Только между нами

Джинкс в эту ночь больше не может его отпустить — а Силко не в силах её оставить. Она держится мёртвым хватом за его одежду так, словно ей снова двенадцать, и Силко тонет в захлестнувшей его безмерной нежности, уже успев позабыть о том, какая же она на самом деле прочная, но хрупкая, его алмазная девочка. О том, как же сильно нуждается она в его заботе — по-прежнему и до сих пор. Кровать вся в крови, так что Силко принимает решение увести Джинкс к себе в спальню. На самом пороге, развернув дочь лицом к себе, он берёт её под ушки в обе ладони, смотрит прямо в зрачки и твёрдо, уверенно говорит, словно читает заклинание: — В мою комнату они зайти не смогут. Ни один монстр не сможет. Потому что самый страшный монстр здесь — это я. Поняла? Джинкс беспрекословно кивает, глядя наискосок в огонь медно-рыжего глаза. Само собой. Это ясно. — Хорошо, — огладив большим пальцем детскую линию скулы, смягчается Силко. Впускает Джинкс перед собой, закрывает дверь и зажигает химлампы, оставляя все кошмары и тени снаружи. Только у него есть такая власть. Пока он, усадив её в кресло, заново перетягивает бинтом изувеченное запястье — витками через ладонь, чтобы держался лучше, — Джинкс не выпускает его из цепких пальчиков ни на секунду: и захочешь — не уйдёшь. Не верит больше ничьим словам. Только телу. Только теплу. Закончив с повязкой и потянувшись в глубины ящика у кровати, Силко достаёт слабо фосфоресцирующий синевой фиал. Убирает пробку, протягивает ей. После паузы красноречиво поводит бровью. — Не хочу, — хмурится Джинкс, всё ещё поминутно дрожа. — От этой дряни я… думаю хуже. — Ты хочешь, чтобы я помог тебе? — спокойно уточняет Силко. Джинкс кивает. — Тогда ты должна доверять мне. Так ведь? Джинкс соглашается с неохотой. — Я думаю, что тебе надо поспать. — Он проводит ладонью по её растрепавшимся волосам, и Джинкс порывисто ловит его за запястье. — Поцелуй меня, — просит она вдруг. И глаза — огромные, как у кошки. — Сначала выпей, — не ведётся на уловку Силко. Джинкс ультимативно качает чёлкой: — Сначала поцелуй. Силко улыбается краешком губ. Маленькая упрямица. Она снова та же. — Давай вместе, — предлагает он в качестве компромисса. Силко отпивает из фиала половину, а затем, приблизившись осторожно, припадает своим ртом — жёстким — к её — мягкому, раскрывшемуся тут же — и исподтишка спускает прямо в него тёплый, горьковатый эликсир. Джинкс сначала не понимает даже, глотает рефлекторно, а уже потом протестующе, обиженно мычит, но Силко лишь прижимается плотнее, и она сдаётся, снимая весь вкус с его языка до последней капли — точно птенец, который примет от взрослого всё, что тот ему даст. Отстранившись и ухмыльнувшись, вторую половину Силко допивает сам. — Ты злой, — утирая губы, сообщает Джинкс. — Чудовище, — кивком подтверждает Силко. Едва дав отставить сосуд, Джинкс поднимается и тянет его за собой к кровати — за рубашку. Силко упирается растерянно, понимая уже, чего она хочет. — Я могу… принести ещё одеяло, если… — Нет, нет… не надо. Не уходи! Не открывай двери, — шепчет она, прильнув — не то угрожая, не то умоляя. — Ладно? Пожалуйста, только не открывай. Зрачки — по монете каждый. Она боится, отчаянно. Не призраков, нет — того, что он может передумать. Силко вздыхает. Что ж, он сам открыл эту шкатулку. — Я не уйду, — заверяет он, заключая её в надёжное, тесное объятье — подбородком на макушку. — Не сегодня. Джинкс счастливо сопит ему в воротник, порывисто зажимает в кулачки ткань на груди, и Силко понимает, что проиграл эту борьбу, даже не сражаясь. — Спать? — спрашивает она уютно. Силко кивает, и сам чувствуя, как мягко подступает эликсир к тяжелеющему затылку. Вот только… Джинкс уже в своей непотребной пижамке, а он всё ещё одет. По правде говоря, она уже настолько привыкла видеть его спящим прямо в кабинете и сама привыкла отключаться там же, что даже не обратила бы внимания на это. Но Силко понимает, что должен снять хотя бы жилет, иначе… он улыбается про себя — иначе во сне её будут царапать пряжки. Всё время, что он спускается пальцами по застёжкам, сидящая на кровати Джинкс смотрит на него, почти не моргая. И даже когда он бросает жилет на спинку кресла, она не двигается с места — явно ожидая продолжения. Этот взгляд… — Может, ты хотя бы отвернёшься? — спрашивает Силко без особой надежды. Джинкс машет головой — радостно и совершенно отрицательно. Силко усмехается куда-то в уголок губ, обречённо опуская веко. И правда: ради чего закрывать калитку там, где только что обрушилась стена. Перед тем, как раздеться, он всё же гасит химплампы — все, кроме одной, приглушив до предела её свет. На всякий случай. Они лежат в кровати, лицом к лицу, впервые за столько лет снова оказавшись в одной постели — и Силко просто неописуемо, божественно спокойно с ней рядом, словно только так и должно было быть. Словно самая правильная деталь на свете встала наконец в паз, прямо на своё давно пустующее место. Джинкс берёт его руку в свою, угнездив её у себя на груди, как игрушку. Медленно сплетает, перебирает пальцы. До чего же они у неё узкие, господи. Точёные… ещё тоньше, чем у него. — Почему мы не делали этого так долго? — шепчет она с хрипотцой, еле слышно. — Почему ты не говорила, что тебе это так нужно? — уходит он от очевидного ответа. — Я не могла… вдруг… ты бы не понял, и… — она начинает сбивчиво, нервно заикаться, и Силко сразу понимает, что ступил на минное поле. — Т-ш-ш… Всё, всё. Всё. — Он привлекает её к себе, целует во вздорный вихор чёлки надо лбом. — Не надо. — Ты… не знаешь, что они делали со мной… — Джинкс жмурится, ёжится, собирая тело в зародыш, а лицо — в гримасу боли. Её дыхание влажно обжигает ему пальцы. — Каждый день… они… Силко вынужден вдохнуть и выдохнуть перед ответом. Невыносимо осознавать, что он сейчас может услышать. — Нет, я не знаю, — произносит он негромко. — И не узнаю, если ты мне не расскажешь. Джинкс лежит так минуту, две, закрыв глаза, уткнувшись в него, дыша, не выпуская руку, и в какой-то момент Силко решает уже, что она задремала, побеждённая снотворным. Но именно тогда Джинкс начинает с ним говорить. Про всё. Как было. Годами. Про то, как поневоле стала убийцей в двенадцать, и как лишилась семьи по одному лишь щелчку пружины — ошибка, — и как не послушала Вай, и как же она виновата, господи, как виновата, и как жертвы прошлого — когда-то братья, а ныне монстры без сердца и лиц — приходят к ней, обещая прощение в обмен на тёплую кровь и муки, но