Сохрани…
«Как счастливы все люди На праздник Рождества! И, может быть, не будет Голгофы и креста…» (к/ф «Тень, или Может быть, всё обойдётся» 1991 г. «Рождественская песня»)
Кутаясь в теплый стеганный капот, Анна вышла в гостиную. Села к столу, сцепив замком дрожащие пальцы, уткнулась в них лбом. Опять она не выспалась толком. Уж лучше бы являлись духи — самые страшные, самые упрямые! Нежели эти сны… … Он шел по улицам города, такой же серый, как беспросветное снежное небо. Не шел даже — ковылял, тяжело налегая на трость. Для посторонних его лицо не выражало ничего. Она же видела застывшее отчаяние, с которым человек может шагать только к собственной могиле. — Яков! Он не слышит. Потому что Анны здесь нет. Она не хочет его знать, замкнувшись в собственных жалобах и разочарованиях. И он идет один, на виду у всех, униженный и виновный. Никому не нужный в этом городе. И во всем мире. — Это не я! Я здесь! Я люблю тебя! Яков!!! Снова Анна проснулась в слезах. Глухие рыдания превратились в настоящий звериный вой, который перебудил бы дом, не вцепись она зубами в подушку. Неужели это возможно? Неужели она, Анна, способна на подобную жестокость? Злобу, мстительность, гордыню? Да с такой душой лучше не жить! Утро еще и не думало заниматься. Даже Домна спала. Анна попыталась разжечь спиртовку, приготовить кофе. Но руки не слушались. Тогда она накинула капот, и пошатываясь, побрела прочь из своей комнаты. И вот — сидит здесь, в темноте, пытаясь унять дрожь и тревожно колотящееся сердце. На работе было легче. Входя в больницу, Анна вместе с белым халатом словно надевала на себя броню, которая защищала от мучений и страха. Пациенты не виноваты в том, что у врача болит душа. Они имеют право получить помощь и заботу, а не истерические приступы нервной барышни. А кроме того, здесь, совсем рядом был Штольман. Пару раз ее посещала шальная мысль — принести раскладную койку, и ночевать в палате Якова. И бог с ними, со сплетнями — хуже, чем есть, уже не будет. Но Анна не могла допустить, чтобы и Штольмана будили по ночам ее дикие крики, если кошмары не прекратятся. Опять вспомнилось похудевшее, отчаявшееся лицо из ее сна. Ресницы набухли слезами. Анна замотала головой так, что крохотные капли полетели в разные стороны. Никогда! Никогда он больше не будет один. Никогда не пойдет по улицам, словно на Голгофу, провожаемый любопытными взглядами. Анна встанет рядом. Разделит с ним любое осуждение и позор. И если надо — закроет собой от выстрела, или ранящего слова. «Мой Штольман…» Может быть, она слишком явно выражает свою жалость, и этим обижает? Вдруг Якову неприятно, что над ним хлопочут, как над ребенком? Но что же делать, если сердце и правда, рвется от любви — и да, именно жалости. Сострадания к сильному, гордому человеку, который попал в страшные жернова бесчестья и клеветы. Который вынужден расплачиваться за чужую подлость и трусость, не имея никакой возможности и слова сказать в свою защиту. Она, Анна — единственное оправдание для него. Может быть, видя, что обесчещенная барышня остается вместе со своим избранником, хоть кто-то заподозрит, что в этой истории виноватых нет. — Аннет? Доброе утро, — раздалось за спиной. Она вздрогнула и обернулась. Для самого дяди предыдущие сутки явно только что завершились. Браво расшатав очередные устои, Петр Иванович вернулся домой победителем. — Доброе, — ответила Анна, и не удержавшись, шмыгнула носом. С дяди вроде как слегка слетело довольство и умиротворенность. Он шагнул ближе, и ласково тронул племянницу за плечо. — Не плачь, Аннет. Ни один человек в мире не стоит наших слез. А тот, кто стоит, — он назидательно поднял палец, — никогда не заставит их проливать. Анну передернуло от категоричности и иезуитской лживости этой фразы. Она аккуратно высвободилась из-под дядиной руки. — То есть, я не стою слез, — спокойно подытожила Анна, — ведь мама так часто из-за меня плачет. Дядя заметно