История про лебедя, фею и оборотня

Виктор со злостью смотрел в письмо. Бумага была дорогая, чуть шероховатая, в углу виднелся их семейный герб, но контраст между оберткой и содержимым был колоссальным. Едва сдерживая себя от того чтобы сжечь его и утопить в кубке с соком, он преувеличенно аккуратно убрал его в карман школьных штанов. Он был едва ли не последним за столом Слизерина в то утро — конечно, все разбежались после завтрака по урокам, а его Фельцман снова наградил дополнительной парой кругов. Были бы они сейчас в Дурмстранге, Виктор не отделался бы так просто. Минимум лишили бы завтрака и отправили спать в Эстер на пару ночей. Но в Дурмстранге они не были, и в этом была вся прелесть. Его не пугала лишняя нагрузка — особенно когда результаты наконец дали о себе знать. Северянин кинул взгляд на стол Когтеврана, но и там уже никого не было. Все еще чувствуя отголоски злости и раздражения, он закончил с завтраком и путанным коридорами добрался до библиотеки, чтобы скоротать время до второго урока. В библиотеке было тихо, пустынно. Какой-то незнакомый старшекурсник клевал носом над учебником по зельеварению, а рядом сидящая девушка едва не досыпала у него не плече. В дальнем углу, обложившись стопками тетрадей, сидел Достоевский, и Виктор, чуть приободренный, рухнул рядом с ним. Черные глаза профессора окатили его привычным, чуть утомленным взглядом, но не выразили недовольства. Виктор пару минут наблюдал, как Достоевский безжалостно подчеркивал красной пастой логические ошибки в чьем-то эссе, как-то отстраненно размышляя, подверглась ли экзекуции его собственное творчество, или до него пока не дошли. — Как дела у Николая Васильевича? — полюбопытствовал Виктор, когда красного в тетради стало больше, чем синего. Рука профессора замерла, но уже через секунду продолжила свой ход. Достоевский снова взглянул на него этим своим взглядом, словно неугомонный племянник утомлял его одним своим присутствием. — Можешь написать ему письмо, если интересно, — безучастно ответил Достоевский. — Думаю, он оценит твою инициативу. Уголки губ Виктора поползли вверх — он любил Гоголя за его неиссякаемый поток энергии и способность растормошить флегматичного дядю. Это очень отзывалось в нем самом — и, разумеется, его коварное дуэльное мастерство. Как раз таки Гоголь должен был приехать вместе с ними в Хогвартс, но у того внезапно что-то произошло в родном городишке, и ему пришлось не только отказаться от участия в делегации, но и покинуть Дурмстранг на весь семестр. Может, и стоило ему написать. Кстати о письмах. — Отец снова писал, — не скрывая своего отношения, Виктор вытянул чуть помятое письмо, проявил скрытое семейными чарами секретности и передал Достоевскому. Тот быстро проглядел его глазами — все три страницы — и в задумчивости откинулся на спинку стула, забыв и про слабенькие эссе и про собственную безучастность. Виктор оперся локтями о стол и подпер подбородок, хмуро наблюдая, как верткие пальцы мужчины создавали новые заломы на бумаге. Федор не то что бы не разделял идеи своего младшего брата — Александра, отца Виктора — но явно не одобрял его маниакальное желание побыстрее ввести своего единственного сына в семейный бизнес Никифоровых. У них были разные отцы, и они с Александром были совершенно разные: тот был до черта публичной личностью, обожал внимание и деньги, часто повторял, что они не пахнут и не отягощены человеческой моралью — и им, людям, стоило бы последовать их примеру. Федор же нет-нет да презирал алчность младшего, его удел был — наука, совершенствование своего тела и духа, популяризация и раскрытия сущности темных искусств. Но одно их объединяло абсолютно — любовь к единственному наследнику