История про лебедя, фею и оборотня

Классическое английское образование, которым мучили мелких волшебников, помимо латыни, философии и других не менее важных предметов для десятилеток, содержало еще и бальные танцы. Каждый английский джентльмен обязан был знать хотя бы три классических танца — и в свое время Дазай знатно оттоптал ноги своей партнерше. Так что теперь топтала ноги ему Оливия, а он старался не слишком морщиться. Обеденный зал был украшен по-рождественски пестро и чуть вычурно. Ели, усеянные сотнями светлячков, мягко блестели, хрустальные игрушки ловили гранями отсветы огней и слепили глаза наравне со вспышками фотоаппаратов. Под ногами хрустели искусственный снег и пальцы Осаму. На круглом лице Оливии сново появилось это извиняющееся выражение, от которого уже было тошно. Они вместе с двумя парами других чемпионов кружили по залу в окружении столпившихся студентов, которые глазели на них с абсолютно разными эмоциями. Их выкрики и улюлюканья сдерживали только преподаватели, несколько министерских рабочих, связанных с Турниром, и снующие туда-сюда журналисты. Последним осталось недолго — их пригласили только на открытие Бала, а потом выставят за дверь, как пообещал директор. Ноги вместе с руками двигались механически, выучено, и чтобы хоть как-то отвлечься от ежеминутных вспышек боли в оттоптанных ногах, Осаму зачем-то принялся рассматривать людей. Как будто ему правда было интересно. Совсем рядом с ним с широкой ухмылкой Виктор вел в танце раскрасневшуюся щеками Марту, и их вальс по каким-то дерганым движениям грозился скатить в польку. Чуть поодаль Чуя с каким-то слишком сосредоточенным лицом кружил миниатюрную француженку. Даже с такого расстояния Дазай видел, как излишне крепко рука Чуи вцепилась в чужую талию, и это внезапно разозлило его. Что за черт? Они только начали сносно общаться последние две недели, даже небольшое совместное исследование успели по зельеварению сделать. Тупо были злиться, что Чуя, как и он сам, исполнял свои обязанности чемпиона. Да и с чего это вообще должно было его заботить. В смятении, с непонятным разлившимся под кожей раздражением, Дазай отвернулся. Оливия снова наступила ему на ногу и Осаму неожиданно зло глянул в ее побледневшее враз лицо. Когда эта экзекуция наконец закончилась, толпа разразилась аплодисментами. Послышался свист и какие-то одобрительно-насмешливые фразы. Потухли последние вспышки камер, и журналисты удалились — можно было дышать посвободней. Музыка сошла практически на ноль, превратившись в ненавязчивый фон. Все разбрелись по залу, раздались негромкие разговоры и смех, и Дазай поспешил найти своих друзей. Прорываясь сквозь толпу, японец почувствовал, как в его запястье вцепилась Оливия, чтобы не потерять. Мысленно вздохнув — он вообще-то больше не собирался танцевать, и уж тем более с ней — он все-таки нашел друзей у одного из многочисленных высоких столиков. Ацуши, сверкая своими желто-карими глазами, разливал пунш на всех, и рядом с ним неловко переминалась с ноги на ногу его партнерша — но тот даже не обращал на нее внимание, взбудоражено рассказывая что-то явно заинтересованному Рюноске, который пришел один и даже не думал искать себе спутницу для Бала. Юри молчаливо и чуть напряженно стоял рядом с ними, смотря куда-то сквозь толпу пустым взглядом; Милы рядом с ним не наблюдалось. — Отличный танец, — ухмыльнулся Ацуши как только Дазай подошел ближе. — Только ты выглядел так, будто сейчас или разорешься, или расплачешься. — Ой, заткнись, — отмахнулся он и схватил ничейный стакан с пуншем; сделал большой глоток и едва не подавился — там явно был алкоголь. — Какого хрена? Ацуши загадочно улыбнулся, а Рюноске, который пил обычную воду, покачал головой. Сказал: — Это, кажется, дурмстранговцы. Они подлили что-то в каждый кувшин пунша, пока все смотрели на вас. Дазай неверяще покачал головой — и просто стал делать глотки поменьше. Покосился на Юри, но тот с абсолютно флегматичным выражением лица пил уже второй стакан, и, похоже, останавливаться он не собирался. Пока они перекидывались пустыми фразами, выступил директор с короткой речью. Что-то вроде пожеланий всем жить мирно, делиться жвачкой и конспектами. И прежде чем взрослые удалятся, оставив их одних, чтобы не смущать своим обществом, был объявлен еще один вальс. Схватив за руку опешившего Ацуши, его партнерша утащила того в центр. Из-под земли появилась Мила и увела несопротивляющегося Юри вслед. Дазай решительно покачал головой стоило Оливии только открыть рот. Оркестр снова заиграл, и Дазай привалился плечом к Рюноске. По телу, откуда-то из недр желудка, распространялось медленное ленивое тепло, голова уже самую малость кружилась, но он отпихнул от себя меню предложенных на ужин блюд. Студенты снова закружились в танце морем атласа, блеска украшений и смазанных лиц. Пар было столько, что каждый па отдавался пронзительным стуком каблуков, а пустого пространства не осталось. К студентам присоединились даже несколько пар преподавателей. Заскучав, Дазай отвернулся, принявшись скользить взглядом по тем, кто остался не у дел, как и он сам, но вдруг зазвучавшие шепотки со всех сторон вернули его внимание к танцующим. У Дазая неприлично отвисла челюсть от увиденного. Впрочем, таким был едва ли не каждый первый. В гущу толпы ступил их директор и за руку он держал министерского рабочего — Драко Малфоя. Перед ними, словно оба обладали каким-то отталкивающими чарами, расступались студенты с одинаково вытянутыми лицами, забыв о собственном танце. Словно ни видя и не слыша ничего кругом, диковинная пара остановилась поодаль от центра, встала в позицию. И закружилась в танце. Это был обычный вальс, на приличной дистанции, но они быстро стали единственными, кто танцевал, притянув всеобщее внимание. Их лица были странными, нехарактерными — пропало напряжение, присущее высокой должности, вместо обычной серьезности там поселилось какое-то мягкое, чуть мечтательное выражение. Совсем личное, абсолютно неприличное. Они держались за руки так невесомо и бережно, будто боялись изранить алмаз об алмаз. Простые па не отвлекали, и их взгляды встречались на полпути, сталкивались, словно яркие молнии заклинаний, и тонули в глубине, под ребрами, слишком говорящие, чтобы хоть кто-то что-то понял не так. Осаму почувствовал, что начал судорожно хватать воздух ртом. В голове была будто одновременно и звенящая пустота, и несмолкаемый рой ос наполнял ту неразборчивым гулом. Весь выпитый алкоголь как-то разом и весь сконцентрировался и вскружил голову, отдался сосущим и обжигающим чувством в желудке, опалил щеки и шею, свернулся где-то в висках, чтобы взорваться болезненной пульсацией. Зато парализованный мозг Дазая наконец смог назвать чувство, что распирало грудину — брезгливость, непонимание. В магической Великобритании царил и процвел патриархат, женщины с трудом пробивались на высокие и руководящие должности. Как-то так сложилось, что у чистокровных магов женщины были дополнением, той, кто заботится о доме и семье, той, кто всегда в тени мужской спины. Эта стандартная картинка, которую пытались скопировать большинство, если не все. После победы над Волдемортом повеяло духом свободы. Магглорожденные и полукровки на этой волне поднялись высоко, прихватив с собой маггловские идеи о равноправии, толерантности и инклюзивности. Аристократия потеряла свой мощный голос, и их причитания были проигнорированы. Впрочем, у них все еще оставались кое-какие рычаги. Однополых