прямой возможности.
—
Что необычного в пистолете? — озвучивает он свои мысли.
— …
Ничего, — не слишком уверенно отзывается собеседник. —
Да, наверное, просто не привык, чтобы кто-то носил с собой оружие. Все же в нашей деревеньке все спокойно. Хотя в такое время удивляться не стоило.
Салим вздыхает, спрашивая затем намеренно легким тоном:
—
И не удивился, почему не использовал, раз было?
—
А кто знает, почему. Я и не задумывался — не до того было. — Но после непродолжительной паузы сдается и прибавляет: —
И почему?
—
Чехол пуст, — пожимает плечами Осман.
Водитель кидает на него беглый взгляд, натыкаясь на пристальный из-под полуприкрытых век в ответ, и отводит обратно. Может, и кажется, но что-то в этом цепляет — так, что хочется нахмурить сосредоточенно брови и продолжить сверлить повернутый профиль, пока это не выведет на раздражение и подточенные нервы не выдадут то, что пытаются оставить в тени, скрытым от внимания со стороны. Но заставляет отступить то, что на свет это вытащит не только принадлежащее другому, но и, скорее всего, еще и что-то свое. Потому что, зная отношение этого человека к солдатам, сейчас находящимся
не на линии боевых действий, — пускай далеко не только от Османа это зависело в его случае, — узнай тот об этом факте не условными подозрениями, а наверняка…
Нет, насколько он видел, тот не стал бы прямо выказывать враждебность. Действием. Но все же. С пониманием, что столкновение сейчас между ними совершенно не нужно, конфликта не возникнет, но и ситуацию это не улучшит. Поэтому Салим тоже перемещает свой взгляд в сторону и намеренно забывает о подсказывающем неправильность чувстве, решая не спрашивать напрямую. Сколько-нибудь явных доказательств у него нет.
…
Хотя наличия хоть какого-нибудь огнестрела будет не хватать.
—
Так, ладно. И куда нам дальше? Ты говорил, утром был в Багдаде, и там спокойно. Хотя, что там уже сейчас, пол дня спустя…
—
Вариант не худший. Но я все еще намериваюсь добраться до Бадры.
Мужчина смотрит на него, а затем наигранно весело хмыкает.
—
Остановлю — давай. Посмотрим, как ты на своих двоих через все эти машины и мертвецов доберешься. Или хочешь сказать, пойдешь напрямик, без дороги?
Осман отчаянно хмурится, пытаясь отыскать выигрышный для себя вариант. В чем-то, конечно, тот прав, даже лишь предполагая. На своих двоих он потеряет слишком много времени. Если напрямик —
Аллах! — дойдет он только глубокой ночью, и то, не делая остановок. А по прямой никак не выйдет. Еще и нога… Лучше было все же попытаться найти машину еще долгие минуты назад, повернуть в другую сторону, когда стоял на асфальтовом полотне перед заваленным грузовиком и в голове на миг воцарились сомнения.
Он с силой жмурит глаза, шумно выдыхая.
Но — нет. Сталкиваются чувства и рациональное представление.
Найти машину?.. Без оружия бы он не смог. Не стоило забывать, что с тем парнем своим импровизированным «мечем» он справился, потому что прежде всего был один на один. Будь таких противников хотя бы двое… Один укус — и он стал бы таким же в точности мертвецом без воли и разума. Не стоило бросаться очертя голову вперед. С другой стороны, то, что он заметил — бывших людей влек звук. Если бы он двигался осторожно и сохранял тишину, мог бы он…
—
Брось, — обрывает будто его мысль сидящий за рулем, смотря с какой-то не до конца определимой эмоцией или их смесью — одновременно положительной и отрицательной. —
Похвально, конечно, что ты не боишься. Но есть вещи поважнее, что бы ты там не планировал, — недовольно нажимает он. —
В одиночку ты гарантированно голову сложишь. Пока не понятно даже, что происходит. А с этим… нужно справиться.