никогда, никогда его не дают… Зато так, разговаривая с ней, терзая её, заполняя, они всё равно что ещё живые, и отпустить их ей не хватает духу, ведь это значило бы, что они совсем… на самом деле… — Девочка… — в остром приступе сострадания выдыхает Силко, гладя её по плечу, по дрожащей спине, зная, что ничем эту вину не загладить, не зализать нанесённой раны, не утолить, не искупить, не успокоить. Она прошла через настоящий ад на его глазах, а он не то что не помогал — не видел. Не было и нет у него ничего, кроме любви, и та оказалась слепа, как чёртова Рек’Сай. Джинкс больше не может говорить — рыдает. Силко сжимает зубы до проступивших скул, с болью закрывает глаза — не выносит жара её слёз на своей груди. Но теперь-то он знает. Знает. — Ты можешь больше не бояться, — говорит он ей в волосы наконец. Поводит большим пальцем по плечу, рассеянно, долго-долго. И добавляет тихо. — Теперь нас с тобой тоже двое. Он просыпается ещё до рассвета — хмарь за окном еле подсвечена зелёным, — и чувствует, что выспался, наверное, впервые с незапамятных времён. Видимо, для того, чтобы треклятый эликсир наконец подействовал, нужно было добавить к нему секретный ингредиент. Чёртова алхимия — вечно с ней так. Секретный ингредиент, уютно свернувшись, сопит рядом — тихонечко мерно дышит, жмётся худенькой спиной и, если легонько уткнуться в затылок, пахнет пороховой солью тонко, остро и нежно. Силко осторожно осознаёт её телом через чуть более плотное объятье, едва веря сладостной хрупкости момента, и следом тут же понимает, что твёрдо-чувствительно упирается в маленькую задницу, обтянутую шортами пижамки. Ох, Бездна. Он уже и не помнит, когда последний раз просыпался со стояком, но сейчас для этого было, пожалуй, самое неподходящее время. Впрочем… Воспоминания о прошедшем вечере встраиваются в цепь реальности одно за другим. Какой ещё реакции он от себя ожидал? Разумеется, Джинкс вчера была явно не в себе, и лучшим выходом — единственно верным — будет вернуть между ними всё… как было. Силко знает, что должен просто незаметно отодвинуться от неё — подальше от греха — именно это он должен сделать, именно это, и он сделает, сейчас — но — в то же время ему, одуревшему от чужого тепла в собственной постели, хочется лишь совсем немного продлить это объятье — и послевкусие минувшего безумия, пока Джинкс ещё спит. Он медленно, сладко-сонно потирается о неё членом снизу, носом — сверху, у шеи, гладит теплом ладони. Увлекшись, целует в голое плечо… Джинкс шарахается вдруг так резко, словно и не спала: сразу на четвереньки, зверёнышем в обороне — тощий загривок дыбом. — Силли… — на одном выдохе признаёт она, проморгавшись. — Это ты. — Прости, — еле взяв себя в руки после рефлекторного шока, говорит он самое очевидное, что мог сказать. — Я… не хотел тебя будить… Джинкс бросается обратно к нему так резко, как только что отскочила — обхватывает руками, прижимается благодарно, легковесно и горячо. Так, что Силко, запоздало надёрнувший одеяло, всё же не успевает скрыть от этого пылкого натиска столь некстати выдающейся детали своего неловкого положения. Джинкс, отчётливо ощутив её бедром, вмиг напрягается и замирает — вырванная чека. Теперь-то на полусон не спишешь. Нужно остановить это, пока ещё можно. Силко хочет её отстранить, но Джинкс не даёт — не разнимает рук. Напротив, жмётся крепче — мягонькой грудью через топ, дышит неровно над его плечом. Говорит наконец куда-то ему за спину, чуть слышно: — Это… значит, что ты… хочешь меня? — Она чуть сжимает пальцы — ноготками по коже. — Прямо сейчас? Силко не знает, что ей ответить. Если он скажет «нет», не ранит ли это её сильнее, чем «да»?.. Говорить с Джинкс — всё равно что ковыряться в гранате. Едва представляя себе при этом её устройство. — Н-не совсем, — пытается объяснить он тактично, ладонями на её ключицах. — Это… случается иногда. Само. Особенно утром. Потом так же само проходит. И будет лучше, если ты… — Дай мне посмотреть. Теперь очередь Силко замереть — опасливо, нервно, насторожившись. Что-то подсказывает ему, что это закончится плохо. Очень плохо. — Джинкс… Она чуть отстраняется, чтобы видеть его — глаза в глаза, так близко… И говорит только одно слово: — Пожалуйста. Они молча смотрят друг на друга какое-то время. Силко не смеет прямо ей отказать, как не смеет и отвести взгляда — лишь спрашивает хрипло: — Зачем тебе это? — Мне нужно, — говорит она тем же безапелляционным тоном, каким просила у него когда-то запчасти к Пау-Пау. — Очень. — Она оглаживает нежно вдоль шрамов его лицо. — Потому что… просто… я хотя бы точно знаю, что ты настоящий. В её дрогнувшем голосе столько отчаяния, что Силко невыносимо даже представлять его глубину. Хватается через него за реальность с поистине заунским упорством, девочка, карабкается цепкими коготками со дна… Желание дать ей то, что сможет заземлить её прямо сейчас, пересиливает голос рассудка, предостерегающий о последствиях после — снова. Вздохнув, он приспускает одеяло, зная, что ещё пожалеет об этом. Джинкс отползает назад — косы змеятся вслед за ней по постели, — и стягивает с него сама тяжесть мешающей ткани, чтобы разглядеть то, что хочет. Почти выгоревшая за ночь химлампа слабо освещает в полутьме её лицо, колко отражаясь в глазах — зверёк да и только. Под её изучающим взглядом Силко чувствует себя до тошноты обнажённым, пусть даже и в исподнем. О чём она думает сейчас?.. Чуть прикусив губу, Джинкс заносит тоненькую руку и вопросительно косится Силко в глаза: — Можно? От этого слишком невинно звучащего вопроса кровь в предвкушении приливает к паху. Это черта, за которой уже ничего не будет, как прежде… Силко нерешительно смотрит на перевязанное запястье в искрасна-бурых следах: память о цене ошибки свежа, как эта рана. Жажда и равный ей страх пересыхают в горле — карабкаясь вверх, Джинкс тянет его на дно. — Ты точно уверена? Джинкс кивает, строго сдвинув вверх тёмные брови: — Просто… Не надо трогать меня, ладно? Правила игры становятся сложнее. И всё же Силко их принимает — не сразу, — позволяя ей пересечь черту: в конце концов, Джинкс работает со взрывчаткой, и знает, какой риск стоит того, чтобы на него пойти. Наверное. Когда она касается его — шёлково, кончиком пальца, снизу вверх, — член крупно вздрагивает от ощущений, толкнувшись в ткань, и Джинкс испуганно отдёргивает руку. — Чшш… всё в порядке. Это нормально. Ему… — Он сглатывает — охрипшим утренним голосом это так сложно сказать вслух, но она должна понимать. — Мне