Другая ночь

Большая благодарность Lada Buskie за советы и помощь.

«Ах, зачем я не лужайка, Почему я не лужок! Вся пушистая, как зайка, Я б раскинулась у ног — Посмотри, какая травка, Как на ней легко и мягко, Ах, зачем я не лужайка, А ты не ручеек?» (к/ф «Тень, или Может быть, всё обойдётся» 1991 г. Песня Юлии Джули «Лужайка»)

Так вот какой она стала на самом деле после пятилетней разлуки! Подобрать слово было чрезвычайно трудно. Да и не был никогда Штольман силен в словах. Но прежде всего на ум приходило — «взрослая». Не пыталась казаться взрослой. А была ею. Как отрадно — видеть лицо Анны, не стянутое ледяной маской. Не искаженное брезгливой гримасой, или злой насмешкой. Не одурманенное какой-то искусственной, хмельной игривостью. Без горделивой снисходительности королевы к простым смертным… Это лицо — осунувшееся и бледное, было вновь обращено вовне. В мир, где безусловно требуются забота и милосердие барышни Мироновой. И она была готова их давать. Не считая. Не загадывая, сколько останется самой. Как часто эта щедрость злила его. Он боялся за Анну, которая по доброте душевной верила даже явным лицемерам и лжецам. Что уж говорить о невинных, которым требовалась защита! Он рычал, кричал, тряс ее за плечи, надеясь вразумить. Пытался отговорить соваться в темноту. Надеялся, что Анна научится беречь себя — а не только добро и справедливость. Но вот прошло пять лет. Что ж, Штольман увидел женщину, которая умела думать о себе. Умела отказывать, резко и грубо. Держать просителя в напряжении — поможет, или нет. Причем, решение зависело не то от случая, не то от ее переменчивого настроения. Эта женщина не стеснялась ударить расчетливым словом. Походя оскорбить. Понравилось вам, господин надворный советник? Нет. Было горько и страшно. Запертый внутри Двойника, втянутый в постыдную женитьбу, ответственность за изломанную личность Анны он тоже взял на себя. Только редкие всплески ее неожиданной доброты — почти прежней, давали надежду. На то, что не целиком умерла барышня Миронова в ночь его исчезновения… Не умерла. Тоже превратилась в пленницу. И опять из-за невозможности оставить в беде — его самого. Платя за призрачное обещание помощи щедро и безоглядно. Значит, возвращаемся к тому же, господин надворный советник. Все случившееся — на вашей совести. Как бы не отрицали это синие глаза, полные слез. Его настоящей Анны… Нет. Сейчас Штольман имеет на нее право еще меньше, чем пять лет назад. Кого бы он не считал своей истинной женой, закон гласит другое. — Нежинская, — тихо, одними губами произносит Анна. Как ей удалось добиться свидания? Его без объяснений привели в комнату для допросов. Но вместо следователя там оказалась Нина. В серой бесформенной робе, бледная, с гладко зачесанными волосами. Только глаза были живыми и яркими. Вспыхивали, точно угли, маня и отталкивая одновременно. Именно этот взгляд, исполненный фанатичной веры в некую новую роль, сразу насторожил Штольмана. Но увы, не его Двойника. Сущность последнего складывалась из крайне гибкого понятия о принципах, душевной слабости и недалекого ума вкупе с самоуверенностью. Сию убийственную смесь дополняли приступы нелепой сентиментальности, следование которым гостеприимно распахнуло перед настоящим Штольманом двери в персональный ад. В первую встречу Нина говорила… ни о чем. Вздрагивала. Заглядывала в глаза. Страстно повторяла — «Как я рада, что ты жив!». Твердила, что ей страшно. — Якоб, меня наверняка повесят! Неужели тебе совсем не жаль? Что чувствовал он сам? Усталость. Эти слова, жесты, всхлипы были знакомы по прежней жизни. И словно приевшийся крик «Волки!», уже не вызывали никакого желания спешить