Как назойливый дым заползая, пробирается в нос, так и это недовольство из чужого голоса оседает на коже и заражает таким же ответным чувством. Сам звук остается отодвинутым на фон, а цепкая эмоция остается.
И что теперь, и правда Багдад?.. Сдаться вот-так? А если и нет, то что делать?
Аллах, что ему делать?! Сердце сжимается одним больным комом при мысли о том, что сыну придется справляться самому, как придется столкнуться лицом к лицу с этим ужасом, а он в это время будет не в силах даже сделать шаг к дому. Колотится о решетку ребер, упирается в бессилии. Еще больнее становится от осознания того, что сам он в любом случае не успеет. И руки сводит мелким тремором, заставляя вдавливать ногти в металл.
Он не знает, что делать. До этого никто не обещал ему, что смерть в таком жестоком лице придет на порог его дома, к его близким. Далеко не в лице американцев или людей любой другой страны, а так — бессмысленно, без всякой человеческой мысли и причины растерзает. И он, солдат, должный защищать, не сделает с этим ничего.
Оказывается, даже
попытаться дойти ему не придется.
Быстрее, чем мысли доводят его до порывистого рывка назад, окружение сменяется. Может, в каком-то смысле и к лучшему, что он не успевает.
Происходящее с людьми быстро перестает быть локальной проблемой. Мертвецы появляются не со стороны определенного города и дороги, а словно отовсюду. Впереди, позади — везде закипает смерть и безумие. Глупо считать, что на дороге к Мехрану что-то иначе. Американцы действуют быстро — у них-то, в отличие от Республиканского командования, нет таких губительных проблем со связью, потому что что первое, что второе — дело их рук. Что происходит сейчас на их стороне и что это дает в общем плане, лично Осману не может быть известно, но с некоторыми проявлениями предпринимаемых действий в виде встреченного вооруженного не сказать заград, но отряда на дороге, уже имеющего какое-то представление о невнятной угрозе, встретиться приходится довольно скоро на деле. Сутолока и ожидание столкновения не позволяет военным перетряхивать всех движущихся через них. Людей пропускают, не глядя и не задерживая прибывающий поток. Не спрашивая, в полупустые машины подсаживают находящихся тут же людей без своего транспорта и вменяют тем направляться в определенное место в небольшом поселении в стороне от трассы, где временно — никто не знает, насколько, но едва ли и на несколько часов, — пока ситуация не станет яснее и сверху не дадут отмашку, не обозначат, куда двигаться дальше со всеми этими людьми, расположилась более-менее централизованная опорная. Владельцу машины, с которым остается Осман, это ожидаемо мало нравится, но, благо, это недовольство не подталкивает его свернуть с указанной дороги.
Добравшихся что на автомобилях, что пешком размещают на кое-как огороженной и оцепленной территории — дворы нескольких стоящих рядом жилых зданий. На месте ожидаемо много людей, меньше — военных, но и они есть. И пока что нет живых мертвецов. Салим порывается спросить кого-то, если знают, о творящемся вблизи Бадры, хотя бы узнав с чужих слов, чтобы выстроить предположения о положении дел и возможной судьбе находящихся там людей, но заранее уже понимает, что навряд ли здесь окажется кто аж с окрестностей Мехрана. Многие и кроме него стремятся узнать что-то свое, обращаясь к другим, остальные же, будто оцепенев, потеряв беспокойство за внешний мир — потеряв кого-то, уходят в себя.
Не обращая большого внимания на разговоры, сливающиеся в низкий гул, вряд ли понимая отдельные слова, но верно подозревая об одной общей теме, среди толпы, разбившейся на небольшие группы, где-то стоят или ходят чужие солдаты, в основном в паре. Не скажешь, имеют ли какую цель или просто просматривают пространство и, так приходится, и людей. Вид у них, даже если не смотреть в лица, по одним только спинам, плечам, рукам, держащим винтовки, — напряженный, словно ожидают первого выстрела, удара. Люди, иракцы в противопоставлении, стараются держаться от тех подальше, оставляя свободную дорогу между своими группами.