пар в их обществе было мало, можно было на пальцах обеих рук пересчитать. И каждый такой публичный каминг-аут вызывал противоречивую бурю в умах общественности. Кости новоявленной пары перебирали по одной под увеличительным стеклом, заглядывали в их шкаф в поиске грязных секретов и поджидали за каждым углом, чтобы сделать снимки пикантнее. На какой-то промежуток времени об этом говорили все газетенки, аристократия и отчего-то неравнодушные исподтишка покупали грязные статьи и эфиры на радио, формируя мнение колеблющихся и подрастающего поколения. Каждый такой выход из шкафа сопровождался неминуемой грязью, скандалом и дискуссией. Это не могли остановить либералы и демократы, а консерваторы только подливали масла в огонь. К самим гомосексуалистам можно было относиться как угодно, но Дазай откровенно не понимал, что побуждало людей говорить об этом публично. Было только сугубо личным делом кто с кем спал, но ему не хотелось иметь хоть что-то общее с такими людьми. Осаму испытывал невыразимую брезгливость, когда кто-то пытался ткнуть ему в лицо своим выбором. Когда Осаму узнал, что Юри предпочитал только парней — это было в конце прошлого учебного года — он невольно скривился так, будто запихнул в рот лимон целиком. С каменным лицом Юри поинтересовался, какие у него проблемы с этим. «Никакие, — буркнул тогда Дазай, отводя глаза. — Просто не лезь ко мне со всем этим дерьмом». Он бы предпочел вообще ничего не знать, но теперь же невольно следил за каждым словом и жестом — своим и чужим — чтобы не было никакого подтекста. Это так надоело Юри в конце концов, что они перестали общаться практически на все лето. У Дазая было время подумать — едва ли не скатившись в паранойю на самом деле. Он так зациклился на этом вопросе — ему не хотелось терять друга детства, но и смотреть на него как раньше тоже не получалось, пусть тот и не разгуливал с парнем под ручку у него перед глазами — что едва не словил сердечный приступ, когда заметил, как его брат с грацией и изяществом взрывопотама то вился вокруг Рюноске, то избегал, а тот принимал это со стоическим смирением и примесью взаимного интереса. Это было ужасно. Наблюдать за этим было ужасно. Даже знать это было ужасно. Но это были его друзья, его семья, они знали друг друга с трех-четырех лет. Вместе страдали на уроках латыни, вместе устраивали сомнительные проказы под подстрекательством Ацуши, а потом вместе огребали. Они были теми, кто пытались с ним играть, пока Осаму не мог сказать ни слова после побега из родной страны из разрушенного дома. Они были разными, похожими — Дазай не променял бы ни одного из них ни на кого другого. Это было сложно, даже немного больно — снова принять их. На это ушло все последнее лето, уйма сил и внутренних диалогов. Удалось сойтись с самим собой на том, что семья — слишком динамичное явление в его жизни, чтобы он перестал ценить это. Как и его палочка когда-то его, Осаму выбрал этих людей сам как самых близких — раз и на всю жизнь, — так что он смог принять это, как и они его, молчаливым и травмированным, в три года. Он даже научился шутить над этим — пусть и с долей цинизма — и научился закрывать глаза в нужные моменты. Правда побыть свахой для Юри у него вышло откровенно хреново. Впрочем, это принятие распространялось только на друзей, а их было всего три штуки. Ко всем остальным с нетрадиционными ценностями он относился с предубеждением, едва осознаваемой опаской и неконтролируемым раздражением. Он не хотел знать подробности интимной жизни чужих людей, тем более такой. Но директор — он был не таким уж и чужим. Он был авторитетом, он был легендой магической Британии, тем, кто самолично надевал шляпу на его голову на первом курсе. Дазай уважал его, восхищался