Прометей

Мне понадобилось удивительно мало времени, чтобы осознать и принять столь неожиданное открытие. В тот день я воздержался от расспросов на предмет великой тайны Ханджи, так явно представшей моему изумлённому взору, и заслуга в том не столько воспитания и такта, сколько удушливого смущения. Ах, как дивно повернулась моя история! Ещё недавно я терзался незнакомыми чувствами к мужчине и другу, а сейчас вижу всё совершенно иначе! Кажется, всё это время во мне жило негласное чувство — отголосок чувства, — что Ханджи женщина, поскольку только этим могу оправдать свой совершенно недружеский интерес в его сторону; а возможно, это всё не имеет значения, и я тянулся бы к нему, кем бы он ни оказался, как бы ни выглядел. И всё же я не могу отогнать мысли о том, как Ханджи выглядел бы в женском платье. Теперь и худоба его — её! — обветренных рук виделась мне нежной, такой трепетной и хрупкой; и взгляд глубоких карих глаз казался наполненным истинно женской теплотой и беззащитностью. Я представлял себе её, Ханджи, неудержимую мечтательницу, в летящем платье, с собранными в аккуратную прическу волосами, и корил себя за слепоту и невнимательность. О, как женственна она была! И как прекрасна в своей силе! Но это всё праздные размышления, вызванные бездельем, снедающим меня на вновь застрявшем посреди океана судне. Второй день мы стоим в плотном окружении сверкающих на солнце айсбергов, однообразие бесконечного льда угнетает мой разум, но навестить Ханджи я не решался до сегодняшнего утра. Мне казалось, она прогонит меня с порога, как и подобает воспитанной даме, чью наготу так бесцеремонно разглядывал посторонний мужчина. Однако же она удивила меня приветливой улыбкой: — Моблит! Любезный мой Моблит, входите скорее! Я, должно быть, испугал вас в нашу прошлую встречу? Прошу, не держите на меня зла и позвольте объясниться, если мои слова всё ещё для вас не пустой звук. А после я выслушал её признание. Ханджи не солгала мне ни в чём, лишь утаила свой пол, но в том была нужда, и только сейчас я смог её понять. С одобрения отца она выдавала себя за мужчину, стремясь получить образование и возможность заниматься науками; о том, что под мужским платьем скрывается женщина, знали только члены семьи и самые близкие друзья. С годами мужское обращение, костюм, повадки стали роднее данных от рождения, и Ханджи ни на миг не задумывалась, говоря о себе как о мужчине. Попав же к нам на судно, она остереглась суеверий, коим, увы, подвержены даже современные моряки, потому не позволяла раздеть себя. Не из робости и стыда, но из страха позорного изгнания. — Женщина на корабле приносит несчастье, все об этом слышали, — говорила она, пожимая плечами. — Я не суеверен, но могу только надеяться, что не принёс за собою беду. Впрочем, горести давно следуют за мною по пятам, лишая всего, что мне дорого, и, боюсь, ваша безопасность, мой любезный Моблит, уже не так очевидна. Я замер в нерешительности, боясь поверить в услышанное. По всему выходило, что я стал дорог Ханджи, этой удивительной женщине, сумевшей добиться высот, недосягаемых даже для мужчины. Как желанны были для меня ответные чувства! Но, зная тяжесть бремени моей спутницы, я не позволял себе и надеяться на них. Заметив мои метания, Ханджи улыбнулась: — Я зарёкся заводить друзей и испытывать нежные чувства, и, поверьте, причины на то более чем серьёзные, однако же вы заставляете меня отступить от данного себе слова. Не думал, что моё тёплое отношение станет для вас новостью: я никоим образом не скрывал его, впрочем, и докучать им не намерен. Смею только надеяться, что открывшаяся правда не отвернёт вас от меня и вы хотя бы дадите себе труд дослушать до конца мою историю. О большем я вас никогда не просил и не попрошу. — Могу ли я сказать?.. Она поспешно закивала. — Мне, пожалуй, стоит попросить прощения, — решительно начал я, ибо эти слова были мною продуманы и подготовлены. — Я сожалею, что невольно раскрыл вашу тайну… — Действительно сожалеете? — она подалась вперёд и взяла меня за руку. — Но о чём? Вас тяготит то, что вы узнали? Или же, смею предположить, ваше воспитание настолько безупречно, что даже спасение жизни не служит