Двое таких проходит совсем рядом и, кажется, останавливаться и дальше не собираются, но один отстает от сослуживца, вглядываясь в людей, и подзывает настойчиво второго, что-то негромко говоря. Тот перебрасывается несколькими фразами и, за исключением этого, почти не тратит время на обсуждение. Почти сразу, имея хмурый и обеспокоенный вид, идет ближе, перехватив удобнее автомат. За спиной у него остается другой, предупредительно сложивший руки на подвешенном на ремне оружии.
—
Ant. Huna, — односложно, но предельно понятно произносит солдат, указывая в направлении сразу нескольких людей. — Да нет, не ты!
Raqum! Девчонка рядом, — машет он свободной рукой. — Да что ж за твою мать! Я вам не штабской переводчик, — огрызается он уже на недовольно ворчащего сослуживца, понявшего, что товарищ владеет чужим языком немногим лучше него самого.
Салим неслышно вздыхает. Кажется, на понимание друг друга у разных сторон не так много времени, пока американцы не решили действовать прямо, без обращений к кому бы то ни было и вопросов. Ему достаточно сделать пару плавных шагов в сторону, на всякий случай держа в поле зрения солдата, чтобы приблизиться и тронуть за плечо одного из стоящих в попавшейся на глаза военного группе людей.
—
Fataten, — негромко обращается к нему Осман. —
Yatahadath ean fataten.
И кивает одновременно и ей самой, и указывая на нее другим.
Хотя, наверное, все же уже девушка. Возраста примерно Зейна. Для него-то самого они еще дети. Отмечает он это на автомате, почему — кто знает, может, привычка, родительский инстинкт, всегда у него проявляющийся отчетливо и ярко из-за по-своему возлагаемой на себя вины за произошедшее в семье. А сейчас еще, когда давно не видел сына, —
когда его еще увидит теперь, — да в подобном окружении… Не то чтобы удивительно.
На лице мужчины, с которым он заговорил, проглядывает недоверие — не к другому иракцу — к американскому мужчине, как и на открытых лицах других его соотечествинников, услышавших переведенное требование.
—
Wamadha yuridu? — хрипло откликается наконец он.
—
La 'aerifu, — честно отвечает Салим. Его это тоже немало тревожит, хотя вера в благоразумие чужих солдат все же теплится ровно и ясно. Не станут же те прямо сейчас рисковать и зачинять конфликт.
Тот же, о ком идет речь, видя, что девушку все-таки как-то выделили из общего числа, — поняв, догадавшись — какая разница, — настойчиво повторяет свои первые слова, приказывая быстрее подойти. Салим догадывается, зачем, прежде, чем солдат что-то предпринимает, потому что, стоит девушке неуверенно двинуться навстречу, видит страшную метку — испачканную темно-коричневым, лишь чуть теперь красноватым, у локтя одежду.
Американец велит остановиться, не подпуская близко к себе, выставляя ладонь перед собой, а затем тычет стволом на руку.
— Покажи. — Речь, может, и не понятна, но вот напряженный, не терпящий никакого возражения и промедления тон — вполне. Подсказок не нужно, чтобы выполнить.
Девушка неуверенно и испуганно оглядывается по сторонам, косится на оставшихся позади людей. Конечно, у нее открыто лишь лицо и кисти рук. Но словом ей напомнить об этом и запретить перед лицом вооруженных американцев никто не стремится. Нет здесь и ее родственников.
Американец, вовсе не настроенный на долгое выжидание и понимание каких-то там мусульманских обычаев и правил, прикрикивает, заставляя совсем потерянную девушку дернуться.
Дрожащие пальцы задирают рукав. Осман уже, да и остальные присутствующие — если не все, то их большинство, — даже если отводят из убеждений глаза, знают загодя, что обнаружится под слоем ткани. Сохнущий, покрывающийся коркой крови след, продавленный в порванной усилием тупых зубов коже.
Наверное, лишь Салим и уж совсем немногие, включая американских людей, подозревают — знают, — что может
и последует сразу за этим.