на помощь. Отбирая у Нежинской проклятые документы, он еще пытался убедить ее исчезнуть — и тем спастись. Она же продолжила делать ставки, надеясь получить не то деньги, не то выход на новый виток игры. И потеряла все. Как и Штольман. Сражаться против предателей — и стать предателем в глазах закона самому. Действительно, сейчас именно его «сообщница» заслуживает веры и сочувствия! А вот Двойник дрогнул. Нина, которую он знал по воспоминаниям Штольмана, холеная красавица Нина рыдает перед ним, облаченная едва ли не во власяницу! Какое утешение для самолюбия Тени, вынужденной пребывать в теле арестанта. Он физически ощутил в тот момент страдальческое выражение лица Двойника. Понял, что горло перехватило от неуместного умиления. С отвращением увидел, что его руки, повинуясь новому хозяину, тянутся к плечам Нежинской… — Не нужно, Нина! Успокойся… Кажется, она сама удивилась столь легкой победе. Из-под опущенных ресниц блеснул внимательный оценивающий взгляд… Штольман неловко дернул головой, словно пытаясь смахнуть липкую паутину. Анна крепче сжала его пальцы, наклонилась, тревожно всматриваясь в лицо. — Яков Платонович, вам плохо? Плохо, Анна Викторовна. Только вот рана здесь не при чем. Просто нужно рассказать вам наконец, как вышло, что он попал в глупейший капкан. Пусть и повинуясь чужой воле. "— Якоб, послушай. У меня есть сын. Я не успела его признать, и после моей смерти он останется ни с чем. Нищим. Одиноким. Никому не нужным. Он незаконный, и по наследству ничего не может получить! Помоги ему!" — Это ужасно, — шепчет Анна, — бедный мальчик… Несчастная мать… — Анна Викторовна, поверьте, его матери ваше сочувствие точно не нужно! — не может сдержать прорвавшегося раздражения Яков. Нет, не на Анну. Она — вот такая, как есть. Способна пожалеть даже Нину. Но будь прокляты те, кто расчетливо манипулирует чужой добротой и честью. Но она, кажется, обиделась. — Нежинская попросила, чтобы я женился на ней, — продолжает он, — чтобы после ее казни моя доля наследства перешла к мальчику. — А что же вы? — упавшим голосом спрашивает Анна. — Если бы я! — зло бросает он, — если бы! Я сказал бы, что жена у меня уже есть. И никакой другой брак я заключать не вправе. Но Двойник только поражался его бесчувственности и жестокости. Женщина просит! Сама. Она в отчаянии. Это же ненадолго! Их обвенчают, ее казнят, а он опять свободен. Да еще и при наследстве. Конечно, деньги ребенку, но мало ли, может быть у Нины еще что-то припрятано. Разыскать это легче, став ее мужем. — А что Анна Викторовна? Она и не узнает ничего. Да и сама, может быть, уже замужем. Какое слово, какое обещание? Ничего ты ей не обещал, и нигде ваш брак не записан. Ночь вместе — это только ночь. А вовсе не свадьба. Барышня сама… Тьфу, вот зачем было сейчас повторять эту мерзость вслух? Глаза Анна расширились и потемнели от боли. — Он считал, что я… После всего… не могу ожидать уважения? Что со мной можно вот так… — она беспомощно замолчала. — Аня, — твердо произнес он, ловя ее растерянный взгляд, — я так не считал. Никогда. Я удерживал его вдали от вас. Но надолго моих возможностей не хватило. Да, перед приездом он, кажется смог достучаться до Двойника, убедить не подходить к Анне. Угрожал, требовал. Пугал бесчестим, позором, ответными мерами со стороны мужчин-Мироновых… Но все его аргументы перестали действовать очень быстро. Для Двойника существовало только здесь и сейчас, а здесь и сейчас он возжелал близости с Анной. Как до того пылко захотел стать фиктивным, но спасителем-супругом бывшей фрейлины. Почти все силы Якова уходили на то, чтобы Двойник не переступал черту. И пусть новая Анна (вернее та, которую