смутился. — Эээ… Душа моя, это немного не то. Родительские чувства… гм… Они иные. — А я не вижу большой разницы, — возразила Анна. Дядя шумно вздохнул. Пожал плечами, побродил по комнате. Чиркнув спичкой, зажег свечу. Наконец, сел рядом с Анной, глядя хмуро и не слишком одобрительно. — Аннетт, я уже давно хочу … побеседовать. А тебя либо не бывает дома, либо ты явно ничего не видишь и не слышишь вокруг. Так вот, я — как ты знаешь, никогда не был человеком строгих нравов, но… То, что сейчас делаешь ты, переходит все возможные границы! Открыто заботишься о человеке, который тебя скомпрометировал, готова пропадать у него день и ночь. Только, пожалуйста, не говори мне о врачебном долге! — спешно предупредил Петр Иванович. — Не скажу, — ровно произнесла Анна, не отрывая взгляда от свечи, — хотя это тоже важно. Но главное — я люблю Якова Платоновича. Я ему верю. Я буду с ним рядом. На любых условиях. Несколько минут дядя молчал, переваривая услышанное. — Анна, — очень серьезно сказал он, — ты понимаешь, что делаешь с собственной жизнью? Ты ведь сжигаешь мосты. Тебя скоро не буду принимать ни в одном доме — в отличии от Штольмана, кстати сказать! — Ну да, тебе ли не знать, — усмехнулась Анна, — никто не осудил тебя за Глафиру. И за Ариадну… А что люди говорили о них, дядя? Раньше, кажется, ты больше оберегал незамужних девиц. — Ты не понимаешь… Это другое дело… Они сами согласились, и вообще… — Я тоже согласилась сама. — Дитя мое, ты же все пускаешь под откос! Виктор вне себя. Мать… Мария Тимофеевна, как ты верно заметила — плачет. Из-за тебя. Не может писать, у романа летят все сроки, а… — А тебе срочно нужно реклама духОв? — вскинулась Анна, — дядя, что с тобой стало? Почему? Как… как ты мог участвовать в этой дуэли — да еще на стороне Клюева? Готовить пистолеты, вымерять дистанцию, зная, что Яков может погибнуть! — Дуэль — мужское право, дитя мое, ты в этом так и не научилась разбираться. Андрей Петрович — мой друг, Аннетт, и дело чести требовало… — Но если бы не Штольман, ты уже два раза мог бы пойти на каторгу за убийство! — с болью произносит Анна, — а история с Андреем Кулагиным? Да это ты, ты должен был встряхнуть меня, потребовать выслушать Якова, заступиться за него! А ты помогал его … убить. Петр Иванович вскочил с места, едва не уронив свечу. — Аннет, я всегда был на твоей стороне. Содействовал, защищал и выгораживал. Но сейчас уж, прости, понять не в состоянии. Ты словно не в себе. Анна почувствовала, что против воли начинает улыбаться. — Ошибаешься, дядя. Я как раз в себе. Полностью в себе. Раздраженно махнув рукой, Петр Иванович вышел из комнаты. Анна осталась на месте, глядя на крохотный золотистый огонек, который слега расплывался, но дарил тепло. И надежду. … Идти было больно и тяжело. Но справляться с этим он привык, и, если бы не хромота — ничто бы не выдало немощности. Куда хуже — ощущение полного одиночества и ненужности. У него нынче нет друзей. И нет любимой женщины, которая по его вине оказалась опозорена на глазах всего города. Она больше не взглянет на него. Не улыбнется — и правильно сделает. Ничего иного он и не заслуживает. — Яков! — бьет прямо в голову ее отчаянный крик, — Яков! Не надо, Анна Викторовна. Не подходите к нему. Все справедливо, этот негодяй получил по заслугам. Не губите себя окончательно. — Это не я! Я здесь! Я люблю тебя! Крик превращается в глухие рыдания, а потом и вовсе переходит в тоскливый, безнадежный вой. Нет, это уже страшнее поруганной репутации! — Анна Викторовна! Аня! Штольман резко садится на постели. Боль в почти зажившей ране помогает вернуться к действительности. Снова сон. Хотелось бы верить, — хотя бы не вещий. За окном — хмурое зимнее утро. Белесый свет не вызывает особой радости. Улечься бы обратно, с головой накрывшись одеялом. Но тягостное состояние, вызванное кошмаром, не рассеивается. Нарастает тревога — что с Анной? «У нас с вами случайно ничего не бывает…» Он