оправданием для того, что вы невольно обнажили женщину? Я отдёрнул руку и отступил от койки, поражённый её прямотой. Воистину, это был удивительный человек, сочетавший в себе исключительную воспитанность и детскую непосредственность. Мне хотелось думать, что только близким людям позволено видеть её такой открытой и прямолинейной, однако пересилить себя и отринуть робость я не мог. — Моблит, милый, милый Моблит, вижу, я усложнил и без того непростую ситуацию. — Ханджи покаянно опустила голову и откинулась на подушку. — Заверяю, смутить вас мне хотелось в последнюю очередь. Вы не должны отвечать на мои вопросы, вы решительно ничем мне не обязаны; это я здесь — извечный должник людей, которые, не в силах пойти наперекор своей доброте, наполняли мою жизнь. Простите меня, а взамен я дам вам слово, что более ничем и никогда не заставлю вас… — Ах, Ханджи, прекратите! — я решительно откинул край шубы, укрывавшей ноги моей подруги, и сел на койку. — Если вас беспокоит, что я изменю своё отношение к вам или поддамся предрассудкам о недостойном знаний женском уме, то уверяю вас: кем бы вы ни были, что бы вы ни совершили, моё восхищение вами неизменно. Она снова улыбнулась мне, но печаль омрачила её приветливое лицо; сколь бы велика ни была радость от моего признания, пережитое тяготило её. — Однако же, я думаю, вам любопытно узнать продолжение моей истории, и, разрешив наконец свои сомнения, я могу рассказать вам ещё один печальный эпизод. Уезжая в Ингольштадт, я оставил родных в добром здравии и полном благополучии, коих по моему возвращению не осталось и следа. Мой добрый отец тяжело переживал потерю нашей матушки, и лишь мельком мне удавалось увидеть его. Он покидал свою комнату только в тщетных попытках забыть о горе в чтении или прогулках, и предпочитал делать это в одиночку. Мы справедливо опасались за его здоровье, но отец был крепок телом, несмотря на почтенный возраст и тяжесть утраты. Мне же было больнее втройне, ибо даже отцу не мог я поверить той страшной тайны, что угнетала меня день ото дня сильнее. Я один был виноват, Моблит, и сколько бы раз вы ни сказали мне обратное, даже вашей искренности и доброты не хватит, чтобы разуверить меня в этом. Гибель матушки тяжело переживал и Леви; стойкий и холодный, он не лил слёз, однако эта утрата подкосила и его. Потеряв родителей в ранние годы, он всем сердцем полюбил новую семью, и, хоть и называл матушку тётей, но считал её роднее всех на этой земле. С Леви мы стали неразлучны: в молчании и тяжёлых мыслях мы прогуливались по саду или сидели у озера. С ним мне было спокойнее, и, поверьте, то были последние дни, которые я мог бы назвать тихими. Ибо в один день Леви сказал мне: «Я не верю в справедливость небес и судьбы и не могу оставить случившееся на их волю. Лишь самый гнилой негодяй, недостойный называться человеком, мог убить столь светлое создание, потому сей же час я клянусь тебе, моя названная сестра, отыскать эту тварь и избавить мир от неё». Ах, Моблит, есть ли хоть в одном человеческом языке слова, способные передать ту боль, что я испытал, принимая клятву моего Леви? Ведь это я — я истинный убийца, не наделённый храбростью ответить за совершённое зло и трусливо дрожащий в ожидании новых напастей. Не отрицайте! — Ханджи подняла руку и покачала головой. — Я действительно труслив. Жалок и слаб. Но судьба распорядилась по-своему, и спустя несколько дней я вновь повстречал своего монстра, пусть и не желал этой встречи. Моё проклятие само нашло меня, когда я по обыкновению совершал прогулку. В тот день Леви отправился к Эрвину, и компанию мне составляли только тягостные думы и безграничное раскаяние. Я не мог думать об ином, видения погибающих по моей вине людей наполнили мой разум, и оттого я не сразу заметил монстра. Увы, Моблит, человеческая память милосердна, ей свойственно смягчать боль и сглаживать ужас, а потому, едва взглянув на лицо монстра, я отшатнулся и едва сумел заглушить крик. Я позабыл, сколь ужасное существо создал, но в тот миг… Тогда, цепенея от страха и брезгливости, я не мог отвести взгляда, и облик монстра, это противное самой природе зрелище, впиталось в мою память навеки. О, это лицо! До