приятно. Джинкс возвращается вновь, уже чуть смелее. Гладит его, теперь сверху вниз. А потом ещё пару раз, осторожно, словно незнакомое животное, что то и дело тычется в ладонь, выпрашивая продолжения ласки — чует обещание яркого тепла через преграду. — Покажешь… — Она садится возле него на пятки. — Как это… работает? Силко даже не усмехается, хотя и очень хочет. — Что именно? — уточняет он без нужды. Ему просто нужно смириться с мыслью о том, что она сейчас заставит его сделать. — Как ты… как нужно это делать, чтобы… Джинкс не умеет ещё толком сказать, но полные влажной чернотой зрачки всё говорят за неё. Это безумие — объективно, — и всё же его поистине восхищает её готовность пробовать дальше, невзирая на то, чем уже обернулась прошлая попытка. Впрочем, он и сам всегда говорил ей, что неудачи не должны останавливать того, кто истово стремится к цели, так ведь? Понимающе кивнув, Силко методично расстёгивает пару мелких пуговок по центру, запускает руку под них и берётся за уже полностью окрепший член, думая, почему до сих пор не остановил это — всё это, — явное неправильное, аморальное, запретное — дважды. Не потому ли, что сам всю жизнь испытывал то особое, сладостное блаженство, идя назло всем, наперекор запретам? Воспитывая в Джинкс ту же болезненно страстную уверенность, что перемен без насилия не добиться — пусть даже если это насилие над собой? От еле слышного шороха кожи о кожу и ткани о ткань в постели становится стыдно, маняще жарко. Нетерпеливо оттянув одним пальцем пояс его полукальсон, Джинкс говорит, как о помехе: — Сдвинь. Убери. Совсем… Он подчиняется молча, спустив их между делом до середины бедра. Привычно, скользяще-медленно натирает себя, пытаясь отвлечься от её очень внимательного взгляда, почти немигающего там, за длинной встрёпанной чёлкой. Но если она будет и дальше смотреть на него вот так, как на рабочем столе у себя в мастерской, из этого вряд ли что-нибудь выйдет. — Ты можешь поучаствовать, — замечает он, стараясь выровнять голос. — Если… тоже дашь мне посмотреть кое на что. Если снимешь… верх. Джинкс вдруг меняется в лице и нервно хватается за грудь. — Нет… Май… мн… М… — Она заикается, давится словом. — Он говорил, что они маленькие, и уродские, и никому… — Тшш. — Силко быстро ловит её взгляд в свой, качает головой едва-едва. — Не слушай никого. Никого, кроме меня. Ты безупречна, милая… Если ты сделаешь то, о чём я прошу, я… — Он выдыхает через нос, продолжая размеренно, неторопливо двигать рукой. Прячет улыбку бегло. — Я тебе это докажу. Джинкс, помедлив в раздумьи, всё же стягивает через голову топ, протянув по косам — решилась. Откладывает на кровать, ссутулив при этом плечи, словно всё ещё хочет от него закрыться. Неуверенно приспускает скрещенные поверх груди руки, когда Силко одобрительно ей кивает, давая время. — Ты такая красивая… — говорит он низко, искренне восхищённо, лаская её одним только взглядом. — Девочка… В том, что её нельзя касаться, есть какая-то особая, изысканная порочность: смотри, Силли, думай обо мне, бойся, желай, но не тронь. Джинкс у него тонкая, как прутик; обхвати талию в две ладони — сомкнутся ведь. Птичьи рёбрышки — по кончикам пальцев пересчитать, — еле округлые линии грудок, крохотные, съёжившиеся соски. И так и хочется узнать каждую из этих тёплых бусин на вкус, прижать языком под резцы, представить, как выглядели бы молочные брызги между ними, и поверх, и… Чёрт. Силко увлекается, распаляясь — теперь это уже всерьёз заводит. Неловкость уступает место истоме, и она сладостно обоюдна: Джинкс, видя, как изменились его движения, голос, взгляд, отпускает себя вслед за ним, не оставаяясь в стороне — ведь можно?.. Подобрав под себя ногу, устраивается промежностью прямо на босую пятку, перекатывается по ней чуть заметно вперёд-назад, и интимность этого полудетского жеста обжигает его с неожиданным, твердеющим жаром. О да, милая. Да. Это работает именно так… — Умница… — поощряет он, с силой набиря темп. Комкает второй рукой безотчётно простынь возле её колена. — Продолжай… давай… вместе… м?.. Смелея, Джинкс разделяет губы, перестаёт наблюдать за ним безотрывно, уходя в себя, за ресницы, туда. И первый же её тихий, по-девчоночьи чистый стон подводит его слишком близко к краю, отступать от которого уже поздно — заманчиво приоткрытая бездна так и тянет на дно. Чуя, что близок — он говорит ей — он просит — между тяжелеющими вдохами: «Помоги мне… немного, просто… возьми…» Джинкс неуверенно откликается, приподнимает руку, и он тут же привлекает её за запястье; помогает обхватить ствол нежной ладонью, накрывает своей, в синхроне заставляя сжать сильнее, и жёстче, и — резче — такие горячие — да — тонкие — боже — ЕЁ — пульсом льётся себе на живот и на их тесно сплетённые пальцы — быстрее даже, чем ожидал. Мм, да... Наконец-то… Но едва он вздрагивает от облегчения всем телом, не сумев не завести глаз, как Джинкс начинает вдруг панически задыхаться — от прежней томности ни следа. Отдёргивает от него мокрую кисть и отирает её простынёй так судорожно-скоро, словно та вся в крови или в кислоте. — Нет… н-н…неправда!.. — бормочет она себе под нос, почти сразу срываясь на вскрики. — Нет! Я НЕ ГРЯЗНАЯ! Нет! Это… НЕ МОЁ!!! — Она хватает себя за голову, машет ей так, словно пытается вытрясти что-то из ушей, дерёт, когтит обе косы. Её глаза бешено косят по сторонам, чураясь и тёмных углов, и стен, зубы стиснуты. — Ты же обещал, что они не придут сюда! — взывает она отчаянно-звонко. — Ты ОБЕЩАЛ, ЧТО ОНИ НЕ ПРИДУТ!!! Идиот, еле дыша, думает Силко. Что он опять наделал? «Ты должна доверять мне», а сам… Он ведь знал, что этим кончится, знал ведь. Почему ему так сложно мыслить трезво, когда она рядом?.. — Джинкс… Но Джинкс его уже не видит: смотрит безумно на свои дрожащие руки — одну, осквернённую, влажно липкую, и вторую, забинтованную внахлёст поперёк ладони, в засохшей крови. Особенно на вторую. — Она… тоже говорила… что ни один монстр меня не тронет. Тоже… Вы все только обманываете меня! ОБМАНЫВАЕТЕ МЕНЯ!!! — Она зажимает обе руки в кулаки, бьёт ими в матрас — яростно, ненавидя — навзрыд — раз! два! — хватает топ к груди, скатывается с кровати и выбегает из спальни, всплеснув косами и наотлёт хлопнув дверью. — Пошли вы все ВОН!!! ВОН!!!.. Всхлипы и топот, отдалившись, быстро стихают. В воцарившейся звенящей тишине Силко, едва придя в себя, через силу садится на постели. Длинно выдыхает. Проводит рукой по лицу. Похоже, у них действительно серьёзные проблемы.

