Прометей

Мог ли я думать, что здесь, посреди негостеприимных вод северного океана, повстречаю человека, способного полностью занять мои мысли? Пытаясь согреться в холодной постели, я вспоминал живое лицо своего нового друга, его яркие глаза и бледную улыбку. Ах, как эффектен он, пожалуй, был в годы благоденствия! Мысленно стирая с лица Ханджи болезненную бледность и увечья, дополняя исхудавшее тело необходимым для здоровья весом, я видел поразительно привлекательного мужчину. Не красивого, но интересного и удивительного. Меня пленяла сама мысль о том, как прекрасно сложилась бы моя жизнь, согласись Ханджи разделить со мною не только путешествие, но и долгие годы после него. Вереницей проплывали передо мною грядущие беседы и научные диспуты, тихие вечера у огня и моменты беззаботного веселья. Я осознавал, что за такой короткий срок привязал себя к новому знакомому, и это меня не пугало. Я был бесконечно очарован и восхищён. Насилу дождавшись утра, я сам принёс в его каюту завтрак и предложил разделить со мной трапезу. Ханджи был слаб, но улыбался искренне и даже шутил, что уверило меня в его скором выздоровлении. Завтрак прошёл за ненавязчивой беседой, однако скрывать любопытство было выше моих сил, потому я, ещё раз справившись о самочувствии и изъявив готовность исполнить любую просьбу, попросил продолжить рассказ. Ханджи, казалось, был рад моему интересу, хоть история и не приносила ему ничего кроме боли и светлой грусти. — Устраивайтесь, мой дорогой Моблит, — он кивнул мне на изножье своей койки, — ибо я перехожу к той части истории, которую вспоминаю с содроганием, и это повествование дастся мне нелегко. Куда приятнее исповедоваться в тесном присутствии товарища. Меня поразило, с какой лёгкостью он предложил мне этот недопустимый с точки зрения этикета жест, но, пленённый Ханджи, я не мог воспротивиться. Мне оставалось только удобнее расположиться на укрытом шкурой ложе и не слишком показывать изумление, когда Ханджи положил свои укутанные одеялом ноги поверх моих. — Простите мне эту вольность, — улыбнулся он, — но нас вот-вот скрепит великая тайна, что уж переживать о приличиях! Сбитый с толку, я так погрузился в рассказ Ханджи, что вскоре совершенно забыл о тяжести его ног. — В Ингольштадте я устроился славно. Поселился в небольшом домике, обставленном без роскоши, но полностью удовлетворявшем все мои небогатые требования и нужды. Сделав несколько визитов рекомендованным профессорам, я убедился, сколь необходимо было это путешествие и как ничтожны оказались мои познания. Должен признаться, больнее всего было признавать ложный путь алхимии, по которому я с упоением шёл не один год, однако же полностью отринуть его я не сумел. Мне виделось в нём то недооценённое, непонятое, что мешало современной науке шагнуть вперёд. Оставив при себе эти мысли, я изучал естественные науки, позабыв про сон и отдых, чем снискал заслуженное уважение профессоров и безграничную их поддержку. Регулярно я получал письма из дома, и в них находил отраду и успокоение, так необходимые тогда моему мятущемуся уму. С радостью я встретил новость, что в скором времени в Ингольштадт приедет мой добродетельный Эрвин, решивший изучать историю по примеру своего отца. Ах, что за чудесное было время! Читая письма, я купался в любви близких, получал знания и имел опыты в лаборатории одного из моих профессоров, обнаружившего во мне талант к химии. Мог ли я мечтать о большем? Сейчас понимаю, что в те годы был счастлив так, как только может быть счастлив человек. Однако же мой разум пресытился изучением и устремился к собственным открытиям, сопоставляя разные науки и творя новое. Так, мой друг, я и создал свою судьбу. В каюте наступила глубокая тишина, только Ханджи тяжело дышал больным горлом. Меня же переполняло восхищение, я не мог оторвать взгляда от этого удивительного человека, не верил, что удостоился чести иметь с ним знакомство. И всё же неясная тревога пробудилась в моей душе; по редким оговоркам Ханджи, его тяжёлому взгляду я понял: начиналась страшная часть истории, и я даже предположить не мог, что меня ожидает. — Как я уже говорил, в алхимии более всего меня пленяла идея победить и подчинить природу. Властолюбие — сладкий грех, что уж отпираться? Но не изменение свойств металлов влекло меня, нет, о добрый Моблит; я посягнул на величайшую тайну мироздания — зарождение жизни. Не смотрите так, я прекрасно осведомлён о процессе размножения, — я зарделся и потупился, но Ханджи этого не заметил, — но мне нужно было иное. Откуда в теле берётся жизнь? Ведь если живое умирает, но и неживое должно иметь способность оживать! Так я рассуждал, продумывая ход своего великого эксперимента. Ах, как я был вдохновлён! Прервав все контакты, запершись в своём домике, я оборудовал чердак под лабораторию и приступил к работе. Ханджи неожиданно замолчал, нервно дёрнул убранные в хвост волосы, а затем смиренно склонил голову. — Я начал эту историю, и я её расскажу. Поверьте, Моблит, менее всего мне хочется быть злодеем и нечестивцем в ваших глазах, но оскорбить вас ложью, обелить себя, забыв о страшных последствиях