он ею считал) вызывала разочарование и горечь. Но она все равно не заслуживала столь подлого циничного обмана. Ни одна женщина не заслуживала… Анна, настоящая Анна прижала вдруг его руку к мокрой щеке. Улыбнулась: — Я знаю, что вы так думать не могли — и поцеловала стиснутые пальцы. Пушистая прядь, выбившаяся из прически, защекотала тыльную сторон ладони. Ему стало трудно дышать. Да что же это за судьба такая — защищать любимую женщину от себя самого?! — Меня и Нежинскую обвенчали в тюрьме, — резко произнес он, — не понимаю, кто позволил сделать это. Подследственных не венчают! Но брак был заключен. Впрочем, здесь все неправильно. И очень подозрительно. Даже этот мальчик, Володя. — А что не с ним не так? — нахмурилась Анна, — ведь он … существует? — Существует, — вздохнул сыщик, — я навещал его, когда вышел из тюрьмы. Ему около восьми лет. Способный. Воспитанный. Но… Не сочетается он с Нежинской. Верней то, что он вспоминает о ней… — Может быть, мы несправедливы к Нине Аркадьевне? Мальчик знает ее совсем с другой стороны. Она для него — мама. На лице Анны — глубокая грусть. Последнее слово — «мама» — произнесено с особой нежностью и … Завистью? "— Женщина просит не за себя! За ребенка. Я обязан, как мужчина… — А ты не думаешь, что после той ночи у Анны тоже подрастает сын? Мой сын! — Правильно! Мы поможем сыну Нины. А кто-то выручит Анну и ее ребенка… — Ты мерзавец! — А ты — бесчувственный эгоист. Но к счастью, решения принимаю я…" — Нет, Анна Викторовна. Здесь дело совсем в другом. И я обязательно разберусь в этом. Теперь-то уже никто не помешает. — А что же с Ниной? Где она? — В последний момент казнь для нее заменили каторгой, — коротко объясняет он, — когда она уже стояла на эшафоте. От всего пережитого Нина Аркадьевна сошла с ума. Ланге — ее лечащий врач. Правда, с какой стати он решил громогласно передать привет от нее — не знаю. Впрочем, сделай он это в мае, я был бы ему весьма благодарен. — Почему? — спросила Анна. — Чтобы вы знали правду, которую Двойник не желал вам сообщать. Неужели вы не понимаете? Вы нравились ему, очень … нравились. Ему хотелось дойти до конца. Но узнай вы о жене, надежда на отношения была бы потеряна. И лучше бы вы возненавидели меня тогда! До нового сближения, которое вас погубило! Кажется, он слишком напрягся. Слишком резко дернулся вперед. Под ребрами полоснуло болью. Крик удалось сдержать, но на висках выступил пот. Дыхание сбилось. Штольман откинулся на подушки, прикрыл глаза. Гнев и стыд душили его каждый раз, когда он вспоминал ухаживания Тени. Творимые в стиле недоброй памяти инженера Буссе. — Яков Платонович! Яков… Он чувствует, как ее пальцы отодвигают одеяло, исследуют повязку. Видимо, крови нет. Анна немного успокаивается. Накрывает его, поправляет подушку. Чем-то вытирает лоб. — Ну поймите же, мне все равно! Люди могут думать все, что им заблагорассудится. Я ничего не боюсь. Главное — вы живы. Она опять не думает о себе. Штольман открывает глаза, стараясь донести правду, весьма суровую, и неприглядную. — Анна Викторовна, а ваша жизнь? Ваша репутация? После всего… Я очень хорошо понимаю господина Клюева. Если бы мог — вызвал бы на дуэль себя сам. — А вы и вызвали, — уверенно заявляет вдруг Анна, и даже улыбается краешком губ, — той ночью. И победили! Он не успел придумать, что ответить на это. Скрипнула дверь. Доктор Милц с одного взгляда оценил состояние пациента. — Анна Викторовна, я, кажется, весьма настоятельно просил не волновать Якова Платоновича! К тому же, хочу напомнить — другие больные в больнице тоже есть. Попрошу вас им так же уделить внимание. ______________________________ Продолжение следует.