Девушка поднимает голову выше, на человека перед собой, смотря все равно опасливо исподлобья. Живо представляются виденные до этого всего мельком испуганные карие глаза. В момент эти глаза встречаются с рывком поднятым дулом автомата.
Звучно разносится одиночный выстрел, резко и неправильно.
Пуля проходит почти ровно через лоб и навылет. Салим видит это и отмечает бессознательно. Важнее сейчас гораздо то, что на землю валится безвольное мертвое тело, а убийца, не скрываясь, стоит ровно и прямо перед ними — теми, кого все
они с той и иной стороны противопоставляют
другим.
Безмолвную сцену, в раз поднявшую разный по ощущениям, но одинаково сильно разошедшийся вихрь в каждом, наверное, прерывает не Осман. Рядом, первым вырываясь к стрелявшему, возникает не мужчина или кто-то еще из стоявших с девушкой — незнакомцы, значит, мелькает в голове, — а его, Османа, знакомый-водитель. Характер ли, выстроенное и лелеемое до этого отношение к захватчикам-американцам или праведная ярость выталкивает его вперед. Кто-то пытается его удержать, но быстро отступает.
—
Madha tafaeilu?! — низким грудным голосом, едва не сходя в животный рык, вырывается у того.
Он не бросается. Пока что. Только смотрит дикими и яростно блестящими глазами, желающими стать причиной смерти человека, стоящего почти ровно напротив. Но то, что бросится — вопрос мелочно, по крошке истекающих секунд, остающихся на звенящую паузу; пускай автомат направлен уже на него самого, между сгибом пальца точно лежит изогнутый спусковой крючок, а американцу не большая разница, один или два тела. Из собственной убежденности он уже не отступит. Это вопрос секунд. А затем — полыхнет. Мало кто также шагнет вперед, больше бросятся в панике назад, но, честно… то, что сразу после американцы не начнут стрелять в спины, менее вероятно, чем то, что оружие опустят после одиночного.
Салим загодя быстро поднимает пустые руки, прежде чем тоже ступить вперед.
—
Quf, — выходит вымеренно спокойно и твердо.
Мужчина направляет оружие уже на него, и его товарищ, с прибавлением действующих лиц, тоже перехватывает удобнее винтовку. Осман внутренне подбирается, но не дергается, оставляя на виду раскрытые ладони примерно на уровне плеч. Обращается он, увы, не к ним, но отвести глаза, как со зверем, будет преждевременной ошибкой, тем более выражение его лица говорит наверняка красноречивей любого слова. Давний знакомец тоже оглядывается на него, но Салим смотрит чуть в сторону. Глядит исподлобья, сжимая челюсти.
—
Quf. Anah eali haq'n, — отрывисто, но четко проговаривает Салим, намеренно приопуская голову и прикрывая глаза, чтобы самому не прожигать взглядом. Совершенно не нужно, чтобы
этот, обращенный к нему, в отличие от слов взгляд, сейчас заметил американец.
Произносить это ему больно, но он заставляет себя. Потому что должен. Потому что еще один выстрел не нужен никому из стоящих здесь.
— Говори либо по-нормальному, чтобы я понял, либо закрой рот, — грозной, напряженной и готовой скоро звонко сорваться пружиной застывает перед глазами американец, вряд ли разобравший что-то кроме простого «стой».
В голове же сейчас носятся обрывки мыслей —
раненый парень;
люди на задних сидениях, смотрящие с опаской;
мутные, лишенные осмысленности глаза
и живые, испуганные и влажно блестящие карие;
укус — смертельный укус;
обращение за секунды.
—
Taearadat lileadi. Kanat bialfieli… mitat. — Салим сжимает крепче зубы, до проступающих под кожей желвак. Ловит теперь взгляд бывшего попутчика и смотрит прямо в глаза, запрещая сомнениям проступить даже малейшей чертой на лице, чтобы не увидел другой мужчина. —
Lays a'ladayna waqt lilqitali. Нам не время враждовать, — прибавляет он уже так, чтобы понял и американец.