моего тщеславия? Я не могу. Прошу только понять, что в тот момент я был неистово одержим идеей и превыше всего хотел дать движение науке. Как и вы сейчас. — Я не стану осуждать вас, Ханджи, — заверил я со всей присущей мне искренностью. — Я не судья, а вы не преступник. Ханджи горько рассмеялся, качая головой. Его обветренная рука легла на мою ладонь в покровительственном жесте, и я, не задумываясь, сжал её. — Я преступник, Моблит, и преступление моё перед всем человечеством и перед природой не искупить. Однако же довольно предисловий! — Он крепче стиснул мою руку, словно решаясь, и заговорил резко, рвано, будто выдирая слова из самого нутра. — Я сразу решил оживить человеческое тело. Найти свежего покойника — не проблема, но я опасался. Виделось мне в этом что-то дурное и опасное, хотя, думается, многие щедро заплатили бы за оживление усопших друзей и родных. Я отринул этот путь и для новой жизни решился создать новое тело. Из частей людей. Поверьте, сейчас я не представляю возможным пойти на кладбище и разорить могилу, но в тот момент, опъяненный жаждой открытия, я не брезговал и не боялся. Сколько тел я осмотрел! Сколько могил осквернил! Я был подобен могильному червю, жадному до человеческой плоти, и черви стали моими верными спутниками. Черви, дурной запах разложения и ночная темнота. Не говорите ничего! — он подался вперёд и блеснул глазами. — Что бы вы ни сказали, это не станет моим оправданием, а лишь послужит доказательством вашей бесконечной доброты. Но вам не нужно её доказывать, Моблит. Он молчал с минуту, а я трижды порывался заговорить, но не решался. Его слова потрясли меня, пусть и не настолько, чтобы оттолкнуть от Ханджи. Я ждал. — Собрать тело — долгий труд. Мне нужно было скрепить все члены так, как это делала сама природа, не забыв ни один нерв, ни один сосуд. Моё творение обещало стать великим, я не мог позволить ему страдать от недостаточного тщания творца. И это, пожалуй, всё, что я могу рассказать вам о ходе моей работы, ибо никому и никогда не передам я тех страшных открытий, что совершил. Я умру с ними, и они же станут моим вечным проклятием. Скажу лишь, что подготовка к эксперименту и работа с телом заняли всю зиму. Я выходил из дома изредка, и прохожие пугливо отшатывались от меня, видя во мне неизлечимо больного человека на грани смерти. Я не писал писем и редко читал обеспокоенные послания от родных; работа стала для меня важнее всего, и ей одной я всецело посвятил себя. Когда же весна растопила снег, а все приготовления были завершены, я провёл заключительный этап и был вознаграждён сполна. Ханджи прервался, потянувшись трясущейся рукой к чашке, но не удержал и уронил её на пол. Я бросился было помогать, но был остановлен. — Не нужно. Дайте мне кончить эту часть истории, а после решайте уж, достоин ли я пребывания здесь и вашей бескорыстной заботы. Я бережно сжал руку Ханджи в ладонях и изъявил готовность слушать. Он горестно покачал головой: — Вы наблюдали моё творение несколько дней назад. Это был тот беглец, по чьему следу пролегал мой путь, тот, чью фигуру вы заметили за несколько часов до нашей первой встречи. Я создал его огромным, куда выше любого человека. Лицо его безобразно и способно вселить лишь ужас и отвращение. Но в тот момент я видел перед собою один только плод долгих месяцев труда, и никакое уродство не могло меня оттолкнуть. А затем монстр открыл глаза. О, Моблит, я молюсь о том, чтобы никогда вам не довелось видеть этих глаз, жёлтых, увитых сетью сосудов, совершенно мёртвых. Но монстр смотрел и видел. Онемевший от ужаса, я не мог сдвинуться с места, но когда огромное тело пришло в движение, я выбежал из лаборатории и заперся в своей крошечной спальне, едва ли осознавая, что совершил. Ханджи замолчал, и глубокая печаль омрачила его лицо. Мысли заполонили мой разум, поверить в рассказ моего нового друга было непросто, но я знал, что он не солгал ни единым словом. Его исповедь поразила меня. Ах, как порой жестоко обходится с нами судьба, обращая мечты нам во вред! Ибо я видел, что злоключения и горести Ханджи на том не закончились, и мне было боязно представлять, что же произошло после. В порыве отчаянной нежности я склонился к нему и обнял за плечи. — Я не заслужил ни секунды вашей жалости, добрый Моблит, — прохрипел он мне в ухо. — Всё, что довелось мне пережить, все несчастья и беды — всё лишь на моей совести, ибо я тому виной, и никто более. Ни судьба, ни люди, ни даже моё ужасное творение. Один лишь я. Мне хватает мужества принять это. Плечи под моими руками мелко содрогались, но Ханджи не плакал: то была дрожь страдающего тела и больной души. — Что я могу сделать для вас? Он слабо пошевелился, и я отпрянул, смущённый длительной близостью. — Вы чрезмерно добры к тому, кто этой доброты не заслуживает. — Ханджи грустно улыбнулся, отводя взгляд. — Но воспоминания даются мне слишком тяжело, а тело моё ещё слабо. Без лишних слов я покинул его, тешась надеждой, что, оставшись наедине с собой, он уснёт. Мне больно было видеть его страдания, и сколь бы ни был тяжек его грех, я видел в Ханджи одну только добродетель.