***
Много этажей выше, в одной из личных комнат факультета Когтеврана проснулся и Юри. Его голова гудела, как старый холодильник, видавший лучшие дни, но в целом — он был в порядке. Не особо грациозно выбравшись из кровати, он наполнил стакан водой из палочки и сделал пару глотков. Вода была прекрасна. Еще прекрасней она стала, когда он добавил несколько капель антипохмельного зелья туда. Приложив холодный стакан к бледноватой щеке и опираясь бедром о рабочий стол, он медитативно наблюдал, как поднималась и опадала грудь Виктора в его постели. Стоило его разбудить и выдворить, но он позволил себе еще пару минут вязнуть в тишине сегодняшнего утра. Виктор тихонько сопел, его белые волосы разметались по подушкам, будто создавая ореол, а Юри все не мог понять, как они к этому пришли. После Бала он уже осознал себя только в подземелье Слизерина, рядом с ним сидел хмурый Дазай, а вся гостиная напоминала клубок переплетенных змей. Юри настолько проняло, что в тот вечер он решил больше не притрагиваться к алкоголю, покачиваясь на стихающих волнах еще прошлой непомерной дозы. Он медленно и методично грыз яблоки одно за другим и без стеснения рассматривал Виктора. Тот был чертовски красив, и это, конечно, видели все, и это, разумеется, осознавал и сам Виктор — на нем весь вечер висла Марта, с обожанием заглядывала в его лицо, но даже это не мешало северянину откровенно отвечать на каверзные вопросы и целоваться с другими людьми. Виктор едва обращал внимание на Марту — вся его энергия уходила на то, чтобы вытянуть маску весельчака в этот вечер и не споткнуться об изучающий взгляд Юри даже случайно. А он чувствовал этот взгляд ярче, чем чужие пальцы на своем лице. Это оказалось неожиданно увлекательно — наблюдать, как все эти люди трогали его, целовали эти губы и ворошили волосы и мысли. Это зрелище было даже малость возбуждающим — оно оседало теплым тлеющим грузом внизу живота, наполняло тело какой-то ленивой энергией, истоки которой были в любовании и злости. И Юри продолжал смотреть, чувствуя себя последним вуайеристом. Осаму куда-то исчез и забыл вернуться, а Плисецкий буквально из кармана вынул гитару и что-то принялся напевать под аккомпанемент. Игры закончились, студенты — пьяные и чуть сонные — начали потихоньку разбредаться, и чем меньше людей становилось в гостиной, тем больше костей вынимали из тела Виктора. В конце концов он забрал гитару у Юрия и заиграл что-то тихое, задумчивое, будто бы даже чуть болезненное — жаль, что Юри не понимал ни слова. Самые стойкие студенты собрались вокруг него в тесный кружок и раскачивались так, будто только и ждали повод свалиться окончательно. Повинуясь чему-то пока совсем непонятному, Юри встал на ноги. Поправил безнадежно помятую одежду и направился на выход, и проходя мимо Виктора с чуть живой свитой, невольно замедлился. Он не собирался ничего делать, серьезно. Но руки жили своей жизнью — он невесомо провел кончиками пальцев по шее Никифорова, коснулся волос — и голос того дрогнул, сфальшивил. Обернулся он уже тогда, когда Юри был у двери — послав северянину взгляд-ухмылку, он ушел. С того безобразного разговора в холле прошло пару недель, но эмоции не затерлись. Юри был зол, зол так, что крошились зубы — так сильно он их сжимал при очередной встрече с Виктором. Юри было обидно, обидно до глубины души и длины волос — чужие слова хоть и не все попали в цель, но те немногие были так отравлены, что он зализывал раны еще много дней. Было самую малость стыдно, что свидетелем этого разговора стали посторонние. И самую малость горько, что все пришло именно к этому — похоже, правила не имели смысла, если их так легко игнорировали. Они с Виктором больше не разговаривали, хоть и сталкивались каждый день. И если по Юри невозможно было сказать, что что-то не так — это был болезненный, но не убийственный случай для его гордости, — то Никифоров иногда забывался и терял лицо, исходя агрессией на чью-то тупую шутку вместо обычного подначивания, и это тоже было бы едва заметно, если бы Юри не научился смотреть. И то, что он видел, было целебным бальзамом на его израненную гордость. Виктору почему-то было не все равно, он бесился и все чаще срывался, когда находился в одном помещении с ним, словно взгляды японца