Чужой солдат сжимает крепче —
увереннее — винтовку, и совсем немного расслабляется. Из-за слов иракца, из-за их звучания — того, что понимает последнее сказанное; из-за показной, пусть и звенящей напряжением покорности.
— Понимаешь по-английски? Тогда заткни его и всех остальных. Мы с вами церемониться не собираемся. Шаг вперед — напоретесь на ствол. Вы и так кого угодно заживо сгрызете, а теперь, когда появилась возможность, вам и в радость. Моя бы воля… — Он кривит лицо, неприятно изгибая губы и, собрав внутри неприязнь, выплевывает под конец: — Смертники херовы.
— Как скажешь, — заставляя себя расцепить челюсть и вытолкнуть слова, произносит Салим, хотя все равно кажется, что проходит сквозь зубы.
Американцы отступают, оставляя и их, и труп. Если и собирались унести убитую, то не стали, чтобы не провоцировать лишний раз и без того уязвленных и словно загнанных в угол от безвыходности гражданских чужой напрочь страны. Оба держат всех в поле зрения, пока не оказываются достаточно далеко, чтобы отвернуться и не рисковать получить в спину и затылок удар каким-нибудь подобранным камнем.
—
Зачем? — с звенящим недовольством выдавливает остановленный от оправданного самосуда мужчина.
Салим прямо выдерживает колкий злой взгляд. Веки так и хочется опустить, чтобы сморгнуть вязкое, не отпустившее до конца напряжение, и устало вздохнуть.
—
Твоя смерть не сделает лучше и не разменяет чужую жизнь.
Он опускает глаза с клубящейся в них не то что досадой — полноценной болью за девочку. Ему жаль. Видит Аллах, ему правда жаль. Но изменить ход событий он не может. Может лишь приложить силы, чтобы не допустить других смертей.
Мужчина набирает воздух в грудь, распаляясь, но скорее направляя прежний огонь уже против другого человека.
—
Моя смерть?! А что на счет смертей всех остальных?! Всех, всех убитых без разбору, в угоду желанию этих дьявольских отродий?! Всех, кто сражается… сражался, будь к ним Аллах милосерден! Что, если возьмешь в руки оружие и встанешь против, зная, что тогда рискуешь сдохнуть от чужой пули, то все бесполезно? Это, — борьба не сделает лучше?! То, что кто-то защищает нашу страну, лучше не сделает?! Из-за таких, как ты, мы вообще видим этих ублюдков на наших улицах! Из-за того, что вы готовы отступить, бросив оружие, только чтобы спастись самим, а не делать свое!..
Чеканя отрывисто фразы, он наступает на Османа, едва не тыча уже обвинительно пальцем в грудь.
—
Прекрати. Отойдем, — хмуро, но настойчиво произносит Салим, резко обрывая слова.
Речь сминается, и другой ему поддается только из-за взгляда, скользнувшего по мертвому лицу со слепо раскрытыми глазами и подошедшей близ одной женщине, глядящей на них, а конкретно — на громко говорящего прямо над трупом мужчину, не без опаски, но с выраженным открыто осуждением.
То, что бывший попутчик знает о его принадлежности к армии, Салима не удивляет так, как следовало бы. Все еще помнится их напряженный диалог в машине.
Стоя в небольшом отдалении, он все также смотрит на вставшего напротив мужчину, пока молчащего — остывшего или попросту сбившегося с мысли.
—
Можешь думать обо мне что угодно, твое право. Если грех просить Аллаха о сохранении чужой жизни, а не о лишней смерти, пусть и врага, не о победе, а об окончании этой войны, пусть так. Но сейчас то, что происходит — не война Ирака и чужаков. Больше нет. Если думать, что она еще идет, конец придет всем — и американцам, и нам, — он обводит рукой всех, кто сейчас попадается на глаза, не только их вдвоем.
Мужчина продолжительно молчит, двигая желваками, конечно, не соглашаясь. Глядит, щуря глаза, и то ли досадливо, то ли презрительно сплевывает. Но от этой темы отворачивает.