обеих фамилий, Виктору. Достоевский все еще не оставлял идеи найти своего преемника, чтобы передать до крупицы все накопленные им знания, техники и секреты, потому что Александр, очевидно, не слезет со своего сына, пока не переломит его волю, ткнув носом в семейное дело, как в кучу ароматного дерьма. Впрочем, по завету Александра — деньги не пахли. И вот, он снова пытался это сделать. — И что отвечать будешь? — спустя минуту раздумий, черный взгляд Достоевского прояснился, сфокусировался на племяннике, но тот лишь поджал губы. — Напишу, что условия этой поганой задачки изначально были заданы неправильно, — со злостью всплеснул руками Виктор, взгляд его, напротив, потемнел, ожесточился. Понизив голос, хотя их все равно никто не понимал, он прошипел: — Не буду я расписывать ему, сколько нужно флаконов Помутнения сознания на среднестатистический чайник и вязей чар Отвлечения, чтобы провести через маггловских пограничников его контрабанду. Его отец любил подобные штуки: раз в пару недель он присылал ему объемное письмо с исходными данными — сколько и какой товар, откуда и куда, через кого и кому — и Виктору нужно было, как какому-то третьекурснику на нумерологии, решить эту задачку, расписать все возможные издержки, риски, расходы и последствия. Очень хотелось вывести под этой тупой задачкой всего пару слов — международная тюрьма Нурменгард. Вот бы хоть раз такое письмо перехватил кто-нибудь, вот бы хоть раз оно попало в нужные руки… Его отца бы уничтожили и смели под ковер, как пачкающую магический мир грязь. Как и всю их семью. Но такой вариант событий, конечно, невозможен — если письма касался кто-то, в ком не было крови Никифоровых, письмо самоуничтожалось в считанные секунды. — Тебе придется это принять или отказаться от всего до последнего носка, — просто сказал на его эмоциональную тираду Достоевский, сложив руки на груди; он глядел так, будто знал все на свете, и всю свою мудрость за полсотни лет сводил до простых предложений, понять в силах которые даже такой, как его взбалмошный племянник. Такой взгляд на лице, что выглядел не сильно старше его собственного, всегда вызывал у Виктора смешанные эмоции. — Тогда можно я возьму твою фамилию и перееду к тебе? — без особой надежды заглянул в глаза Никифоров. — Будем куковать вместе в твоей лаборатории. Я даже обещаю обуздать внешние магические потоки и оставаться с тобой таким вечно молодым и прекрасным. Достоевский покачал головой, чуть усмехаясь. Что за несносный ребенок. Видя такую реакцию Виктор все равно надулся и откинулся на спинку стула, отзеркалив позу мужчины. — Ты слишком нетерпеливый, чтобы и правда овладеть этой техникой. Так что лучше займись этим вопросом, — Достоевский потряс в руке письмо, и лицо Виктора снова замкнулось, посерело. — Тебе нужно принять какое-то решение до конца года, помнишь? Потом пути назад не будет. — И пока племянник не успел снова что-то злобно прошипеть, мужчина быстро перевел тему: — Ты уже начал разгадывать загадку сердца? Новая тема тоже отнюдь не добавила Виктору благодушия. За загадку он еще даже не принимался, и вряд ли примется в ближайшее время. Всегда находилось что-то поинтереснее, чем Турнир, в котором он не особо горел желанием участвовать. Даже слова отца, который на пару с матерью прибыл в Англию ради первого тура, остался недоволен его третьим местом. «Я знаю, что ты можешь лучше, — сказал он тогда. — Мы с матерью ждем твою победу. Это будет отличным началом твоей карьеры во главе “Nik&”». Только ради того чтобы не видеть самодовольства отца в финале, хотелось проиграть. С треском, с разгромным разрывом. Вообще уйти в минус и пробить дно. Отец был отвратительным человеком, и Виктор не хотел идти по