действовали на него, как удары током по открытым нервам. Клуб его поклонников редел, не выдерживая изменчивого характера, а Плисецкий все чаще странно косился на обоих. И Юри продолжал смотреть с еще большим любопытством — и людей вокруг Виктора становилось все меньше. Юри был доволен. Это было странно — будто с того разговора Никифоров, сам того не ведая, открыл слишком много и этим собственноручно передал поводья от своей узды в руки японца, и Юри, как самый прилежный ученик, постепенно учился с ними управляться. Это было так странно — непостоянное существо внутри Виктора мгновенно отозвалось на эфемерную ласку, и он оказался на пороге комнаты Кацуки лишь несколько минут спустя после возвращения хозяина. Юри открыл двери и склонил голову набок — северянин смотрел на него волком, почуявшим тепло костра в сердце тайги. — Что ты здесь делаешь? — притворно изумился когтевранец. — Не брезгуешь дышать со мной одним воздухом? Легким движением руки его втолкнули в нутро комнаты, и Виктор переступил порог с таким видом, будто пришел на дуэль. Дверь захлопнулась, но вместо опасности в груди Юри разлилось предвкушение, густо замешанное на возбуждении. Он с едва выраженным интересом глядел, как дрожали крылья носа на чужом скуластом лице, как мутновато и пьяно блестели глубокие глаза и подвергались насилию влажные губы. Грудь, прикрытая льном рубашки, ходила ходуном, будто Виктор прыжками преодолевал все ступени многочисленных лестниц. Виктору было не плевать. И это мрачным ликованием отзывалось в Юри — он поудобнее ухватил поводья. — Я и не знал, что ты такая мстительная тварь, — низко прошипел Виктор, подходя все ближе, почти вплотную. Юри вовсе не был мстительным — просто он не любил незакрытый гештальт. — Ты вообще обо мне ничего не знаешь, — хмыкнул Юри, и губы его изогнулись в кривоватой усмешке. — Но имеешь какое-то моральное право судить. Парадокс, не находишь? Юри оказался прижат к стене так быстро, что едва успел отследить — только затылок и спина отозвались жалобным звоном. Он инстинктивно хотел достать палочку из чехла на предплечье, но передумал, почти обмяк под нависающей фигурой в клетке чужих рук. Виктор выглядел не как человек, собирающийся его прибить, скорее — сожрать к обоюдному удовольствию. — Действительно, — выдохнул Виктор, склоняясь так низко, что когтевранец увидел судорожно бьющуюся жилку на шее того, — я раньше не задумывался, какой ты. — И что же, теперь нашел время? — лениво отозвался Юри, и пальцы рук его кололо от желания коснуться горячей кожи под задравшейся кромкой рубашки. И все-таки вырвалось, невольно открывая чуть больше, чем хотелось бы: — Между всей этой очередью в твою койку. Как у тебя только хватило времени на мыслительный процесс. Так и какой же я все-таки? Где-то в глубине грудины северянина родился низкий, гулкий рык, посылая тысячу мурашек по загривку Юри. Виктор прижался совсем близко, что японец чувствовал исходящий от него жар, едва не дышал в чужие губы, глаза его сделались совсем дикие, упертые в стену руки чуть дрогнули, словно от желания опуститься на чью-то шею и задушить. — Ты манипулятивный, гордый, холодный, расчетливый, мстительный и до черта принципиальный, — с почти ласковым оскалом перечислил Виктор, вглядываясь в чужое лицо, как в омут памяти. Юри хмыкнул, поднял руку и вплел пальцы в белый шелк волос на затылке. Огладил, будто пса по холке в поощрении, и чужое дыхание стало тяжелее, горячее, глаза забегали в поисках подсказок. — Уже неплохо, — улыбнулся краешком рта Юри, и зрачки напротив расширились, утягивая за собой в темноту и духоту. — Теперь ты лучше понимаешь. Но вот я поманил рукой — и ты здесь. Почему? Виктор ничего не стал объяснять — все с тем же низким рычанием он вжался в Юри твердым горячим телом — и он был ничуть не меньше возбужден, чем сам японец — переместил руки на бедра, сжал до синяков, выглядя еще пьянее, чем до того как пришел, и потянулся к губам. Юри успел остановить его буквально в паре миллиметров, закрыв рот ладонью и легонько оттолкнув. — Я не буду с тобой целоваться, — просто ответил Юри, возвращая обычную прохладцу образа. Он отнял руку, и на ладони остались слабые отпечатки помады всей той кучи девчонок, что коснулась сегодня Виктора. Он вытер эту грязь о чужую