—
И ты хочешь сказать, что он был прав? Что девчонка заслужила это, что стала бы такой? Что бросилась бы иначе на нас и растерзала? Так я благодарить этого убийцу должен?! — Он оказывается рядом и хватает за верх одежды у горла, накручивая на сжатый кулак, заставляя сделать шаг назад, скалясь и требуя: —
Скажи, блять, правду!
Салим не вырывается.
Сказать правду… Но правда в том, что, скажи Осман все, что тогда и сейчас бегло пронеслось в голове, для другого это прозвучит признанием во лживости совсем недавних слов, пускай это и будут лишь блеклые сомнения. Салим это знает, поэтому говорит такую же
правду:
—
Человек, что был со мной в перевернувшейся машине. А после набросился на нас. У него был укус. Я обработал, как мог, но он… Он стал одним из них. И она бы… стала, — проглатывает он неудобное «скорее всего».
—
А он это знал?! — сдвигает брови, имея в виду стрелявшего американца. Бессмысленность убийства.
Ведь правда также в том, что американцы вполне могли перестраховываться, не зная ничего наверняка.
Он даже не ждет ответа вслух. Медлит, вглядываясь в лицо, но отпускает ворот и неохотно отступает. Хмуро отводит глаза.
Труп уберут. Волнение распространится и снова рассеется среди людей — не исчезнет, но утихнет. Но в некоторых, может, зацепится и осядет, ожидая своего момента. И тогда слова не остановят от броска или вовсе не окажется рядом того, кто заговорит.
—
Погоди, — окликает мужчину Салим, пока последствия всего произошедшего и разговора надолго не развели их в разные стороны.
Тот молча оборачивается, напряженно и выжидательно глядя на прямо смотрящие почти черные глаза и сурово сжатые губы.
—
Пистолет. Лучше верни.
Хочется надеяться… поступил он правильно.
Он надеется.
Надеялся. С документами, с выяснившейся в ходе дела принадлежностью военному делу, он уже пересек границу Диялы и оказался в Эль-Халис все в тот же, первый день. Потом, многими днями после, пришел американский капрал, корпус морской разведки. Нейтан Мервин, Тикрит. И оказалось, что укус ничего не значил. Та девушка могла жить.
Он не мог ничего изменить, даже зная это и прежде — просто бы не успел предотвратить выстрел, но мог бы… стребовать за то ответ со стрелявшего. Или просто остаться в стороне, не вмешиваться, не вставать между горящим ненавистью мужчиной и американцем. У обоих было оружие. У первого был его пистолет, у него был шанс.
Но, даже когда без знания его одолевали немалые сомнения, он стоял между ними, он говорил. Потому что никому не нужен был конфликт. И сейчас, выпади ему возможность изменить то решение, Салим бы поступил также, как бы недовольные душа и сердце не требовали другого.
До сих пор он надеялся, что поступил правильно, выбрав разум.
***
Салим прервался, смыкая обсохшие губы. Начав говорить, он и не заметил, как постепенно ушел в не так давно прошедшее, переживая отдаленно пусть и поблекшие, но все еще достаточно четкие воспоминания и связанные с теми эмоции. Под конец он мог уже и не говорить, но продолжал выталкивать из себя слова, понизив только задумчиво голос, словно правда рассказывал, чтобы убаюкать, сказку яростному морпеху. Джейсон все же смог заснуть, хотя заметил это Салим не сразу, не смотря в лицо и уйдя в мысли, выстраивая сам перед собой картину пережитого. Сложно было сказать, как много услышал морпех и на каком именно слове его изнуренное тело сдалось, позволив человеку задремать.
Этот американец… напоминал чем-то Зейна, хотя по сути был совершенно другим человеком. Может, все это была вина ситуации. Салим помнил, как раньше рассказывал что-то сыну или читал по вечерам, если такие заставали его дома, пока тот не засыпал посреди истории, тихо сопя и утыкаясь в подушку.