его силой и неподкупной уверенностью в его, Осаму, способностях. Когда-то они довольно часто разговаривали по вечерам за кружкой вкусного чая — и началось это с момента откровенной травли Пьюси на первом курсе. Осаму долго не понимал, что с ним не так, пока школьный психолог, иногда бывающий на таких посиделках, не объяснил, что это с Пьюси все было не так. Так что да, мистер Поттер не был таким уж чужим. И то, что он сделал такой демонстративный каминг-аут, едва не буквально выбило почву из-под ног. Гарри Поттер же сам обрек себя теперь на всеобщую травлю, да еще и старшего Малфоя с собой утащил. Или наоборот. Откровенное нежелание верить своим глазам и подступающая к горлу брезгливость перетягивали внимание на себя, превращая его внутренности в вязкую субстанцию. Где-то там в толпе Скорпиус с каменным лицом наблюдал за этой сценой, где-то совсем рядом едва видимые брови Рюноске и вовсе спрятались за линией роста волос. Танец длился не больше трех минут, и после его завершения раздались редкие хлопки. Не выражая никакого интереса или смущения, директор веселым голосом приказал им повеселиться этим вечером и исчез за дверью под руку с Малфоем-старшим. Дазай до сих пор не мог понять, чем руководствовался их директор и что он сам чувствовал по этому поводу. Оркестр, как и остальные преподаватели, засобирались и ушли — на сцене появилась приглашенная рок-группа. Первые одинокие аккорды — и Большой зал превратился в клуб заполночь. Это напоминало какую-то вакханалию — под энергичные и быстрые биты люди хаотично двигались, толкаясь локтями и наступая друг другу на ноги. Подростки под действием вездесущего алкоголя, свободы от преподавательского надзора и ошеломляющего зрелища совсем недавно будто посходили с ума. Никто уже не помнил, что событие называлось Святочным балом, а не было очередной дискотекой где-то в клубе в районе Сохо. Дазай никогда не был в клубах, и, глядя на эту мешанину тел, понимал — никогда и не будет. Да и алкоголь он никогда до этого не пил — банка пива на четверых не считается. Так что он стоял у стеночки, медленно тянул ядреный пунш, перебившись парой закусок, и думал, когда можно уже будет уйти. Оливия давно испарилась, когда он наотрез отказался танцевать, так что от скуки он считал портреты, которые были сегодня их бестелесными надзирателями. Он насчитал восемь. Где-то через час виски начало ломить от пронзительных басов, на лбу выступила испарина от внутреннего и внешнего жара, так что он решил выйти из зала. Декораторы постарались на славу: коридоры первого этажа напоминали длинный лабиринт-беседку — тут и там были лавочки, усыпанные блестящим снегом дебри высоких кустов, крошечные феи следили, чтобы кристаллы давали достаточно света, создавая уютную полутьму. Парочки, подобно грибам, торчали везде, и Дазаю пришлось прилично пройтись прежде чем найти свободную лавочку под укрытием вьющегося зеленого полога. Музыка была слышна даже здесь, гулко отдаваясь в грудине. В голове наконец царил покой, а тело казалось совсем легким — Дазаю понравилось действие алкоголя. Но тут кто-то плюхнулся рядом с ним, вырвав из блаженного состояния. Японец покосился на нарушителя, собираясь послать его ко всем чертям, но запнулся на полуслове. — У вас каждый год проходят такие вечеринки? — чуть заплетающемся языком весело спросил Чуя. — Потому что у нас всерьез проводят балы. И каждый раз с родителями, брр. Чуя где-то оставил пиджак и остался в кремовой рубашке, распахнутой на пару верхних пуговиц. Закатанные рукава открывали вид на жилистые предплечья и удивительно тонкие запястья, длинные пальцы крутили стакан с пуншем. Огненные пряди липли к влажной шее и вискам. На бледноватом лице неожиданно ярко выделялись