белую рубашку. — Можешь остаться, и мы ляжем спать. Или можешь уходить туда, откуда пришел. Виктор хмуро, чуть исподлобья глядел на японца, и у него большими буквами на лице был написан ход мыслительного процесса. Юри не торопил — отошел подальше, принялся расправлять кровать, без всякого подтекста расстегивать рубашку. Северянин смотрел на него так, будто его где-то пытались обсчитать, но он потерял нить расчетов. Смотрел так, будто Юри предлагал ему сделку с очень расплывчатыми условиями и непонятной выгодой для него. Смотрел так, будто волк на человека, который пытался его приручить. Вроде и были силы посмеяться, оттолкнуть, уйти — но почему-то совсем не хотелось. Словно вечно блуждающий пилигрим, он нашел наконец, где хотел заложить свой дом. И уходить больше не собирался, опасаясь оставлять этот желанный клочок земли без присмотра. Юри не торопил — тело ныло от неудовлетворения, хотелось вернуть хватку сильных рук на бедра, вернуть ощущение жара чужого тела, впиться зубами в шею и заставить опуститься на колени — но все это могло подождать. Рафинация и культивирование — лучший способ получить что по-настоящему стоящее. В груди Юри все еще теплилась злость, обида, и он нашел, как это скомпенсировать. Юри вовсе не был манипулятивным — он просто порой любил давать иллюзию выбора, упражняясь в дрессировке людей, как в дорогом хобби. Да и сложно манипулировать, когда привык говорить прямо — Юри пришел к выводу, что иногда правда была ничуть не хуже тонкой манипуляции. Виктор остался. Юри не знал, какие у него мысли были в голове, но тот снимал рубашку, измазанную в помаде, будто старую вылинявшую шкуру, которая стала уже мала. Юри никогда не спал прежде с кем-то, но это оказалось приятно — тепло, чуть щекотно, самую малость тесно. Уже на грани сна и яви Виктор вдруг спросил, и губы его слабо щекотали кожу на шее: — Когда я смогу тебя поцеловать? — Не знаю. Принеси золото и я подумаю, — без задней мысли пробормотал Юри и окончательно провалился в сон. Он даже не подозревал, что только что дал Никифорову стимул для победы в Турнире. Юри моргнул и вынырнул из блекловатых воспоминаний. Может быть, он на секунду поверил в собственную ложь, когда утверждал, что не понимал, как они к этому пришли. Японец ушел в душ, а когда вернулся, Виктор уже проснулся — лежал, заложив руки за голову, и пустым взглядом смотрел в потолок. — Опять выгонишь меня? — чуть хрипловато произнес северянин, кидая взгляд на хозяина комнаты. Юри присмотрелся — никаких сожалений на чужом лице не было и проблемами с памятью, похоже, тот не страдал, только общая помятость и очевидная головная боль. Он мелко решил не делиться целительным зельем от похмелья. — Ты можешь уйти когда захочешь, — ровно проговорил Юри и понадеялся, что Виктору удастся уловить ту глубину, что он вложил в свои слова. Но через мгновенье добавил: — Но тебе все равно придется скоро уйти — у меня поезд через полтора часа. Никифоров кивнул, но не сдвинулся с места, снова погрузившись в свои мысли. Юри принялся укладывать последние вещи — молчание было уютным, хоть недосказанность и висела в воздухе, как крошечная блестящая на свету пыль. — Прости, — неожиданно, но вполне искренне сказал Виктор, и японец даже остановился, чтобы нечитаемым взглядом взглянуть на того. — За то, что сказал тогда в коридоре. Юри ничего не ответил — только налепил этот пластырь на уже затянувшиеся борозды своей гордости. Это мало что меняло. Впрочем, японец все-таки соблаговолил налить ему стакан воды и капнуть исцеляющего зелья. Лицо того разгладилось спустя пару минут и он принялся одеваться. Юри без слов кинул ему свою рубашку вместо старой. Виктор испытывающе, как-то слишком тяжело глянул, будто пытался его пронять беспалочковым Легилименс. Но для Юри уже было достаточно разговоров и откровений. Стоило всему этому дать паузу. Входная дверь открылась так неожиданно, что Юри вздрогнул — на пороге стоял растерянный, бледный как полотно Осаму и таращился на них большими глазами. Не изменяя себе, на лице Виктора появилась легкая улыбка. Протиснувшись между застывшим гостем и косяком двери, он попрощался: — Хороших праздников вам. — Ты что, снова спишь с врагом? — все еще оторопело произнес Дазай стоило двери закрыться. — А ты