***

Джинкс пропадает почти на двое суток — её нет ни в мастерской, ни на любимой крыше, ни в одном из известных Силко городских пристанищ. Почти двое суток он проводит словно в каком-то дурном полубреду, заведомо безрезультатно заставляя Севику снова и снова разыскивать беглянку вместо того, чтобы заниматься делом. Он не боится, что кто-то может навредить Джинкс, нет. Он боится, что Джинкс навредит себе сама. Его будят в самый глухой час ночи скрипнувшие пружины матраса, прогнувшиеся под лёгким, почти что кошачьим весом на одеяле. Привычный страх покушения тут же сменяется бешеным облегчением. Утешением. Счастьем. Ему не нужны ни слова, ни свет, чтобы узнать эти вороватые, виноватые движенья, этот пороховой шлейф и перезвон колечек о пряжки. Они ничего не говорят друг другу, ни «прости», ни «здравствуй», ни «хвала богам»: Джинкс только вцепляется в него крепким замком из рук и воет жалобно-тихо ему в плечо — грязной, побитой зверушкой, а он лишь обнимает её — столько, сколько ей нужно, и даже немного больше. Она здесь. Здесь. Цела. И значит, они всё решат. Ведь главное — теперь он хотя бы знает, кто виноват в её боли. Теперь у них есть ещё один общий враг, что вдвое хитрее, сильнее и злее пилтошек. И это сближает их — больше, чем когда-либо. Первое, что он спрашивает — так нескоро, — когда два сбившихся пульса утешаются наконец друг о друга: — Они приходили снова? Джинкс всхныкивает жалко. Кивает, зажмурясь. Силко сжимает зубы. — Они говорят, — помолчав, добавляет она чуть слышно, — что ты… ты теперь тоже должен им кровь. За то, что ты сделал. С-с… со мной. Почему-то пробегают вниз по спине нехорошие мелкие мурашки. — Ни один из нас — не даст им больше — ни капли — крови, — говорит он твёрдым, непререкаемым тоном, чтобы отвести наваждение — от себя в том числе. — Ни единой. Ты меня поняла? — Но если… они не смогут… — в ужасе лепечет Джинкс, заикаясь. — Они говорят, что… — Постой. — И мурашки возвращаются снова, неприятно колкие между лопаток, точно кто-то с ненавистью смотрит в спину — хотя там точно никого нет. — Они сейчас здесь? — Джинкс трижды кивает, и в комнате словно становится холоднее. Силко делает глубокий вдох, выдыхает с силой. — Я сам с ними поговорю. Он садится на кровати, выкручивает химлампу чуть ярче и открывает комод. — Только сначала мне нужно сделать кое-что. Поможешь? Джинкс рассеянно поднимает взгляд, привычно берёт у него инъектор и привстаёт поудобнее на коленях, чтобы занести иглу над доверительно запрокинутым лицом. Несмотря на усталость и страх, у неё даже сейчас не дрожат руки — точность механизма всегда важнее. Острие падает в роговицу, вспыхивая в черепе слепотой — ярко-ветвистой, раскалённой, лиловой… Пока Силко пытается как можно терпеливее передышать спазмы, Джинкс не спрашивает, не касается, не жалеет, лишь выжидает отстранённо — пять, четыре, три, два, один — сам всегда просил её об этом. Ничего… Это нужно было сделать. Нужно. Не посмотрев в глаза собственной Боли, чужую не разглядеть. Отдышавшись, он не без труда выпрямляется напротив, отирает запястьем слезу. Берёт в ладони лицо младшей, фиксирует нежно и находит контакт — глаза в глаза. Это длится долго, не меньше минуты, и Джинкс в его руках даже шевелиться перестаёт, попав под гипноз этого наполовину ослепшего взгляда. Наконец он говорит ей: — Я вас вижу. Майло фыркает пренебрежительно — блеф: не может Силко их видеть! — но Джинкс вдруг впервые чувствует, что он боится. Может, этот огненно-мёртвый глаз действительно может заглянуть через линзу Бездны туда, куда живым не под силу?.. — И кто из вас двоих ублюдков главный? — как-то даже слишком сдержанно спрашивает Силко. Не мигая — так, словно ему и не нужно. — Ну я, допустим. И чё? — отвечает Майло нарочито нагло, но — напряжённо. Неужто трусит?.. — Я доберусь до тебя, щенок, — говорит Силко просто и очень тихо, пристально всматриваясь Джинкс прямо в зрачки. И в этом тихом тоне его столько ярости, столько опасности и столько угрозы, что Майло даже втягивает голову в окровавленные плечи, присмирев вдруг, как, бывало, перед Вандером. — Я тебя предупредил. Чувство, поднявшееся со дна перехваченных паникой лёгких, восхитительно: словно на плотной, маслянистой и чёрной плёнке её кошмаров появилась вдруг полынья, долгожданный, желанный разрыв — и она может дышать сквозь него. Наконец-то не бояться и — дышать. — А сейчас, — продолжает Силко так же неестественно и пугающе хладнокровно. — Оба. Пошли. Вон. Братья с ним почему-то не спорят; отступают неохотно и злобно, как падальщики при появлении более сильного зверя — стираются грань за гранью в воронёные тени, в исчёрканные ненавистью стены, во мглу. Замолкают голоса, стихает их шелестящий шёпот, оставляя лишь зуд химлампы и гудение неспящего Мезонина за окном. Джинкс знает, что они вернутся. Но не сейчас. Не сегодня. Не с ним. И потому она сорванно шепчет Силко, сжимая крепко веки и с благодарностью — оба его запястья: — Спасибо. Спасибо… я… два дня не могла, я… — Всё хорошо. Они ушли. Ушли… — не спрашивает, но утверждает он, проводя большим пальцем по её перемазанной по-детски щеке — грязь? ржавчина? пепел?.. Прикасается лбом к её лбу и направляет все свои силы на то, чтобы его голос продолжал звучать ровно. — Ну же… не плачь, милая. Пожалуйста. Только не надо плака… …Джинкс падает к нему на грудь, чтобы разрыдаться в голос.