выходит в коридор — теперь это уже не доставляет таких сложностей, как в первый раз. Через несколько шагов понимает, что забыл в палате трость, но решает не возвращаться. Почему-то кажется, что каждая минута дорога. За дверью приемной слышны голоса. В одном из них — негромком, ровном, он с облегчение узнает Аннин. Другой — сперва просто язвителен и резок, затем вдруг поднимется до крика. Яков решительно распахивает дверь… Сегодня волшебство докторского халата не подействовало. Анна чувствовала себя совершенно разбитой, да и выглядела не лучше. Из зеркала на нее смотрела какая-то посмертная маска — белые скулы, и темные провалы глаз. Похлопывания и пощипывания не помогали. Она впервые с некоторой симпатией вспомнила об арсенале косметики, все еще лежащей в недрах туалетного столика. Тень пользовалась ею, не советуясь ни с приличиями, ни со вкусом. Анна собиралась выкинуть все — только руки никак не доходили. В любом случае, показываться в таком виде на глаза Штольману — немыслимо. Значит, навестит его после приема больных, а не до. Возможно, к этому времени она будет немного больше напоминать живого и вполне счастливого человека. За спиной раздались шаги, и голос доктора Скрябина, как всегда, наполненный ядовитой иронией, произнес: — Анна Викторовна, вы еще не устали на виду всего города высокопарно гибнуть за любовь? — И вам здравствуйте, Иван Евгеньевич, — подчеркнуто спокойно отозвалась Анна, не оборачиваясь. — Вот так уедешь на неделю, — продолжал тот, — и пропустишь самое интересное. Какой сюжет! Действие! Игра — прямо на разрыв. Спешите видеть — новая Лариса Огудалова, не иначе. Анна слышала, как Скрябин прошел к окну, потом обратно. Ее пальцы, перебиравшие истории болезни, опять еле заметно дрожали. — Я как-то предполагал в вас немного больше соображения. Разочарован, — усмехнулся собеседник, — чего ждать дальше в этом спектакле? «Ищите меня в Волге», простите — в Затони? Или, как другая Анна — лучше под паровоз? Вы уж меня заранее предупредите, я прослежу, чтобы с полотна вас сняли в наиболее презентабельном виде. — Прекратите, — Анна упорно не поднимала на него глаз. — А я-то поверил, что и среди женщин существуют люди, способные жить осмысленно. Для которых важно дело, а не телесное томление. Потому как томление разума в вас ныне предполагать не могу. Анна аккуратно подравняла стопку бумаг. Почему он столь жесток? Умышленно жесток. Как тогда, с раненным мальчиком, пытавшимся застрелиться. И его матерью. Ребенка вслух назвал идиотом. Рыдающую женщину — дурой. Господи, а Тень только кивала, глядя на Скрябина, как на героя. Это Анна возмутилась, несмотря на непреходящую боль после «привета от жены». Но права голоса у нее еще не было. — Иван Евгеньевич, я благодарна вам за то, что вы для меня сделали, — тихо сказала Анна, — но сейчас попрошу закончить этот разговор. Я сделала свой выбор. Окончательно. И вполне осмысленно. Скрябин подошел ближе, стараясь заглянуть ей в лицо. — Посмотрите на себя — вы растоптаны, униженны, опозорены! А ведете себя, как экзальтированная институтка! Опять пошли на поводу у глупейших инстинктов. Но я не могу позволить, чтобы врач… Да, да врач! Растрачивала себя на пошлые любовные связи! Анна возмущенно подняла голову. Скрябин уставился ей прямо в глаза, явно готовясь продолжать, но… Черты его лица страшно исказились. Он схватил ее за плечи, всматриваясь с каким-то жадным отчаянием. — Это же не ты! — закричал он вдруг, — не ты! — Отпустите меня! — потребовала Анна. — Где она? Где?! Железные пальцы вцепились в горло, сминая ворот халата. Анна безуспешно рванулась прочь, от его рук и совершенно безумного взгляда. Удар, нанесенный сзади, пришелся вовремя. Скрябин замер, его пальцы соскользнули с Анниной шеи, глаза закатились, а сам доктор навзничь рухнул на пол. Позади, сжимая сломанную табуретку, и тяжело дыша, стоял Штольман. _____________________________ Продолжение следует.