его пятам. Не хотел смотреть и на то, как планомерно скатывалась мать в алкогольную яму с годами — ей все труднее было сопротивляться пагубному влиянию супруга. Виктору хотелось уничтожить “Nik&”. Расколоть его надвое, вытащить всю подпольщицу, которая отравляла сердце его матери, травила тела магглов и оседала в карманах отца и его партнеров. А потом сшить заново, и возглавить эту пустышку — но, конечно, отец на такое никогда не пойдет. Скорее уж лишит его фамилии. И еще сотни, тысячи магглов окажутся с выпотрошенной памятью, накаченные под самую макушку опасными зельями, и совершенно непонятно, какие именно вызовет это последствия и как будет реализовываться эта контрабанда в итоге. Виктор не хотел в этом участвовать. Он не знал, как это остановить. И Достоевский ему совершенно не помогал — ему было все равно до магглов в их ограниченной и серой жизни. — Нет, еще не начинал, — выдавил Виктор, уставившись в чужую тетрадь невидящим взглядом; красный вперемешку с синим казались несуразными кляксами. — У меня нет на это времени. Федор вздохнул, устало потер переносицу. Сказал: — Тебе нужно перестать отвлекаться. Ты слишком много времени проводишь в компании старосты Когтеврана. Пишешь никудышные эссе по темам второго курса Дурмстранга. Мало тренируешься, успеваемость упала. И ты совершенно не думаешь про Турнир. Саша будет разочарован. — А мне плевать!.. — горячечно заявил Виктор, но его прервала на полуслове ладонь, что с глухим хлопком опустилась на стол. Виктор замолк, во все глаза уставившись на разозленного Достоевского — его взгляд потемнел, зрачок потерялся в радужке, его окружило потрескивающее магическое поле, от которого мелкие волоски на руках встали дыбом. — Хватит, — тяжело, веско припечатал мужчина, и Виктор против воли вжался в спинку стула, чтобы хоть как-то уйти из-под этой подавляющей силы — бестолку. — Твой отец рассчитывает, что ты уделяешь достаточно внимания учебе и Турниру, а не бегаешь за каждой встречной юбкой, — Достоевский скривился, — или штанами. Приди в себя, Саша возлагает на тебя надежды — не разочаровывай его. Либо расставь все точки на нужных местах. Возьмись наконец за голову, а не причинное место, и прими решение. Виктор резко встал на ноги — это было уже слишком. Его лицо, бледное, замкнутое, не выражало и сотой доли того шквала эмоций, что давил на грудь и застревал в горле. Хотелось закричать в лицо дяди, что он ни черта не понимает, что пусть они оба засунут свои надежды и ожидания в свои причинные места, а его оставят в покое — он сам хочет разобраться, кем и чем ему интересоваться, чему уделять время и как строить свое будущее. Как же его тошнило от этого лицемерия взрослых, когда они легким мановением руки распоряжались его жизнью и уверяли, что знают лучше. Ни черта. Никто не знал, как ему будет лучше. А лучше ему будет подальше от них. — Спасибо за напутственные слова, дядя, — сквозь зубы прошипел Виктор, подхватил сумку с учебниками и вылетел из библиотеки так быстро, что уснувшие над учебниками семикурсники поежились во сне от порыва ветра. Он едва смог закончить задание по любимым древним рунам в гостиной — настолько его трясло от ярости. Удалось вернуть хоть какое-то подобие хладнокровия только к началу уроков. Настроение было такое паршивое, что он уже практически забыл, что его так взбудоражило на утренней тренировке. Вспомнил лишь тогда, когда зашел в кабинет истории и привычно опустился рядом с Юри. Тот искоса глянул на него, но никак не прокомментировал его тихое, замкнутое состояние. Виктор так и не понял, рад он этому или разочарован. Плавая весь урок в своих мыслях, уставившись в окно, он начисто пропустил мимо себя все неоднозначное внимание Юри, для