Прометей

Мысли о Ханджи стали моими верными спутниками, не оставляя меня ни днём, ни ночью. Его образ является мне во снах, его слова я вспоминаю ежеминутно, благо, плавание по безжизненному океану не требует от меня участия. Наше судно наконец сдвинулось с места, осторожно пробираясь между льдинами. Каждый час приближает меня к великому открытию, однако теперь я не могу всецело посвятить себя пути и цели. Не находя выхода своим мыслям, я начал было писать матушке, хоть и понимал, что отправить письмо возможности не представится. Тем и лучше, ибо всё, что содержалось в том письме, касалось моего удивительного друга. Боязно представить, что сказала бы матушка на предмет моего чрезмерного увлечения едва знакомым мужчиной, и я, перечитав письмо, тут же разорвал его и выбросил клочки за борт. Ход моих мыслей, признаться, пугает и меня самого. Никогда прежде я не испытывал столь сильного восхищения другим человеком, тем более, мужчиной. Эти чувства мне незнакомы и непонятны, но пересилить себя я не могу. Всё в Ханджи восхищает меня: пытливый ум, стойкость, искренность, его увлечения и стремления. Даже измождённый вид я нахожу привлекательным и приятным глазу. После долгих часов размышлений я решил оставить эти мысли, так как не нашёл ни объяснения, ни решения; что бы я себе ни говорил, данность остаётся прежней. Стоит отметить, после рассказа о создании монстра Ханджи снова занемог. Лихорадка ломала его, он то впадал в беспамятство, то бредил, а я ничем не мог помочь. Только дважды за эти дни Ханджи приходил в себя, тотчас принимался просить оставить его на первой же льдине и забыть о самом его существовании. Эти слова пугали меня, но я стойко выслушивал их. Несчастный, он, похоже, снова и снова переживал утрату, так сломившую его дух, а я был бессилен и бесполезен. В очередной свой визит я застал Ханджи в сознании: он внимательно рассматривал обстановку в каюте, надев, наконец, очки. Когда же мы встретились взглядами, лицо его озарилось искренней улыбкой: — Здравствуйте, Моблит! Рад наконец видеть вас! Вы удивительно приятны внешне, вам говорили? Я замер на пороге, чувствуя, как, к собственному стыду, начинаю покрываться румянцем. Мне непривычны были подобные слова, да и от несчастного Ханджи услышать их было огромной неожиданностью. Стоит ли говорить, как встрепенулось во мне сердце? — Ваша робость неуместна, — заметил Ханджи, — я не сказал ничего постыдного, всего лишь правду. На мгновение мне показалось, что он проник в мой разум и увидел те недостойные и пугающие даже меня чувства. Всё больше смущаясь, я всё же вошёл в каюту и присел у койки. Ханджи выглядел больным и бледным, но в карих глазах я прочёл воскресшую волю к жизни и — на удивление — озорство. Он потешался надо мной? Или его позабавило моё смятение? — Вы напрасно насторожились. Ах, Моблит, что за дивное создание — человек! Только осознав свою скорую кончину, я увидел, кем стал и преисполнился отвращения. — Ханджи покачал головой и безо всякой робости взял меня за руку. — Ваши терпение и такт просто поразительны! Как заботливо вы отнеслись к той тени человека, что видели перед собою! Увы, мне никогда не стать прежним, и печаль останется моей верной спутницей до момента погибели и после него, но сейчас, вновь возвратившись к жизни, я действительно рад! Пусть моя цель не сулит мне ни счастья, ни веселья, но одну лишь месть, я выжил и снова могу бороться. Ханджи охотно согласился на завтрак, что уверило меня в его выздоровлении, и, боюсь, моё облегчение слишком явно отразилось на лице. Мой друг улыбнулся: — И снова вы излишне тактичны. Вам ведь любопытно продолжение моей печальной истории, но докучать больному расспросами кажется вам жестоким. Я избавлю вас от этого. Как вы, должно быть, помните, я оставил ожившего монстра на чердаке, а сам заперся в своей комнате, содрогаясь от ужаса. Поверьте, никакие заверения, никакие