веснушки и лихорадочно блестели голубые глаза, улыбка растягивала покрасневшие искусанные губы — да он был под таким же впечатлением от алкоголя, как и сам Дазай. Японец сглотнул и поспешно отвел взгляд, ощущая, как загорелись щеки и уши — от пунша, не иначе. — Не-а, это вообще первая такая вечеринка в Хогвартсе, — ответил Дазай, упорно стараясь не смотреть на неожиданного собеседника — мысли вдруг начали казаться совсем вязкими и бесформенными, утекали через уши, чужое присутствие отчего-то вдруг резко стало мешать сосредоточиться. — Обычно на каждом факультете раз в пару недель проходит локальная небольшая вечеринка. Все ходят куда хотят, а преподаватели закрывают на это глаза до одиннадцати вечера, а потом разгоняют всех. На Рождество обычно все просто разъезжаются по домам. Чуя протянул что-то удивленное, откинулся на спинку лавки и его мутноватые глаза уставились на ель прямо напротив них. Там феи натирали хрустальные украшения, чтобы они лучше блестели. На какой-то миг повисло молчание — вполне уютное, ненавязчивое. Чужое плечо, бедро, колено было совсем близко — Осаму даже с такого расстояния чувствовал, как от него веяло теплом, будто он сидел прямо у растопленного камина. Шея покрылась испариной, как и ладони, и Дазай уже не мог сказать, что это от пунша. Двигаться упорно не хотелось. Француз резко опрокинул в себя последний глоток алкогольного пунша и сказал так, будто только он и предал ему решимости поднять эту тему: — У вас в Англии принято так — устраивать публичный каминг-аут? — Точно нет, — категорично заявил Дазай. А потом подумал и добавил: — Хотя некоторые любят устраивать шоу. — Что ж. Ясно. Дазай чуть недоуменно скосил глаза на Чую, что с силой закусил губу. В груди снова поднялось то самое непонимание и раздражение, а в голове вспыхнула мысль, что у самого француза оба родителя вообще-то мужчины. Странно, что этот момент его биографии так мало обсосали в их прессе — видимо, грязное белье своих можно вывешивать в Атриуме, а с иностранцами все было чуть сложнее. Дазай слышал порой шепотки и видел взгляды — любопытные, откровенно гадливые — что были направлены на Чую и самого мсье Рембо. Кто-то даже допек Чую в день выхода статьи, раз он сорвался на Осаму. Впрочем, это было, похоже, единственным эпизодом — мало у кого хватило мозгов говорить что-то в лицо кому-то из семьи Рембо, увидев лишь единожды кого-то из них в деле на факультативе. Кто не видел — у того были уши для впитывания сплетен. Он даже не удивился, когда узнал, что это увалень Пьюси выбесил Чую в то утро. Попытка понять, что он сам чувствовал по этому поводу, провалилась — содержимое головы казалось слишком мягким, чтобы там сформировалась какая-то сложная мысль. И фильтр между головой и языком, похоже, тоже отказал, потому что он принялся нести чушь, вырабатывая дневную норму слов. — Это вообще-то странновато. В смысле, наш директор никогда не казался кем-то, кто заведет отношения с мужчиной — хотя у него нет детей, и он все шесть лет попадал в рейтинг завидных холостяков в «Ведьмополитене». Это Ацуши его выписывает, если что, не я. То есть — кто бы мог подумать? И зачем кому-то вообще об этому думать… Я к тому, что никогда не знаешь, кто окажется кем-то таким. Я чуть разрыв сердца не получил, когда узнал про Ацуши. Умер бы молодым и разочарованным. И зачем вообще тыкать своим гейством в глаз — пусть сидят себе тихо. Как твой отец, да. Который мсье Рембо. Или у второго такая же фамилия?.. М-да. Чуя покосился на него так, будто заподозрил в слабоумии. Или кого-то под обороткой — не мог же так странно меняться японец из-за алкоголя. Он сам, кажется, даже немного протрезвел от этого монолога. — Так у тебя все-таки есть с этим какие-то проблемы, — без