А Джейсон… Он не был мальчишкой, в отличие от Зейна или того же Джоуи, который невольно воспринимался младшим товарищем и которого хотелось прикрыть и по возможности уберечь, как бывало с немногими прежними его сослуживцами, глядящими вокруг по-юношески раскрытыми глазами. Зато он был порывистым и вспыльчивым — характер или что-то, что повлекло за собой ранение? Даже звери обнажают зубы, когда ранены, чувствуют боль и отсюда — уязвимость, а значит, и ярче воспринимают угрозу, даже если действие, которое те видят, таковым и не является. Сравнивать мужчину со зверем, конечно, было не слишком правильно, но промелькнувшая бегло мысль заставила проскочить на лице легкую улыбку.
Как бы то ни было, судить о том сейчас значило подвергнуть несправедливой поспешности этого самого суждения. Те два раза, что Салим встречался с этим человеком, тот действительно был ранен, а продолжительность их… взаимодействия была мала, чтобы что-то понять. Хотя неверно. Кое-что он все-таки понял. Осман не кривил душой, когда говорил не так давно, что не считает Джейсона плохим человеком.
Взгляд снова сосредоточился на американском лейтенанте. Салим сухо вздохнул и придвинулся ближе. Потянулся к чужой голове, приподнимая за козырек плотно сидящую, несмотря ни на что, кепку и умышленно не задерживаясь дольше секунды на нанесенных на ткань знаках, о значении которых он мог только смутно, но догадываться. Пальцы другой руки коснулись до сих пор немного влажного и липкого от стрессового пота лба, отводя пару коротких, выбившихся из отросших волос и сложившихся во что-то наподобие челки прядей. Джейсон сильнее нахмурился во сне, сводя брови до образовавшейся между ними складки и шевеля головой, ненамеренно натыкаясь на протянутую к нему ладонь и вызывая намек на улыбку у Османа. Колчек был в порядке — ни холодного пота, ни горящей кожи. По крайней мере, пока. Загадывать на дольше не стоило, Салим все же не был медиком, чтобы говорить о чем-то конкретном по одному виду раны, но он мог надеяться, что для бесшабашного американца все обойдется.
Он все же снял окончательно кепку, чтобы не мешала спящему, и положил рядом. Удостоверившись напоследок, что Колчек дышит хоть и не глубоко, но достаточно ровно, Салим вернулся на свое прежнее место, облокотившись на стену и откинув голову назад.
Почему он вообще решил все рассказать? Он не был глупцом, и за дружелюбной улыбкой всегда хранил внимательный, в меру настороженный взгляд. Но и в его истории не было того, что стоило бы всеми силами скрывать — соотечественников Колчека он тогда уже не стремился убивать, несмотря на содеянное, в какой-то мере оправданное угрозой, ими; самые личные мысли держал при себе. Тогда почему именно этому человеку? Потому ли, что тот прямо спросил, в отличие от других, кому было интересно, но кто не решался затронуть эту конкретную тему и бросал лишь напряженные взгляды, боясь задеть? Джейсон задеть не боялся или хорошо эту боязнь скрывал. Или не считал это чем-то сверх меры, когда видел подобное и сам.
Если бы его просили рассказать люди из нынешнего отряда, он бы заговорил и с ними. Вспоминать он не страшился. В том, что пришлось пройти, не было чего-то ужасного — у многих других наверняка тот день или дни обернулись кошмаром намного худшим, требующим далеко не одного сложного в принятии решения, иногда также, без какого-либо знания и уверенности в правильности.
Он признавал, что смерть молодой девушки и все остальное, последовавшее за этим, сильно его задело. Но прошлое, каким бы оно ни было, должно было оставаться прошлым. Салим старался следовать своим словам, произносимым перед другими. В конце концов, лишь одному Аллаху было ведомо, смертью или благом могло обернуться то, что уже произошло.
…Но не могу пошевельнуться
И понимаю, что живой.
Черный с клювом тут как тут,
На мне — ждет последний стук.