которого притихший Виктор казался чем-то странным и почти что мифическим. Виктор же думал лишь о том, как же ему хотелось вывести из себя отца и сделать ему назло. Вернуться в прежнее состояние Виктор смог лишь к шестому уроку — факультативу мсье Рембо. Они продолжали работать с кубом, параллельно учась преобразовывать чистую энергию, что высвобождалась во время ворожбы. Чемпион Шармбатона был хорош — он вообще был хорош и собой, и во всем, что касалось боя. Его стихийная магия завораживала и вызывала неподдельный интерес, но Виктор предпочитал не стучаться в двери, что были наглухо закрыты, когда его гостеприимно ждала сотня-другая гостеприимно распахнутых. Виктор обернулся в сторону Юри — тот едва заметно хмурился и поджимал губы, когда энергия отказывалась подчиняться ему, рассыпаясь в воздухе паутинной нитью. Ладно, может, не так уж и везде его гостеприимно ждали. Виктор хмыкнул сам себе — однако, и эта дверь все-таки поддалась. Виктор по своей природе был любопытным — все, что его хоть как-то заинтересовывало, он в ту же минуту начинал обмозговывать и искать информацию. Но вместе с тем так же быстро как он заинтересовывался, так же быстро и сгорал — терял всякий интерес к переключался на что-то новое. И так снова и снова, по кругу. Это касалось абсолютно всего в его жизни: хобби, учеба, люди. Дурмстранг привил ему дисциплину карцерным холодным крылом, но когда Виктор мог — он был верен себе, и люди мелькали в его жизни со скоростью кадров кинофильма. Хогвартс казался в этом плане воистину отдушиной — Виктору нравилось больше другого очаровывать людей, водить их за нос, пока с них было что взять, а затем оставлять позади влюбленно смотреть себе в спину. Разумеется, у него были друзья — Плисецкий вместе с Милой — но первый просто не мог угнаться за его неуемной энергией, а вторая сама взяла за яйца и поставила перед фактом, что они теперь друзья до, как минимум, выпускного. В Хогвартсе люди сами будто хотели быть очарованы — может, вечно хмурая погода на них так влияла, и Виктор у них был заместо солнца, а может, чопорные англичане просто не привыкли к легким знакомствам и людям. Они сами шли за ним и с радостью вешались на шею — в Хогвартсе оказалось очень много укромных уголков. Впрочем, из всех правил есть исключения. С Юри было забавно — он забавно шипел на него, требуя прекратить его доставать, и забавно смотрел на него, будто желая сожрать вместо десерта. Такие демонстративные противоречия будоражили кровь и будили в нем тот самый охотничий инстинкт, который требовал догнать и заставить признать свое превосходство — заставить Юри признаться, захлебываясь от стонов, что он хочет его, как и все остальные. Что он ничем не лучше, чем та же Марта, что переспала с ним на второй день знакомства. С Юри было забавно — он два месяца воротил нос, отмахивался и отнекивался, и, честно, Виктор бы давно плюнул на него, растеряв интерес, но что-то такое было в нем, что заставляло снова и снова искать его черноволосую макушку в толпе, ловить его горящий взгляд и чувствовать медленно скручивающееся возбуждение внизу живота. Юри мог не произнести ни слова, но его глаза — темные, выразительные, такие красноречивые — звучали лучше самого колкого замечания и грязнее любого шепота в самой злачной подворотни. На него хотелось смотреть безотрывно, ловя все интонации и полутона взглядов. Виктор вполне себе честно признавал, что заинтересован в нем, но также честно чувствовал и удовлетворение на пополам с разочарование в это утро, когда Юри пригласил его к себе вечером. Он не тешил себя иллюзией, что его интерес продлится дольше пары минут после оргазма, и ему было почти жаль. Но, в конце концов, это было ожидаемо.

