Прометей

Моего нового знакомого звали Ханджи Зоэ, его род когда-то возник на землях далёкой Греции, но жизнь свою он провёл по большей части в Австрии и Швейцарии. Ханджи оказался немногим старше меня, и теперь в его глазах мне явственно видится сила и непоколебимая воля. Ему было неуютно без привычных очков, оставивших след на переносице, он близоруко щурился и подолгу тщился рассмотреть предметы в каюте. Поначалу я хотел предложить ему надеть очки, предусмотрительно оставленные мною на столе у его кровати, но не решился, представив, сколько мучений, должно быть, доставляет незнакомцу обмороженная кожа. Вместо этого я дал волю любопытству: — Почему же вы не снимали очки в пути? Прикосновение металла к голой коже на таком морозе губительно. Он прикоснулся к израненному лицу и скривился от боли: — Увы, моё зрение не служит мне столь же старательно, как ваше — вам. И путь мой пролегал по следу беглеца; хорош был бы из меня охотник, не видящий далее собственного носа. Дело вынуждало терпеть боль и лишения, и когда вы узнаете всю историю, пусть некоторые подробности я буду вынужден упустить, вы не усомнитесь в необходимости этого. Я испросил разрешения записывать его рассказ, и он позволил, сославшись на то, что эта поучительная история может иметь пользу не только для меня, но и для многих исследователей, слепо влекомых тайнами природы. — Я не стану утомлять вас, мой дорогой Моблит, подробностями своей спокойной жизни, предшествовавшей кошмарам и ужасам нынешних дней. Скажу только, что рос и воспитывался я в любящей семье. Отец всецело поддерживал любые мои стремления, матушка же была женщиной кроткой и любящей. Должно быть, оттого я вырос эгоистом, да-да, не смотрите так! Ибо только эгоизм может оправдать мои последующие поступки, принёсшие горе не только мне, виновнику всех бед. Впрочем, довольно об этом, вы и сами сумеете понять, в чём и сколь глубоко я виноват. Так уж вышло, что с ранних лет мне были интересны естественные науки. Меня поражала и восхищала сила природы и всех её явлений. Стремление выяснить, как происходят процессы, скрытые человеческому глазу, сподвигло меня на путь учения. Отец озаботился моим образованием, поддерживая благородный порыв; с каким восхищением принимал я из его рук редкие книги великих знатоков ботаники, анатомии и прочих наук, изучающих живые организмы! Ах, светлое время, полное открытий! Порой я тщусь представить, какой была бы моя жизнь, увлекись я искусством или политикой, но, друг мой, должен признаться: ничто не насытило бы мой ум так, как наука, и не знал бы я ни покоя, ни отдохновения. Ханджи был поглощён воспоминаниями, лицо его живо отражало каждую эмоцию, а юркие пальцы перебирали мех накинутой на колени шубы. Сложно передать, как отрадно мне было видеть в нём то стремление, тот научный интерес, что так давно я искал в окружающих. О, как хорошо я понимал Ханджи! Наука была его жизнью, одарённый пытливым умом, он не мог пойти по другому пути; и вся та жажда знаний, весь тот исследовательский интерес, что пропитывали моего собеседника, влекли меня к нему. Я заслушался, оставив начатые было записи. А Ханджи, не видя перед собою ничего, открывал мне свою жизнь, будто увлекательную книгу. — Будучи тринадцати лет от роду, я сопровождал отца, когда тот наносил визит важному чиновнику. Оставленный без присмотра, я тут же взялся за изучение книжного шкафа и разнообразных томов, его наполнявших. Так я впервые познакомился с работой Агриппы. Вы, должно быть, знаете, чем занимался этот без преувеличения умнейший человек, однако же я напомню. Алхимия. Древняя и, как я позже узнал, полностью опровергнутая наука, направленная на изменение сути, заложенной природой. Создать из свинца золото! Найти эликсир бессмертия! О, можете ли вы представить, какое волнение я испытал, читая об этом! Превзойти саму природу, нарушить её законы, подчинить себе, человеку! Должно быть, именно в тот миг мой жизненный путь сменил курс, и дальнейшие события были предопределены. Ханджи тяжело вздохнул. Глаза, глубоко запавшие от чрезмерной худобы и лишений, закрылись, но я преданно ждал. И тогда он заговорил снова, весёлым и бодрым голосом, выдающим, каким жизнерадостным человеком он был на самом деле. — Нужно ли описывать то