открытия не заставили бы меня выйти наружу и снова посмотреть в лицо тому, кого я сам создал. Я забрался на кровать и дрожал, не в силах вместить столько страха в своём теле. Но человек — странное существо, я уже говорил вам; спустя время я уснул, и спал так долго, словно силился восполнить все бессонные ночи, проведённые за работой. А разбудил меня настойчивый стук в дверь. Я тотчас вспомнил, кто может быть по ту сторону, но тут до моих ушей донёсся родной голос. Мой Эрвин, мой добрый друг! Поглощённый работой, я потерял счёт времени, а потому не мог и предположить, что намеченный переезд в Ингольштадт должен был вот-вот свершиться. О, как передать ту радость, что я испытал, впервые за долгое время обняв дорогого друга! Весь пережитый ужас тотчас выветрился из моей головы, и я принялся расспрашивать его о здоровье и благополучии семьи, испытывая при том немалый стыд за своё долгое молчание. Эрвин заверил, что мои близкие здоровы, и только отсутствие моих писем омрачает их благостное существование; мой добрый отец, как оказалось, поручил Эрвину во что бы то ни стало разыскать меня и тотчас известить в письме. Я вызвался лично написать семье и выразил искреннее раскаяние в своих чёрствости и равнодушии, заставивших моих родных беспокоиться. Как вы можете представить, за месяцы работы над своим великим творением я чудовищно похудел и выглядел откровенно плохо. Мне пришлось раскрыть часть правды Эрвину, но я умолчал о том, какого рода опыт я проводил и чем он окончился. Мне было страшно даже думать о монстре, который мог появиться в любой момент и покарать своего создателя за вмешательство в исконные законы природы. Я пытался отвлечь себя от этих мыслей, но они не оставляли меня, и тогда моё тело не вынесло чрезмерных тягот, и я слёг с нервной горячкой на долгие недели. Не знаю, чем бы окончилась моя болезнь, если бы не забота верного Эрвина. Ханджи прервался и посмотрел мне в лицо: — Я желаю вам, Моблит, обрести счастье истинной дружбы, такой, как была у меня. Ничто в мире, поверьте, не имеет большей ценности, кроме, пожалуй, человеческой жизни. Он снял очки, и лицо его приняло растерянное выражение, словно, лишившись полноценного зрения, он разом позабыл, где и с кем находится. Я открыто залюбовался им, малодушно радуясь, что не буду в этом уличён. Ах, как мне хотелось такой дружбы, как велико было моё к ней стремление! Тем печальнее казалась мне наша ситуация, в которой я, увы, не смогу быть Ханджи другом. Потому что с некоторых пор мне дружбы будет недостаточно. — Придя в себя, я принялся благодарить Эрвина, но он, благородный рыцарь прошлых веков, считал её излишней. «Напиши отцу, — сказал он, — в том будет лучшая для меня благодарность». И я написал. — Ханджи улыбнулся. — Признаться, созданный мною монстр не слишком волновал меня. Я сознавал весь ужас произошедшего, но, не видя своего творения, не слыша ни единого слова о нем, позволил себе отринуть прошлое. Мне думалось, он сбежал в безлюдные места и никогда более не покажется на глаза человеку. Ещё один мой грех — беспечность. Но в то время мне казалось, что все мои горести в прошлом, и теперь жизнь снова будет полна радости и любви. С нетерпением я ожидал ответного письма и намечал визит в родной дом. Ах, как грела мне душу предстоящая встреча! — Что же помешало этому свершиться? — после долгого молчания спросил я. Ханджи долго смотрел в стену пустым взглядом, губы его были стиснуты, а брови нахмурены. Он словно заново переживал что-то из прошлого, и воспоминание вызывало в нём злость. Я решился взять его за руку. — Моё возвращение на родину свершилось раньше намеченного срока, — тихо заговорил он. — Я отправился в путь в тот же вечер, когда получил письмо от отца. В нём не было ни радости от предстоящей встречи, ни упрёков в моём долгом молчании. Отец написал мне о смерти матушки. Я охнул. Моя связь с матерью крепка, наши