самой смерти и за её порогом я буду видеть перед собой его, преисполненное страдания и ненависти. Ибо эти два чувства вели и наполняли моё чудовищное создание. Ханджи содрогнулась, натягивая одеяло на плечи. Мне больно было смотреть на неё, и пусть я не имел радости знать её в дни благоденствия, я понимал, сколь болезненны были эти воспоминания и как резко они изменили самую суть Ханджи. Не задумываясь ни на миг, я потянулся к ней — она не отшатнулась. Напротив, неловко извернулась на койке и припала к моему плечу, словно в поисках утешения и защиты, что я один мог ей дать. Я был рад и горд стать её силой, потому, преступив робость, обнял за худые плечи, прижимая к себе. — Я был готов убить его, — зашептала Ханджи. — Я смотрел в сотворённые мною черты и видел в них корень всех моих страданий. И тогда я обрушил на него всю свою ненависть, всю боль; я кричал и рыдал, едва не падая на колени, а он смотрел на меня, и лицо его не менялось. И когда я обессилел, монстр заговорил. Ханджи покосилась на меня и нашла в себе силы улыбнуться: — О да, Моблит, моё творение было человеком. Ужасающим, тошнотворно уродливым, злобным и опасным, но человеком. Монстр сказал мне: «Ты ненавидишь меня, создатель, как все люди ненавидят несчастных, а я и есть самый несчастный во всём мире! Не оттого ли твоя ненависть так сильна? Но ведь ты, ты причина всех моих несчастий, и ты один в силах прервать их! Куда бы ты ни убежал, я всюду буду следовать за тобою, ибо нас связало зарождение моей жизни, а такую связь разрывают только смертью. Неужто ты думал, что сможешь беспечно благоденствовать, покуда я так несчастен? Можешь желать мне смерти, но сперва услышь мою историю, начало которой положил ты, о бездушный и бессердечный человек! Выслушай меня, и только потом говори о ненависти, ибо я заслужил её менее других, и уж наверняка менее, чем ты». Признаться, Моблит, я с трудом мог поверить в то, что рассказывал мне монстр, однако же знаю: он не соврал мне ни в чём. Всё то время, что я провёл, страдая от лихорадки, он блуждал в окрестностях Ингольштадта, ничего не зная о мире. Для его девственного ума было чудом то, что огонь даёт тепло и обжигает кожу, что с небес льётся вода, а люди умеют друг с другом общаться. Он постигал это сам, и, отринув лишнее, не могу не восхититься остротой его ума. Первая же встреча с человеком уверила его в собственном уродстве, ибо люди боялись его, убегали, а однажды пытались убить. Сообразив, что ему нет места среди людей, монстр проник в одну деревню и обжил заброшенный сарай, что прилегал стеной к жилому дому. Так, день за днём, подсматривая, подслушивая, подмечая, он освоил речь и начал постигать письменность. Он узнал многое об устройстве общества и быта, и в нём поселилась скорбь от того, что ему не суждено стать частью человеческого мира. О, Моблит, он действительно человек. Ему желанны были беседы и прогулки, он жаждал дружбы и понимания. Он грезил о любви. Чудовище! Монстр! Ужасный титан, моё безумное творение! Он говорил, что душа его нежна и красива, что сам он хотел нести добро и получать его взамен. И однажды, не в силах более скрываться, он открылся людям, за которыми так долго и так пристально наблюдал, но… Я кивнул, опуская подбородок на макушку Ханджи. Я понимал. И сколь бы ни был мне противен этот монстр, в моё сердце против воли закрались сожаление и сочувствие. Я узнавал себя, жаждущего и страждущего, и понимал весь страх монстра, ведь и сам я столь же сильно боялся признаться. Мне было неловко от этих мыслей, недостойных моей восхитительной подруги, но победить их мне было не под силу. Я скрывал их и только этим мог оправдаться в собственных глазах. А Ханджи между тем продолжала: — В тот день, отвергнутый и утративший последнюю надежду на дружбу, мой несчастный титан стал монстром. Ах, как сильно он успел полюбить тех людей! Как тянулся к ним всем своим естеством! Он говорил им о чистоте души и дружбе, он готов был служить им за одну только любовь, не прося ничего взамен. Но, испуганные, люди бежали прочь. И вот тогда, Моблит, сердце монстра воспылало жаждой мести, и я, его беспутный создатель, должен был понести наказание. В первый