вдохновение, что снизошло на меня после знакомства с трудами прочих именитых алхимиков? Я грезил опытами во снах и наяву, пытался воссоздать описанные эксперименты, которые, что неудивительно, не давали результата. Но я винил в том себя, а не ложные знания, заложенные в любимых книгах. С новым рвением я принялся изучать естественные науки, покуда не получил всё, что могла дать мне местная школа. Исчерпав до дна чашу новых знаний, я начал тосковать, и это не укрылось от зорких глаз моей матушки. Должно быть, она побеседовала об этом с отцом, и в один день мне было объявлено, что осенью я отправлюсь в Ингольштадт с целью продолжить обучение у лучших профессоров Европы. Можете ли вы, Моблит, понять моё волнение и предвкушение? О, вы, пожалуй, можете. Где ещё я нашёл бы ответы на терзающие меня вопросы? Кто сумел бы раскрыть передо мною тайны природы? Неудивительно, что всё время до отбытия я не находил себе покоя; родные мои были радостны, хоть на их лицах и отражалось временами переживание за мою судьбу в чужой стране. Однако я был исполнен решимости и радужных надежд, и они, любя меня со всей искренностью, оказывали полнейшую поддержку. Он приоткрыл глаза, из-под тяжёлых век блеснула влага. Я понял, что даже светлые воспоминания отдаются в нём болью утраты, но просить прекратить рассказ было выше моих сил. Я жаждал продолжения более всего, и мой собеседник это понимал. Ему было тяжело говорить, воспалённое горло сопротивлялось; Ханджи прильнул к чашке с водой и скривился, глотая. — Вам, должно быть, кажется, что суть моей жизни составляли лишь научные изыскания, но это не так. Я был любим семьёй и друзьями, пусть немногочисленными, но верными и добродетельными. Расставание с ними огорчало меня, и, я видел, они терзались не меньше. Светлые годы отрочества я разделил с двумя лучшими людьми, что когда-либо дарила мне жизнь. Мой доблестный Эрвин, — Ханджи на мгновение замолчал, а когда заговорил, голос его был полон боли и горечи утраты. — Его отец обучал меня истории и географии, но Эрвину куда милее была литература. Он зачитывался историями о славных рыцарях, подвигах и полных достоинства героях, он и сам был таким. Верный соратник в моих безобидных шалостях, неизменно близкий друг и, уж поверьте, один из умнейших людей на этом свете. Гениальный тактик и стратег, он мог бы построить карьеру на военном поприще, сложись его судьба иначе. Он вынужден был прервать рассказ из-за жестокого приступа удушья, и я тотчас распахнул дверь каюты, впуская морозный воздух. Ханджи рвано вдыхал, хватаясь пальцами за грудь, и вскоре снова смог говорить. — Оставьте так, — прохрипел он, указывая на дверь. — Ненадолго. Я с готовностью закивал и снова примостился у койки, не чувствуя ни холода, ни сырости, одно только любопытство: — Прошу вас, продолжайте, всё это исключительно интересно! — взмолился я, получая в ответ широкую, пусть и печальную улыбку. — Вторым моим другом был мальчик-сирота, взятый отцом в наш дом ещё во времена моего детства. Леви. Маленький и слабый, со временем он окреп, проявил изрядную твёрдость духа и, признаться, непростой характер. И всё же, видя в моих родителях спасителей и благодетелей, он был исключительно покладист и исполнителен. Мы росли вместе, как братья, однако мой научный интерес был ему непонятен и вызывал скорее отчуждённое снисхождение. Он грезил военной службой, которая одна могла бы унять его пыл и найти применение природным талантам. Не было ничего удивительного в том, что с Эрвином они тотчас нашли общий язык, и впоследствии я даже порой осознавал себя исключенным из их игр и бесед. Как бы то ни было, я всегда нежно их любил, и, знаю, они отвечали мне тем же. Мой скорый отъезд опечалил их, но они, будучи стойкими юношами, не проявили ни опасений, ни грусти. Только в письмах, что я получал позднее, была заметна их тоска. Чем дольше говорил Ханджи, тем слабее звучал его голос. Мне сложно было подавить любопытство, однако же беспокойство за здоровье моего нового друга — а Ханджи виделся мне теперь тем самым человеком, о котором я мечтал — было сильнее. Я в очередной раз предложил растереть его коньяком или, на крайний случай, помочь с мытьём тела, но он резко отказал. Немало смущённый собственной навязчивостью, я оставил его.