~

Тусклый рассвет так и застаёт их: обессиленных, тихих в сплетении тел, смятых в одной постели. Силко шевелится в полусне где-то между бесконечными косами Джинкс, обнаруживая себя с ней лицом к лицу, и ноздри щекочет сладостно-тёплый аромат её кожи. Каждый раз ему нужно время, чтобы осознать и поверить в эту запредельную близость: в лазоревый шёлк на своих губах, в хрупкость ключиц и лопаток под пальцами, в совершенство. Невыносимо признавать, что без ужаса её кошмаров, бросивших дочь к нему в объятия так грубо, не было бы и этого счастья — искалеченного, бесценного, просто невозможного иначе… Чуть подавшись назад, он долго и почти зачарованно наблюдает в тишине за тем, как еле заметно вздрагивают веки грезящей о чём-то Джинкс. Кто-то уже дважды негромко стучался в дверь, но сегодня утром у Силко нет никаких дел важнее, чем это. Когда он всё же пытается вытащить из-под неё занемевшую руку, Джинкс просыпается, завозившись. Сразу встаёт на локте, оглядывается беспокойно, враждебно, словно ожидая увидеть рядом кого-то совсем другого — эта привычка с ней теперь явно надолго. Но, заметив Силко, вновь расслабляется за мгновенье: «Ты здесь…» Зверьком тут же юрко утыкается ему в шею, льнёт телом к телу, сомлевшая с ним в безопасности и тепле. И спустя минуты всё происходит так верно, словно само по себе, древнейшей алхимией сопряжения, неизменно берущей верх, на языке, которому не нужны слова: вот она просто прижимается нежным лицом к его горлу — а вот уже целует по коже несмело, под челюстью, выше, по шрамам, до встречи губ, закидывая поверх его талии подростково-длинное, голое бедро. И Силко чувствует пахом горячо приливающий жар, столь требовательный, столь неодолимый; тьма, что обволакивает их обоих снизу, Оттуда, сильна, и плотна, и вязка, как разогретая нефть. Джинкс прерывисто выдыхает в поцелуй, уже спуская руку вдоль рёбер Силко ищущим, ответным движеньем… Он ловит её за предплечье. — Нет, — отстранившись, говорит он очень твёрдо. — Мы больше не будем этого делать. — И, увидев изумление и неподдельный страх отвержения в синих глазах, поясняет: — Мы не будем этого делать, пока я не смогу гарантировать тебе, что они нам… не помешают. Брови Джинкс собирают морщинку сомнения. — Но… как ты это сделаешь? — Я сделаю, — заверяет Силко, сжимая её руку чуть сильнее. — Я ведь самый страшный монстр из всех, помнишь? Просто… верь мне. — Он снизу, чуть искоса заглядывает ей в лицо. — Ты мне веришь? Джинкс кивает, очень серьёзно глядя на него из-под чёлки. Послушно смиряет дыханье. — И ещё. Когда мы с тобой наедине, вот так… даже если моё тело реагирует на это… Совсем не обязательно стремиться… к концу, понимаешь? Ты вовсе не обязана это делать. Можешь просто… лежать рядом и касаться меня, если хочешь. — И всё? — И всё. Полунезримое сияние ложится на дно потемневших зрачков. Джинкс улыбается невесомо, обнимает его теперь уже как-то совсем по-другому, ложится щекой на плечо — и плавно опускает ресницы: — Я люблю тебя. — Я знаю. Это звучит так просто, как будто она уже сотни раз говорила ему это, а он отвечал. Даже несмотря на то, что этот раз — первый. Но удушающе мутная, чёрная пелена соскальзывает вдруг всё дальше и тоньше на этих словах, тает в тепле между их тел и наконец полностью сходит на нет, растворяясь бесследно. Чистота, нетронутая желанием, оберегает их. Баюкает. Укрывает. И целой Бездне в этот момент нарушить её не под силу. Тихие, прозрачные, ясные воды.