день своей жизни, покидая мою лабораторию, монстр бездумно взял письмо, отправленное мне матушкой, и неведомым мне образом догадался его сохранить. Теперь же, пусть и немного, но умея читать, он сумел разобрать суть письма и — будь трижды проклят тот момент! — адрес. «Ты создал меня человеком, но не дал ни капли любви и понимания, — говорил мне монстр, — однако же ты не можешь отнять у меня справедливое возмездие. Я отнял у тебя то, что ты почитал за высшее счастье, и буду отнимать впредь, пока ты не испытаешь все те муки, на которые обрёк меня. В твоём страдании я найду упокоение и отмщение». Он хотел, — голос Ханджи сорвался, она просмеялась печально и коротко, — хотел любви. Был готов на любой труд, только бы человек принял его, и в том было бы его великое счастье. Но, не найдя возможности нести любовь, он начал нести страх. И только одно могло остановить монстра, спасти многие и многие жизни, над которыми нависла уродливая тень моего творения. «Создай мне подругу, — не попросил — нет! — потребовал он, — равное мне существо, наделённое тем же уродством. Дай мне того, кто разделит мои чувства и не отвергнет меня, ибо только подобное мне создание может испытать привязанность ко мне. Создай её — и я исчезну из вашего мира навеки! Все твои близкие останутся живы, и ты, недостойный счастья, проживёшь с ними долгую жизнь; я же со своей подругой уйду в места, где нет людей и их злости. Мы не причиним никому вреда, даю тебе слово. Дай мне дружбу и любовь, ибо я жажду их не меньше, чем ты, и ты никогда обо мне не услышишь. Если же нет… Если ты снова откажешь мне в возможности жить, а не влачить существование, я убью всех, кто тебе дорог. Я не угрожаю тебе, создатель, но ты должен знать, чем может обернуться твой отказ. Так думай же!» Ханджи говорила негромко, но в её слабом голосе мне слышались незнакомые рокочущие интонации. Я крепче прижал её к себе, напрасно тщась разделить с нею тяготы выпавшей судьбы, и она благодарно опустила голову на моё плечо. Окружённые непроходимыми льдами в безжизненном море, мы держали друг друга и дышали в такт. Плечи под моими пальцами были твёрдые, угловатые, болезненно худые, и я гладил их, грел, словно мог излечить не только изнурённое тело, но и сломленный дух. Ханджи молчала, не шевелилась. Похоже, рассказ дался ей слишком тяжело, и сейчас она отдыхала в тёплых сновидениях. — Я согласился, — вдруг заговорила она. — Не подумайте обо мне дурно, Моблит, хотя, признаться, я заслуживаю осуждения, но в тот момент я был испуган как никогда прежде. Мои близкие, мой добрый отец, верный Эрвин и стойкий Леви. Все те люди, что были добры ко мне. Их жизни стояли на одной чаше весов; на другую же чашу уродливая рука моего творения опустила мою гордость и ярость. Я не спрашиваю, что выбрали бы вы: ваши доброта и бескорыстие говорят за вас. Но мне было сложно преступить через себя, вновь согласиться на создание богомерзкой твари; при одной только мысли о лаборатории мне становилось дурно. Слишком глубок был рубец, что оставил на моей памяти предыдущий эксперимент. Но мои родные… — Вы сделали верный выбор, — поспешил заверить я, и Ханджи с благодарностью кивнула. — Да. И, признаться, не последнюю очередь в этом сыграло чувство вины перед монстром. Слушая его историю, я видел себя чернейшим из подлецов и горько сожалел о том, чего нельзя было вернуть назад. Пожалуй, не будь он столь ужасающ и не бойся я его природы, я обучил бы своё творение, стал бы ему другом и наставником. Как видите, — Ханджи невесело усмехнулась, — вновь я стал жертвой своего научного любопытства. И в тот день я дал слово, что создам нового монстра, столь же уродливого и огромного; а моё личное проклятие стояло рядом и улыбалось. Я заковал себя в цепи, Моблит, сделавшись рабом того, кого создал сам. Но осознание это явилось мне много позже, когда я не мог уже вернуть своё слово и отказать. Увы, мой добрый друг, я понял всё слишком поздно. На этот раз Ханджи замолчала окончательно, только качала временами головой, словно отвечая незримому собеседнику. Я остался с нею, пока она не уснула, а после, бережно опустив лёгкое тело на койку, ещё долго сидел рядом, не решаясь уйти.