вопросительной интонации произнес Чуя и с какой-то разочарованной усмешкой покачал головой. — Какой же ты лицемер. У Чуи сегодня было слишком благодушное настроение, так что ссориться и спорить совсем не хотелось. Даже тратить время на этого человека больше не хотелось. Он был странный, противоречивый и, похоже, лицемерный. Последнее было решающим. У них вышло неплохо пообщаться какое-то время, но на этом, кажется, все. Чуя поднялся на ноги, забыл про стакан на подлокотнике, и собирался уже без слов вернуться в зал, но чужая рука вдруг схватила его за запястье. — Стой! Раздражение и злость накатили быстро, лавиной, сминая все хорошее настроение, ладони сжались в кулаки, и Чуя резко обернулся — и, по ощущениям, на полной скорости влетел в стену. Дыхание невольно перехватило. У японца было очень странное лицо — тонкие брови невыразимо заломились, словно он сам не знал, какие эмоции испытывал или что вообще хотел сказать. Темные глаза блестели, притягивали взгляд, в них тенями мелькали противоречивые мысли. На щеках расплылся румянец, а рука казалось ледяной в сравнении с его кожей. Вдруг накатила усталость. Японец сначала вел себя как сталкер, пытался набиться в друзья и привлечь внимание, потом резко потерял интерес, а потом снова попытался сблизиться — теперь уже со взаимным желанием. Вроде ничего не забыл. Чуя думал, что теперь… Не важно. Он совершенно не понимал этого человека, и тот упорно не желал помогать ему в этом. — Что ты от меня хочешь? — устало, почти равнодушно произнес Чуя. — Тебе лучше сначала разобраться со своими тараканами, а потом уже лезть к людям. Ко мне. На лице японца появилось какое-то ломкое, хрупкое выражение, словно кто-то близкий неожиданно ударил его под ребра. Он перевел взгляд на свою руку, и глаза его сделались большими — будто не верил, что это его собственная. Но, против логики, он судорожно сжал пальцы сильнее, словно не желая отпускать. Тонкая линия губ Осаму дрогнула, но ни слова не слетело. Глаза лихорадочно забегали по лицу француза — будто пытались прочитать текст быстро выцветающих чернил, будто то знание было смертельно важным, будто от него зависела жизнь. Никто еще так не смотрел на Чую — как на вселенское знание вечно голодный искатель — и он против воли замер, задержал дыхание, впитывая всем собой этот странный, неловкий, но отчего-то волнующий момент, ощущая мурашки на загривке. Ни слова так и не слетело с губ японца, когда из зала вдруг раздался взрыв аплодисментов и вопли. Толпа заскандировала знакомое имя, привлекая внимание, и это разрушило то, чему не было названия — не в их головах. Дазай отпустил чужую руку, медленно и нехотя, и ладонь теперь казалась такой же горячей, как и его щеки. Они в неловком молчании, искоса поглядывая друг на друга нечитаемыми взглядами, вернулись в зал. И Чуя убедился, что японцам пить нельзя — они слишком сильно менялись. Осаму никогда бы не заподозрил у Юри хореографический талант — он всегда казался застегнутым на все пуговки педантом, повернутом на контроле. Так что когда они с Чуей локтями растолкали толпу и оказались возле импровизированной сцены, картина оказала поистине фантастической — Юри танцевал, и это правда было хорошо. Челюсть Дазая грозилась встретиться с полом. Но когда Юри непринужденно начал расстегивать пуговицы своей рубашки под женский писк, им с Ацуши пришлось вытягивать его из-под софитов за руки. Тот оказался в стельку пьян, хоть и стоял ровно. Закрутилась какая-то суматоха, пунш стал лучшим клеем этого вечера, а Виктор — не так уж и неожиданно — его тамадой. Когда официальная часть вечера была закончена и рок-группа покинула зал, возбужденная и галдящая толпа вдруг ринулась в сторону подземелий. Растеряв где-то по пути