~

Им всё же приходится вскоре оторваться друг от друга, чтобы вернуться в неотступную реальность: полчаса спустя в дверь стучат уже гораздо настойчивей, и это Рэн — Севику задержала очередная поставка. Ещё в ночи пришла срочная пневмопочта от завода на два уровня ниже: что-то из критичного оборудования вышло из строя, и нужно оперативно согласовать замену. Силко одевается привычно собранно и быстро, застёгивает воротник и манжеты, заводит волосы назад, оправляет жилет. Пока он ждёт в кабинете завтрак из барной кухни и за чашкой ишталийского пересматривает сегодняшний график встреч, Джинкс, наотрез отказавшаяся от еды, понуро трётся возле его стола. Явно не хочет от него уходить и вновь оставаться одна. Не заметить этого Силко не может — так что наконец откладывает бумаги и поворачивается к ней, сидя в кресле. Присмотревшись, спрашивает: — Тебе страшно, верно? Джинкс нервно кивает, сцарапывая с ногтя лак. Силко со вздохом привлекает её к себе, пустив между колен. Берёт за обе руки. — Ты не сможешь их воскресить. Но убить сможешь. Знаешь, почему? — Он делает паузу, зная, на какой тонкий лёд ступает. — Потому что однажды уже сделала это. Это рискованный шаг. Но Джинкс, сперва рефлекторно напрягшись, переводит отрешённый взгляд куда-то внутрь себя и, кажется, понимает. — Сделай их настоящими, — продолжает негромко увещевать Силко. — Такими настоящими, как только сможешь. — Он ободряюще гладит её большими пальцами по запястьям, вдоль выступающих косточек, вверх и вниз. — А после — убей. Навсегда. Кивнув, Джинкс поднимает глаза, и их прозрачная, горестная синева щемит сердце. Силко смотрит в них молчаливо и долго — сомнение, сострадание, вера. А потом всё же решается на это: раскачав остриё, вынимает из столешницы когда-то принадлежавший Вандеру нож — и подаёт ей рукоятью вперёд. — Возьми это. Он умеет побеждать чудовищ.

***

Она собирает его заново. Винтики проникают в прохладную плоть по спирали, крепко сводя конечности с торсом. Шарнир встаёт в ямку сустава на шее, вплотную ложатся деревянные обручи рёбер. По смазке беззвучно сгибаются стыки, череп округл, цел и безлик; такие механические красота и порядок во всём — каждая кость на своём месте. Но левую руку всё равно надо забинтовать. Потому что всё нужно сделать как было. Он ведь сломанный. Всегда был сломанным. Он только выглядел целым. Джинкс с фанатичной увлечённостью перекраивает Майло из остова старого борцовского манекена: нетронутый кофе давно остыл, до донышка оплыли трепещущие свечи, пластинка закончилась, и игла уже битых полчаса царапает с шорохом и треском одну и ту же гнетущую тишь. На костный клей садятся клочья из гривы гнедого таму. Джинкс опускает кончики пальцев в жидкий расплавленный воск и пропускает их сквозь пряди одна за другой, укладывая ту же вздорную причёску торчком — сотня однообразных, маниакальных движений, оригинал волосок к волоску. — М-м… — Холодные пальцы по-хозяйски гладят её по затылку, зеркально почёсывая пробор. — Хочешь вывести наши отношения на новый уровень?.. Она раздражённо дёргает шеей, сбрасывая его руку. Не сейчас. У тощего как смерть Майло есть грудь, но живота нет и в помине — лишь голая колонна позвоночника. Майло — это голод. Майло — дыра. Майло — сама Бездна. Туда, в пустоту ненасытной брюшной полости, Джинкс вкладывает свою перьевую подушку с сюрпризом, тщательно подтыкая под рёбра края, делая его приятно плотным. Сытым. И наконец-то целым. Целым. Выдохнув, Джинкс устало отводит вспотевшую чёлку со лба. Кукла почти в натуральную величину лежит перед ней на кушетке, бесстыдно раскинув длинные руки и ноги. — Хм-м… — Майло критически оглядывает результат из-за спины, гладит её по плечам как Силко. — Тебе не кажется, что кое-чего не хватает? Джинкс жмурится, сгорбясь, основаниями ладоней давит себе на веки, чтобы перестать думать об этом. Тонко рычит по-кошачьи. Каждая чёрточка наизусть, каждый штрих — хоть вглубь кислотой трави… Ему не хватает не лица, нет. Майло имеет в виду не лицо. Рваным движением сняв с верстака слесарный молоток побольше, Джинкс решительно приставляет острой гранью и вбивает — ненужную — больше — отвёртку — ровно в бесполую гладкость промеж его ног. Стержень уходит под ударами в податливую древесину прочно и глубоко, под самый корень, оставляя рукоять вызывающе торчать из паха. Бить его здесь необъяснимо волнующе и приятно, и Джинкс под конец проверяет зачем-то ладонью, достаточно ли крепко забила. Майло усмехается — мерзко и самодовольно. Вот теперь ему нравится новое тело. Оставив его лежать на спине в ожидании своего часа, Джинкс перебирается за стол и снова оттирает запястьем лезущую в глаза чёлку. Она устала. Но останавливаться нельзя. Клэггор не должен быть твёрдым, о нет. Он должен быть мягким, и Джинкс делает его из одёжных лоскутков и тряпья. Кусочков нужного цвета в её сундуке немного, и Клэггор выходит совсем небольшим и нестрашным. Она ловко размечает выкройку мелками, держа булавки веером в поджатых губах, машинкой укладывает строчки, набивает его шерстью эрбока, любовно латает поверх. И с какой-то особенной тоскливой нежностью зашивает аккуратную складочку рта в такой родной и тёплой маленькой улыбке. Теперь, чтобы оживить его, ей нужна всего лишь одна деталь. Джинкс тянется к большой жестяной шкатулке в задней части ящика, и — воздух в груди становится вдруг весь ватой изо льда, а между пальцев расцветает на миг ярчайшая голубоватая россыпь.

Сосудистые русла молний.

Капли дождя.

ляп пляп кап

Капли крови.

Звонкие кляксы. Не слёзы. Стекло и металл.

И голос, что бьёт её прямо в лицо, голос, который она слышит так редко-так редко-ТАК РЕДКО, который делает ей больнее ожогов, порезов и взрывов, голос, которого ей не хватает так страстно, хоть выплачь глаза дочерна, и которого она боится сильнее, чем самой жестокой смерти:

ДА ПОТОМУ ЧТО ТЫ ВЕЧНО ВСЁ ПОРТИШЬ!