***

Волосы Юри все еще были чуть влажными на затылке после душа, когда в дверь его комнаты постучали. Там, минута в минуту, стоял Виктор, и дыхание на одну крошечную секунду перехватило от того, насколько он был красив в тонкой черной водолазке и узких джинсах, что делали его длинные ноги поистине бесконечными. Юри поспешил отойти от двери, чтобы его не уличили в таком откровенном любовании. Чуть нахально, как-то знающе улыбаясь, северянин прошел вглубь помещения, быстрым взглядом окинул все пространство комнаты, замечая детали и складывая вместе картинку под названием «Юри». Встал посреди комнаты и раскинул руки, вздернул бровь, словно кидая вызов. Японец не спешил — только закрыл за ним дверь. — Я здесь, как ты и хотел, — с тонкой улыбкой произнес Виктор, когда темный взгляд Юри грозился прожечь дыру где-то на уровне его груди. — Займемся историей или прикладной анатомией? — Как остроумно, — хмыкнул когтевранец, и медленно, давая прочувствовать каждый сантиметр исчезающего между ними пространства, направился к Виктору. Сказал: — У меня есть несколько правил, которым необходимо следовать. Никифоров заинтересованно хмыкнул. Звучало интересно. — Я весь во внимании. — Первое: никаких поцелуев в губы, — начал Юри, и руки его поднялись к верхним пуговицам рубашки. Длинные пальцы аккуратно, без спешки высвободили первую пуговицу, и Виктор против воли прикипел взглядом к острым ключицам в открывшемся разрезе. — Второе: без следов. Никаких засосов, царапин и укусов. — Вторая пуговица высвободилась из петельки, и лен разошелся дальше, являя благодарному зрителю светлую, отчего-то завораживающую одним своим видом кожу. — Третье: не кончать внутрь. — Третья, четвертая пуговицы перестали держать края рубашки, и в трепыхающемся свете свечей красиво ложились тени на четкие мышцы пресса, затеняли дуги ребер и впадинку аккуратного пупка. — И последнее: здесь действует правило Вегаса. Все, что было здесь — остается здесь. Мне не нужно, чтобы ты ходил за мной по Хогвартсу и преданно заглядывал в глаза. Это одноразовая акция. Кстати, ты ведь здоров? Отлично, я тоже. Юри скинул рубашку, и по коже отчетливо прокатилась волна мурашек. Расстояние между ним и Виктором было ничтожно, пряжка ремня практически касалась вздыбленной ширинки джинсов. Соски превратились в темнеющие горошины от прохладцы комнаты, и Виктор смотрел на него так, будто нищий художник на уличную благотворительную выставку. Но Юри больше не двигался. Плевать на собственное возбуждение, которое становилось все острее с тем, как время приближалось к восьми, плевать на то, что у него пальцы поджимались на ногах от одного взгляда этих невозможных глаз — у него были правила, и он требовал их исполнения. — Так что, такие правила тебя устраивают? Виктор наконец оторвал взгляд от его тела и переместился к лицу, заглянул в глаза так, что пересохло во рту, а тяжесть внизу живота стала еще более зудящей, отчетливой. Он, наконец, кивнул. Приняв подтверждение, Юри потянулся к его водолазке, стянув ту не без помощи, и остался с Виктором на равных. Холодок пробежался по коже блондина, но остался незамеченным. Никифоров с вязким, душным удовольствием наблюдал, как скользил взгляд Юри по его груди, оглаживал ребра и невесомо касался живота, уходя под кромку джинсов, как дрожал его зрачок, а лицо постепенно теряло в своей холодности и вечной отстраненности. — Как ты хочешь? — негромко произнес Виктор, с удивлением замечая, насколько же сел его голос. Юри поднял голову, глянул темным, будоражащим внутренности взглядом и взялся за пуговицу на его джинсах. Та поддалась беспрекословно. — Сначала я отсосу тебе, а потом ты меня трахнешь. Виктор обожал, когда его партнер точно знал, чего хотел, и знал толк во взаимном удовольствии. Вот и сейчас, во рту пересохло, а кровь окончательно перестала циркулировать выше той самой пуговицы на джинсах. И все-таки он не смог не найти в этом иронию: — То есть целоваться ты со мной не хочешь, но член возьмешь в рот? Что за принципы? Когтевранец шутки не оценил и сверкнул горящим, предостерегающим взглядом. Впрочем, руки его не остановились и уже медленно тянули язычок змейки вниз. Сказал: — Таковы правила. Подчиняйся или уходи. Виктор хмыкнул. Он глянул на губы японца — влажные, блестящие, яркие от укусов. Они вдруг стали эпицентром притяжения. Звучало как вызов, который стоил затраченных усилий. Что нужно сделать, чтобы заслужить поцелуй? Но спросить Никифоров не успел — эпицентр притяжения плавно опустился вниз и его член оказался им поглощен. Разговоры откладывались.