любвеобильные парочки, гостиная Слизерина оказалась под завязку забита студентами со всех факультетов. В этой мешанине тел и взрывного смеха магическим образом появились закуски, а пару северян с загадочным видом явили свету несколько бутылок алкоголя. Вечеринка приобретала новый оттенок. Дазая все еще слегка потряхивало после сцены в коридоре, и он без задней мысли принял очередной стакан и сточил острые края снедающих мыслей. Он подумает об этом как-то после. Может быть. Какая-то гриффиндорка задорно предложила сыграть в «Правду или действие», и на полу гостиной быстро образовался круг. Осаму не успел вовремя сориентироваться, и был втянут в этот хаос. Вопросы и нелепые вызовы посыпались со всех сторон, пьяный смех и смешливые выкрики были им аккомпанементом. Осаму ответил на пару вопросов, перекрасил себе ногти в черный цвет и совсем расслабился, дрейфуя в мягком алкогольном облаке. В какой момент что-то пошло не так — он так и не понял. Но началось все — он снова не был удивлен — с Виктора. — Скажи, Виктор, со сколькими ты переспал в Хогвартсе? — спросила когтевранка с милой острой улыбочкой. Виктор хмыкнул, отпил из своего стакана, беря паузу на подсчет, и Марта, что вцепилась в его руку, словно цербер, испытывающе заглянула в его лицо. — Их было семь, — сказал все-таки северянин, и гостиную наполнил шум. Чей-то ехидный мужской голос выкрикнул: «А сколько из них было девушек?» Улыбка Виктора стала совсем такой же, как у когтевранки. — Только пять. Эта «правда» словно задела что-то в умах студентов — тема, которая зародилась во время выхода из шкафа их директора, вдруг дозрела, пришла к своей кульминации и вылилась в поток стыдных, неловких и откровенно пошлых вопросов и вызовов. Игра превратилась в какой-то интерактив кто с кем спал, серию неожиданных каминг-аутов и удивительных открытий. Осаму точно не был уверен, что хотел бы знать хоть что-то из этого. Так что сам он отполз из круга подальше, наткнулся на Юри, поедающего яблоко, и привалился к нему плечом. Похоже, он успел прилично протрезветь, пусть и рубашка лишь очень условно прикрывала его грудь. — И он меня назвал блядью, — хмыкнул Юри едва слышно. Он не выглядел злым, скорее — забавляющимся. Будто эта мысль теперь — после всех кругов откровенный Виктора, от которых припекало щеки — вызывала в нем лишь смех. Дазай не нашелся с ответом — он бы, наверно, так не смог. Виктора до сих пор хотелось удушить в каком-то тупике за все те слова. Но вместо того он расфокусированным взглядом обвел разномастную толпу и вдруг не нашел ни брата, ни Рюноске. Из пространных мыслей его выдернул голос Виктора. На его лице поселилась очаровательная улыбка, он крутил в руках пустую бутылку и смотрел на всех пьяным, шальным взглядом. — Как насчет «Бутылочки»? Если Осаму думал, что повестка вечера себя исчерпала на этапе грязных разговоров, то он ошибался — все его сокурсники решили устроить вечер сексуального познания. Под всеобщий подбадривающий гомон девчонки целовались с девчонками, парни вылизывали десны друг другу — и это вызывало больше воодушевления, чем стандартный обмен слюнями. В какой-то момент Пьюси, что лелеял свою гомофобию и говнистость весь вечер, взорвался и полез в драку, размахивая палочкой. Но Скорпиус ссадил Милу со своих колен и быстренько заткнул его рот Силенцио, обездвижил и посадил в уголок — теперь он мог за всем наблюдать, но и пальцем пошевелить не получалось. Скорпиус стал героем вечера — после директора и собственного отца, конечно — и сокурсники вдруг вообще потеряли всякие границы и наперебой стали задавать неудобные вопросы лично ему. Скорпиус, будто готовился весь день и весь вечер планомерно напивался именно для этого, невозмутимо ответил на парочку: — Нет, я не знал про них. Нет, мой отец никогда не изменял матери. Нет, я не стану рвать с ним отношения, ты что, совсем идиот? Нет, я не считаю, что кто-то из них опозорил нашу семью — можно нормальные вопросы? Нет, вряд ли директор организует мне автозачет в конце года в честь наших новых родственных связей. И это не передается по наследству, отвалите уже. Осаму опять уплыл в свои мысли, мазнул безразличным взглядом по нескольким недовольно пыхтящим скрытым ненавистникам, пространно размышляя, сколько же негатива теперь выльется на открывшихся, — и стоило ли оно того. Невольно взгляд упал Чую, что подпирал спиной кресло, и Осаму внезапно понял, что игра возобновилась. Дазай старался не слишком пялиться, но все равно не успевал отвести взгляд, когда Чуя, чувствуя чужое внимание, через всю гостиную встречался с ним глазами. И это было что-то такое, что колким теплом растекалось телом вместе с алкоголем. Оказалось, что Чуя тоже был частью игры, пусть его и обделяла вниманием бутылочка, но не в этот раз — с легкой подачи хаффлпаффца горлышко обратилось на него. Словно в каком-то дешевеньком фильме с неуместным слоумо, Дазай наблюдал, как под одобрительный гомон оба подростка медленно двинулись навстречу, как неловко склонились и встретились губами. Было очевидно, как Чуя спустя секунду хотел отодвинуться, но рука хаффлпаффца вдруг вцепилась в его волосы, предвигая еще ближе. Тошнота подкатила к горлу Осаму так резко, что его едва не скрутило прямо там. Спотыкаясь о чужие ноги и путаясь в полах платьев, он ринулся в свою комнату. Дожидаться, когда все это перерастет в оргию у него не было желания. Удивительно, как он вообще так долго там усидел. Злой, с гулко бьющимся сердцем и болезненными спазмами где-то в недрах желудка, он вихрем влетел в комнату, стянул надоевший пиджак и бросил его на пол, будто тот нанес ему личное оскорбление. Загнанным зверем он заходил туда-сюда по пустому от соседей пространству, сердце никак не хотелось успокаиваться, а голова подло подкидывала картинки того, что там могло сейчас происходить. И абсолютно не отдавая себе в том отчет, японец злился еще больше. Метания прервал стук в двери. Пребывая в откровенно хреновом состоянии, Дазай собирался сорваться на этом глупце, что сама судьба нарекла жертвой — но едва не на глазах сдулся, когда увидел в проеме Чую. — Мне срочно нужна ванная. И прошмыгнул так, что остановить его не было ни малейшей возможности. Много позже Дазай подумает о том, что Чуя слишком быстро находил его в тот вечер, но тогда это было последнее, о чем бы он задумался. Мучаясь от злости и растерянности, он слушал, как в его ванной лилась вода, а потом снова появился француз — с влажным лицом и шеей, с вьющимися мокрыми прядями и глазами такими яркими, что на какой-то миг стали центром всей комнаты. Чуя медленным шагом подошел ближе, и взгляд его ни на миг не отрывался от лица японца, ловя каждое микровыражение и эмоцию, словно пустыня каждую каплю долгожданного дождя. — Почему ты ушел оттуда? — едва выдавил Осаму. — Там стало слишком скучно. Чуя подошел совсем близко — Дазай снова чувствовал этот жар чужого тела, чувствовал запах своей зубной пасты и флер алкоголя и видел, как судорожно дрожал чернеющий зрачок на синем фоне. Подумал вдруг, что Чуя совсем пьян. Как и он сам. Это, наверно, оправдывало их странное поведение? Невольно опустил глаза на губы, и по тем быстро прошелся язык. Сердце вдруг запнулось, и японец отзеркалил это движение. Что-то окончательно перемкнуло в голове. Непонятное томление внизу живота обрело форму и название. Чуя был такой… Кто потянулся первый — Осаму так никогда и не узнает. Но проснулся на следующее утро он не один, и это было худшее утро в его жизни.