ТЫ — ДЖИНКС

МАЙЛО БЫЛ ПРАВ

Джинкс зажимает уши руками и орёт в ответ ему во всё горло БЛА БЛА БЛА БЛА БЛА БЛА БЛА БЛА БЛА БЛА!!! до тех пор, пока не хрипнет сама, а слова не перестают звучать, заглушённые криком. Тогда она быстро, как воришка, выхватывает из шкатулки за ремешок круглые очки-гогглы и с цепкой обезьяньей разболтанностью перемахивает обратно на постель. Замирает, прислушиваясь по сторонам. Всё хорошо. Прошло. Прошло. Только гул воздуха в шахте и треск фитилей и граммофона. Отдышавшись, гогглы она надевает сверху на мягкое отсутствующее лицо, на причитающееся им место, так что их взгляд тут же принимается пристально следить за ней. Ремешок приходится подтянуть — эта голова гораздо меньше предыдущей. Покончив и с этим, Джинкс поднимает куклу перед собой на вытянутых руках. А потом привлекает, чтобы крепко поцеловать в лоб между всевидящих окуляров. Закрывает собственные глаза на несколько секунд. Прости. Стекло линзы касается её щеки — холодное, как его губы, которых у него больше нет. Клэггора она сажает в изголовье — он любит смотреть. — Меня тоже поцелуешь? — скалясь, тут же интересуется Майло. Ледяные на ощупь ладони движутся сверху вниз по её бокам, опускаясь на бёдра; пальцы — каждый на треть длиннее человечьих. Следом за ними, звеня пояском, отправляются на пол бриджи. Не отвечая ни назойливому рту, ни липким объятьям, Джинкс, как на эшафот, отрешённо забирается на него сверху. И, собравшись с силами, через отчаянное «не хочу» всё-таки делает это ради Силко, сама: седлает мёртвую твердь его тела, широко разведя колени — огладив пару раз рукой, опускается по оружейной смазке на прорезиненную ручку. Сцепив зубы, медленно — не привыкнуть. В этом нет никакого удовольствия. Не было, никогда. Это мучительно, раздирающе и отвратно. Но так надо. Надо. Не впустив в тело собственную Боль, чужой не насладиться. Плотно дойдя до конца, Джинкс напряжённо замирает над ним, обеими руками упершись в кушетку, опустив голову, свесив чёлку, закрыв глаза. Пытается передышать ощущения, как тошноту. Майло — внутри неё. Они — одно. Целое. Всегда были. Горят под ней крупными ярко-белыми точками запавшие глаза в темноте — потусторонне-ровный и полнолунный свет. Голодные. Презрительные. Пустые. — О-о, девочка-гений наконец поняла… с братишкой можно сделать всё, чего с папочкой нельзя, да? Тяжело поднимается взгляд. Мстительная усмешка криво ломает губы. — Всё, — чеканит она злобно. — И даже… это. Резко прижав его за горло к кровати, Джинкс быстрым движением вынимает из-за спины и наизготовку проворачивает перед его лицом нож с полустёртой «V» на рукояти. — Узнаёшь, чьё? Оо, эта остроконечная буква умеет делать больно, больней, чем любое остриё. Союз двух прямых и смелых линий — имён тех, перед кем они всегда склонялись. Майло сразу весь сжимается, шипя, внутри куклы, словно зверь, которому показали кнут, зверь, загнанный в кольцо из огня. От этой памяти у него тоже ломка, ещё бы. Голову пронзает звуками и криком, помехи, искажая каждую прямую линию в зубцы, изнутри царапают глазницы по кости. Но Джинкс крепко сжимает рукоять. Собой. И одну, и вторую. Трус. Он ведь всегда был трусом. — Убери-и-и!.. — рыча, беснуется под ней Майло, и это не его голос даже, ниже на целых два тона, вдесятеро расслоённый, изорванный эхом. Она почти перестаёт видеть его лицо из-за страха. — «Убери-и-и!»… — передразнивает Джинкс, ножом ласково проводя вдоль его грудины, задыхаясь от наслаждения. — А что ты дашь, чтобы я его убрала? Теперь-то он никуда не денется, не сбежит, не ускользнёт от неё в тень. Теперь он в её руках, в её теле, и — в ловушке. — Ты пожалееш-шшь об этом, сс-сука!.. — вырываясь, щёлкает зубами Майло. — Ты ещщ-щё пожалееш-ш-ш-шь!!! Боится. Сильное, уверенное присутствие за её спиной, и оборачиваться ей не нужно. Нож прочно лежит в руке — точно настоящий. Джинкс не мигая смотрит на жертвенно распростёртое внизу худое тело, почти лишённое черт, лишённое человеческого облика. На его месте должен был быть Силко. Если бы не они… это был бы Силко. С ней, под ней, в ней. Они сделали бы это с ним. Столько раз могли, но… Горящие в глубине глаза через один мерцают рыжим. «Я ведь самый страшный монстр из всех, помнишь?» Ей ни один монстр не страшен. В холодной мастерской становится горячечно жарко. Джинкс заносит клинок над плечом. Её колотит. Трясутся руки, дыхание судорожно рвётся, но она должна это сделать. Силко ведь сказал, что она сможет. «Просто… верь мне» Когда Джинкс с размаху вонзает в него нож, Майло кричит. И слышать этот пронзительный многоголосый вопль так непереносимо приятно, что вдруг в сладострастном спазме сокращаются стеночки, гладко обжавшие ствол. И это пугает. И захватывает дух. И это не остановить. — Сдохни, мразь! — хрипит она, дрожа, свирепея с каждым нанесённым ударом. — Сдохни! Сдохни!!! СДОХНИ!!! Длинно разрывается вдоль набитая подушка, а следом — зашитый внутри неё винный мех с пятью флаконами красной туши. Кожа лопается вдруг бритвенно, упруго, и алое выплёскивается ручьём на живот и на грудь, марая матрас и её руки, капая на пол. — Крови хочешь?! ПОЛУЧАЙ!!! За каждый раз, что он проникал, непрошенный, в её тело, Майло получает десяток ножевых в расплату. Разъяряясь, Джинкс с треском раздирает по лезвию прочную ткань, вспарывая его живот снизу вверх, и сверху вниз, и поперёк, да, да, ДА, и во все стороны летят мокрые чёрные перья. Майло, дёрнувшись судорожно пару раз, захлёбывается в этой бешеной ненависти, припадочно запрокинув шею — вся кровь, которую он пил из неё так долго, вся, вся льётся наружу горлом, вываливается из-под рёбер отвратительным