еще нет? Дазай опустил глаза в пол и зарделся так, что Юри невольно остановился и пригляделся к нему повнимательнее. Чуть встрепанный, растерянный, будто все мысли разбежались от него в стороны и он не знал, куда кинуться в первую очередь, в домашнем синем свитере и разных носках — он казался нехарактерно рассеянным. Юри подошел еще ближе и его глаза невольно округлились — на шее, под горловиной, одни на другой накладывались неумело замаскированные засосы. Вообще-то, Юри просто ткнул пальцем в небо — и, похоже, попал в неоткрытую звезду. Его вдруг пробрало на смех, но он задавил этот порыв — Осаму и так выглядел смущенным едва не до слез. — Ты пришел для того, чтобы?.. — подтолкнул Юри, видя, что неожиданный гость избегал его взгляда, и вообще, похоже, собирался врасти в пол и остаться там навечно. Осаму глянул на него исподлобья, будто готовый защищаться, открыл рот — и история сама потекла. Кацуки пришлось присесть. Когда слизеринец закончил, Юри снова сдержал порыв рассмеяться от всей этой нелепости — Дазай выглядел таким убитым, пришибленным и вместе с тем настороженным, что одно неверное движение, и тот больше никогда не поделится чем-то важнее конспектов. — Так… — медленно протянул Юри, пытаясь собрать мысли в кучу. — После игры вы оба оказались у тебя в комнате. Полночи практиковались в колористике, а утром… Так почему утром ты вызверился? Дазай стоял посреди его комнаты ни жив ни мертв, попеременно то краснея, то пугающе бледнея, и Юри правда не мог понять такой экспрессии. Проблема была в Чуе или в голове Дазая? — Как ты не понимаешь, — сдавленно выдохнул слизеринец, будто кто-то держал его за горло. — То, что произошло — ошибка. Я никогда ничего такого не хотел. И не думал. Это отвратительно и унизительно. Снова те же грабли, промелькнуло в мыслях Юри. Он сдержанно, чуть раздраженно выдохнул и подошел к сжавшемуся Осаму. Тот смотрел так, будто все еще ожидал удара. — То есть ночью ты не считал это отвратительным и унизительным, а сейчас вдруг да? — Я же был пьян, — протянул Осаму с видом побитой и выкинутой за дверь собаки. — И он тоже. — Ну так а проблема тогда в чем? — почти ласково спросил Кацуки, мысленно подталкивая его к табличке «озарение». Дазай на секунду будто бы даже задумался, стиснул перед собой пальцы и сжал челюсть так, что остро проступили скулы. Юри было даже жаль его за эти потуги — вроде бы умный парень, а такую хрень делает и думает. Уж слишком Осаму был деревянный и неловкий с другими людьми. Впрочем, с ответом он не спешил, будто не мог и для себя тот сформулировать. Юри мысленно вздохнул и понял, что все придется брать в свои руки — буквально. Медленно, чертовски медленно Юри опустил ладони на предплечья Осаму — тот даже не отреагировал в первый момент, настолько был погружен в себя, но когда чужие руки теплом поползли вверх, на плечи, к шее, у Дазая глаза округлились до анатомически невозможного размера. Но лице медленно, недоверчиво проступал ужас, будто он до конца не верил в происходящее. Все также неспешно и методично Юри раскрытыми ладонями огладил чужую шею, царапнул ногтями затылок. Дыхание в неподвижном теле напротив замерло, и плавно, давая прочувствовать каждый пройденный миллиметр, Юри стал приближаться к лицу Осаму. Он успел уловить конвульсивно сжавшийся зрачок, а потом его отпихнули с такой силой, что он приземлился пятой точкой на кровать в паре метров от слизеринца. Дазай смотрел на него зло, как на предателя, ударившего в спину, с силой сжимая кулаки. Юри это не особо тронуло. — Ты совсем охренел? — повысил голос Осаму, неосознанно делая пару шагов вперед. — Если бы ты сделал также вчера, сегодня не было бы никакой моральной дилеммы, — просто ответил Юри, спокойной глядя в окаменевшее лицо напротив; целовать он его, разумеется, не собирался, но без шоковой терапии тут было не обойтись. — Но ты этого не сделал. Потому что тебе самому хотелось — может быть, хотелось той части тебя, которую ты упорно задвигаешь поглубже в трезвом состоянии. И продолжил ты, потому что тебе понравилось. А утром ты просто испугался. Знаешь почему? Потому что ты так и не вылечил свою внутреннюю гомофобию, хотя в начале года клялся и божился, что между нами все по-прежнему. Всякое выражение, всякие краски слезли с