отношения стоят на бесконечной нежности и поддержке, и, зная по рассказам о кротости и доброте матери Ханджи, я чувствовал его боль. Как, должно быть, ужасно потерять столь близкого и любимого человека! — Её убили, — добавил Ханджи. Мои руки словно сами по себе обняли его, а он доверчиво прижался виском к моему плечу. Худой до предела, бледный, с израненной душой. — Не говорите ничего, — попросил он. — Я должен пережить это снова, в этом моя расплата за преступление. Молчание продлилось долго; Ханджи дышал размеренно и глубоко, я же всем существом стремился к нему, желая разделить несчастье и помочь. Я бы проживал с ним каждое воспоминание бессчётное количество раз, так дорог и близок он мне стал. — Эрвин не утешал меня, ибо не мог подобрать слов, — не отстраняясь, продолжил Ханджи. — Он был рядом, скорбящий столь же сильно, ибо знал мою матушку едва ли не с рождения и был ею обласкан как родной сын. Разумеется, мы тотчас взяли лошадей и отправились домой, но не таким, совсем не таким я представлял себе это путешествие. Ни радости, ни волнения, одни только непролитые слёзы, которые мы по-мужски держали в себе. Как спешил я обнять и утешить дорогого отца и стойкого Леви! Но, едва отчий дом показался на горизонте, я замер в ужасе; услышать всё, увидеть могилу матушки казалось мне невозможным. Сопроводив Эрвина к его отцу, я в задумчивости замер у знакомой с детства дороги, не имея сил ступить на неё. Смутные предчувствия одолевали меня, и тогда я вновь развернул горестное послание и вчитался в написанные нетвёрдой отцовской рукой строки. Матушку задушили в том самом лесу, где я любил бродить и отдыхать умом и телом! Я знал этот лес, потому, ни секунды не раздумывая, направил лошадь по узкой тропинке прочь от дороги. Мне важно было увидеть это место самому, и не просите дать этому объяснения, ибо сделать это я не сумею. В сумерках, под затянутым тучами небом, я не смог бы разглядеть ничего детально, но упрямо шёл к указанному приметному месту, когда… Ханджи прервался и судорожно втянул воздух распахнутым ртом, но когда я поспешно поднялся в стремлении открыть дверь каюты и впустить внутрь свежий ветер, он крепко удержал меня за руку: — Не стоит, Моблит, я здоров ровно настолько, чтобы закончить пересказ этой части истории. Дослушайте, ибо я не ручаюсь, что назавтра у меня хватит духу описать это. Я покорно сел, а он снова приник ко мне дрожащим телом и опустил голову на моё плечо. В иной раз я бы крепко задумался о причинах столь странного поведения, однако в тот момент мною двигало только желание помочь Ханджи каким угодно образом. — Началась гроза, но я не опасался вымокнуть. И когда лес вокруг меня озарился вспышкой молнии, всего на мгновение, я увидел его. Своего монстра, огромное безобразное чудовище, сотворённое мною и мною же выпущенное в мир. Скованный ужасом, я замер, а он, едва увидев меня, ринулся прочь, тут же скрываясь в лесу. Я понял в тот миг и был бесконечно в этом уверен, что именно он убил мою матушку, самого праведного и добродетельного человека! Её убил он, созданный мною дьявол. Это означает только одно: её убил я сам. Ханджи хотел продолжить, но испустил только хрип и схватился руками за грудь. Я мигом распахнул дверь в каюту, но и это не помогло: Ханджи задыхался, точно выброшенная на берег рыба. Смотреть на это было мне невыносимо, и я принял единственно верное в той ситуации решение; подбежав к Ханджи, я отбросил прочь одеяло и спешно вспорол ножом для масла ветхие бинты, опоясывающие его грудь. Мне показалось, он всё же сумел вдохнуть, потому я рванул остатки повязки, а следом и тонкую нижнюю рубаху, освобождая воздуху путь в лёгкие моего дорогого друга. Ханджи громко вдохнул несколько раз подряд, а я всё стоял и не мог успокоить дрожащих рук; и не могу сказать, что потрясло меня сильнее: страх за жизнь близкого мне человека или то, что Ханджи оказался женщиной.