влажным клубком, блестящими комьями вскрытой сырости и гнили. Словно она давит гигантского, насосавшегося паразита. Огромную, мерзкую, грязную вошь. И, о, видят боги, это лучше любого оргазма. Намного лучше, намного, в разы… Когда из растерзанного нутра больше ничего не льётся, отголоски наслаждения убийством стихают, а Майло замолкает насовсем, Джинкс приподнимается на коленях и отшвыривает прочь его выпотрошенную, пустую оболочку, тяжело и часто дыша. Косится диковато, переводя взгляд на Клэга. Клэггор — маленький, мельче неё. Смотрит испуганно в четыре стереоскопических глаза. Угрожающе раскрывает челюсти поперёк, застряв перед ней в углу. Безоружное брюшко трутня. Максиллы. Мандибулы. Хелицеры. Кто он такой против Королевы. Клэггору она просто отрывает голову. Сосредоточенный на работе, Силко даже вздрагивает от неожиданности, когда Джинкс бесшумно призмеляется перед его столом. В полутьме он не различает сразу, чем она забрызгана, тут же взволнованно приподнимаясь навстречу: — Джинкс?.. Бездна, что случилось?! Ты вся в крови!.. Она лишь ухмыляется торжествующе и безумно. Вытирает нос рукой с зажатым в ней ножом, оставляя на щеке длинную багровую полосу: — Это не моя. Вспрыгнув на стол, она вонзает лезвие в карту и решительно лезет к нему, заставляя упасть назад на кресло. — Джинкс… Она забирается ему на колени и, не дав сказать ни слова больше, целует. Жажда передаётся мгновенно, вспышкой огня по фитилю. Не смея сперва от изумления даже её коснуться, в следующие секунды Силко уже исступлённо обводит ладонями снизу вверх голую поясницу, в упоении отвечая маленькому жадному рту. Языком с силой гладит язык, собирая на вкус нетерпеливые стоны, обжигаясь об неё, через нет, через нельзя, через опасно... Через это тебя убьёт. Оторвавшись на мгновение, успевает выдохнуть лишь: — У тебя получилось? Джинкс не отвечает ничего, алчно затыкая его губами. Пальцы лихорадочно шарят по столу, и вместо того, чтобы погаснуть, лампа валится на бок, с грохотом опрокидывая в вертикаль рассеянные тени — плевать… Джинкс льнёт к нему под одеждой всё жарче, назад отъезжает кресло, ладони ищут тела, чтобы кожей к коже, ткань начинает раздражать, и в этом больше нет ни капли нежности — только горячая, вязкая, чёрная похоть. да. да. наконец-то Джинкс отбрасывает за спину тяжело мешающие косы. Задетая её рукой, лампа перекатывается ближе к краю, и тень от ножа на излом падает в угол между потолком и стеной. Такая… резкая. Вдвое темнее, чем нужно. он ненастоящий ненастоящий Джинкс знает, чья это тень, и оборачиваться ей не нужно. Даже если закрыть глаза, он не уйдёт. Пожалуйста, только не открывай. Только не дай погаснуть свету. Она отчаянно вжимается в Силко, ногтями больно впивается в плечи. Отзвякивают пряжки, застёжки, ремни — итог неотвратим. Это всё не по-настоящему Член требовательно и твёрдо упирается в пах между её разведённых бёдер. Там, в Силко — горячее, терпкое, нужное. Он может напоить её. Утолить её жажду. Это была всего лишь отвёртка, и ты это знаешь Это всего лишь нож Тень на потолке движется медленно сама по себе — неестественно, ломано перехрустывая в суставах. Тихий, безмолвный, никому ещё не заметный ужас. Джинкс всхлипывает, и Силко возбуждённо выдыхает в ответ, сжимает её крепче, не понимая ещё. Не видя. Детёныши всегда кормятся ртом ко рту. Особенно детёныши чудовищ. Губы Силко теплы и неровны от шрамов. У Джинкс три острозубых пасти — и ни одна не принадлежит ей. Максиллы. Мандибулы. Хелицеры. ты ведь не думала, что это будет так просто? Когда она выгибает шею назад под уверенными руками на лопатках, то всё-таки видит на потолке его. Глаза у неё закатываются добела, но Силко, расстёгивая её топ, не видит. Майло был прав Джинкс — Королева всех паразитов. Джинкс — Королева москитов и пещерных вшей. Каждому, кто встретится на её пути, она принесёт только боль и муки. Каждого, кто к ней прикоснётся, она высосет и поглотит целиком. есть ты будешь только для нас и между нами, милая Джинкс должна их накормить. Должна кормить их, даже дважды мёртвых. Силко теперь тоже им должен. Из-за неё. За то, что сделал. Ошибка. Это была ужасная ошибка. Тени подступают вплотную, и крик застревает в горле, а шёпот — в ушах. чернилами сыт не будешь, даже если они красны этого очень мало для троих мало нужно ещё сейчас Лампа скатывается на пол, бьётся и гаснет. Мурашками проступают по коже острия чёрных вороньих перьев. Грубо нырнув в поцелуй, Джинкс стискивает зубы резко и злобно, прокусив чужую губу между своих — до крови. Силко сдавленно вскрикивает, тут же толкая её рефлексом с обеих рук, но Джинкс держится челюстями так мёртво, что её приходится буквально отдирать от раны. Наконец он всё же вырывается, отпихнув её через силу на стол, отшатнувшись от неё за спинку кресла, выставив его перед собой, словно пытаясь им от неё защититься, прижимая ладонь к лицу. Смотрит, не веря — ни сказать, ни вздохнуть от боли. Джинкс, съёжившись, вся подбирается перед ним, и в ужасе немигающие глаза её — синева болотных огней. Солоно языку, солоно, медно и так горячо — что хочется вырвать. Что она наделала. Что наделала. Тьма по-мальчишечьи дерзко смеётся — где-то далеко и почти над ухом. Они всё-таки своего добились. Джинкс скулит и что есть силы давит себе на виски, пытаясь унять этот страшный смех — но от него не укрыться. Нигде. Кровь бешено пульсирует в голове. Стынет на кончиках пальцев. это не моя не моя не моя Клэггор нависает сзади громадой высотой метра с три, облизывая излом дочерна вскрытых костей. Майло сыто утирает рот и ухмыляется криво. — Конечно, не твоя, дурёха. Вообще никакого сравнения.