лица Осаму, он глядел на невозмутимого Юри непонимающим, растерянными взглядом, будто лично он взял и сломал его картину мира и кинул к ногам обломки, сказал: «Живи теперь с этим». А Дазай не умел. Не знал как. И что делать с прежней картиной мира и как создавать новую — тоже. Казалось, он был один выкинут в океан без связи и жаброслей, и медленно шел ко дну, потому что плавать так и не научился, а сейчас был слишком напуган. — И что теперь? — едва слышно обратился Дазай сам к себе, но Юри его услышал, сказал: — Сейчас мы едем домой. Там ты проветришь голову, а когда вернешься — извинишься перед Чуей. Если он захочет с тобой разговаривать после такого. По крайней мере, Осаму дали спасательный круг.***
Дазай все еще был тих и задумчив, немного бледен, когда они сели в поезд — хотя Юри сжалился и над ним и от сердца оторвал последнюю порцию антипохмельного зелья и помог свести следы с шеи. Впрочем, это не помешало ему нарычать на Ацуши и Рюноске, когда они встретились уже в купе, где те пропадали весь вечер и утро. Ацуши только развел руками и ничего не ответил, съехав с темы. А на полпути домой младший брат стек по сиденью вниз, опустил голову на колени Рюноске и заснул так быстро, что можно было только позавидовать. Рюноске на то едва отреагировал — лишь опустил руку на чужую вздымающуюся грудь и задремал сидя, будто они всю ночь оба где-то шатались. Дазай гипнотизировал их взглядом несколько минут, чувствуя слабые позывы тошноты. Наткнувшись на смех в глазах Юри, Осаму стремительно покинул купе — воздуха перестало хватать катастрофически. Он остановился у большого окна — там за мгновенье проносились сотни и сотни метров заснеженных полей, припорошенных деревьев и редких сказочных домов. Осаму прислонился лбом к холодному стеклу, чувствуя мимолетное облегчение. Голова гудела, гудели пчелами и мысли. Кто-то забыл утреннюю газету на подоконнике, и фото на первой полосе привлекло внимание японца. Там были директор и Малфой-старший, они ловко вальсировали среди студентов и взгляды их были прикованы только друг к другу. Заголовок гласил: «ЭКСКЛЮЗИВ! Новый скандал в Хогвартсе: Гарри Поттер сделал публичный каминг-аут вместе со своим партнером — Драко Малфоем». Дазай нахмурился — к этому моменту всех папарацци уже выпроводили из Большого зала, но кто-то, очевидно, спрятался и сделал скандальный снимок. Японец посмотрел имя автора — ну конечно, славозвестная Скитер. Именно она была так голодна до сенсаций, что не спала целую ночь, писала изобличающую статью, чтобы успеть к утренней публикации. Дазай пробежал взглядом по тексту, все явственней ощущая позывы тошноты. Все было, как он и полагал — на них вылили ушат грязи, поставили под вопрос моральные ценности и способности правильно управлять целым Хогвартсом с его скопом мелких несформировавшихся волшебников и, для Малфоя, всем международным отделом. Даже поставили под сомнение всю их полезность и благотворительность для магического общества, узрев двойное дно там, где его не было. Казалось, Скитер смаковало каждое слово, будто вымещала злость неизвестно за что. Японец откинул газету, прикрывая глаза. Было гадко. Они ведь наверняка знали, к чему это приведет — и это было только начало. Зачем пытались выделиться, зачем мелькали перед всей школой? Теперь каждый будет считать своим долгом заглянуть в их шкаф с грязным бельем. Намного безопасней быть в тени, не попадаться лишний раз на глаза, не привлекать внимание. Незаметность — это благо. Спокойствие, безопасность и постоянство — это благо. Дазая брала дрожь до самых костей, когда он пытался поставить себя на место директора. Он едва справлялся с повышенным вниманием после начала Турнира, но это — это совсем другое внимание: циничное, липкое, грязное, абсолютно унизительное. Зачем все это было? Он надеялся только на то, что Чуя не растреплет всей школе о прошлой ночи. Надежда это была сильнее, чем желание выиграть в Турнире. Было страшно осознавать, что он все это время был в крошечном шкафу, и только сейчас кто-то приоткрыл эту дверцу — и за ее пределами, оказывается, был целый новый мир. Но там было небезопасно. Больше всего на свете Осаму боялся снова делить свою жизнь на «до» и «после», как когда-то насильно заставили его сделали это в детстве.