Другая ночь

Спасибо Lada Buskie и Sowyatschok

"За правду он пойдет в тюрьму: Благое дело – свято. Страшись его, не верь ему, Не верь, Аннунциата!" (О.Анофриев: либретто мюзикла по сказке Е. Шварца "Тень", 1987 год. "Песня кухарок")

Мария Тимофеевна сидела в кресле у камина. Брала в руки какие-то листы, решительным движением разрывала их пополам, и отправляла в огонь. Смотрела пару секунд, как они скручиваются и темнеют, подталкивала кочергой. И все повторялось сначала. — Мама, что ты делаешь? Анна прошла через темную комнату, опустилась на колени рядом с матерью, и тревожно заглянула ей в лицо. Глаза Марии Тимофеевны были расширены, и лихорадочно блестели, на щеках проступал румянец — не то от волнения, не то от близости пламени. Или от болезни? — Жгу роман, — резким и каким-то надтреснутым голосом объявила Мария Тимофеевна. — Но… — растерялась Анна, — ты же была так счастлива, когда писала? — Счастлива? — Мария Тимофеевна рванула еще один лист, — о да, безумно! «Записки на семи листах, дуэли, сплетни, кольца, слезы!» — «Обманы, сплетни…»* — машинально поправила Анна. — Да и пусть, — отмахнулась мать, — тоже самое. Она вдруг уронила руки на платье, и печально посмотрела на дочь. — Это же я просто плакала, Анечка, — тихо призналась она, — так-то вы привыкли, да и сама привыкла. Слезы мои дешевы, чуть что — у мамы нервы… Это, мол не всерьёз… Пустырником лечится. — Мама! — Анне стало стыдно и страшно, — ну что ты… — Да-да, — ее губы искривила принужденная улыбка, — а тут вроде и полегче — пишешь, сочиняешь, уж такие страдания нагромоздишь. И твоей боли вроде нет, это все Агата там … То ревнует, то умирает, то с ума сходит. Порыдаешь вот так, над бумагой, под граммофон, — и день не зря прошел. А ты уже не брошенная жена, а новая независимая женщина. С профессией… Последние слова Мария Тимофеевна произнесла очень медленно, с ощутимой горечью. Не зная, что сказать, Анна осторожно коснулась маминой руки. Мария Тимофеевна судорожно стиснула ее пальцы. И тут по-настоящему расплакалась. — Я же понимаю тебя, Анечка! Понимаю. Ну вот сказали бы мне… сейчас, что Витя мол ранен, болен. Умирает. Разве бы я к нему не кинулась? Разве не забыла бы об всем? Не простила — если бы вернулся? Как прежде, никогда уже не станет, но нельзя же, нельзя иначе, если любишь! А я люблю. Все равно ведь люблю. Как и ты… Повисла тишина. Только огонь радостно трещал, пожирая приключения своенравной Агаты и коварного Платона. — Только мы-то все равно — муж и жена, — тихо продолжала Мария Тимофеевна, — ну оскандалились, да, но кто камень в нас бросит. А что с тобой будет, Аннушка? Кем ты будешь? Как вы жить полагаете с… господином Штольманом? Анна только вздохнула. Господина Штольмана самого еще надо было убедить в том, что как бы не повернулось дело о разводе, они будут вместе… Утром он не позволил проводить себя до гостиницы. Остановил пролетку у особняка Мироновых, и сказал, что дальше доберется самостоятельно. — Я вам очень благодарен, Анна Викторовна. Но прошу вас, возвращайтесь домой. Лицо его казалось непроницаемым, но во взгляде Анна теперь легко угадывала и тревогу, и грусть. — Яков Платонович, но ведь жила я как-то все это время, — как можно убедительнее ответила она, — на работу ходила. И сегодня у меня ночное дежурство… Он напрягся. Нахмурился. Неужели это из-за глупой Марфы Кайсаровой? Или из-за Крутина? — Но до вечера вы можете побыть дома? — упрямо настаивал Штольман. Самое время было поспорить. Рассердиться. Съехидничать что-нибудь остроумное. Как во времена бесконечных словесных поединков за ее безопасность. Но подобные пути остались в прошлом. Анне казалось, что Штольман буквально обожжен тем, что сотворили Тени. И новая тонкая кожица только-только начала нарастать поверх ожога. Ее страшно задеть любым неосторожным словом, не то что неудачной шуткой или колкостью! В главном она ему все равно не уступит. Они принадлежат друг-другу — по закону ли, без… Здесь иного ответа не существует. Но разве так трудно провести день дома, если любимому человеку это принесет немного спокойствия? — Хорошо, — Анна улыбнулась, глядя ему в глаза, — я обещаю, что до самого дежурства никуда не пойду. Снова погладила воротник пальто. И обняла, прижалась к щеке Якова, который замер, забыв, кажется дышать. Потом медленно и осторожно, одной рукой обхватил в ответ. Опять, опять все приходится делать самой! Ну и сделала. Поцеловала — раз, другой. Тут же отстранилась, вздохнула, и спрыгнула с пролетки. А то ведь Штольман вполне мог попытаться слезть, чтобы помочь спуститься барышне. Он себя беречь не будет. И ей, Анне, нужно об этом помнить. Она шла к особняку, то и дело оглядываясь. Штольман смотрел ей вслед. И только когда Анна скрылась за дверью дома, пролетка тронулась с места, увозя судебного следователя в гостиницу. — Будем жить мама, — как можно уверенней ответила Анна, — если Яков Платонович выполнит здесь одно важное поручение — ему могут помочь с разводом. Но даже если нет… Я все равно его не оставлю. — А дети? — мамин взгляд прожигал до глубины души, — пойми, они будут незаконнорожденными! И я не смогу помочь, потому что усыновить их нам с Ви… Виктором Ивановичем не дадут. У нас есть ребенок — ты. Горло словно сдавило железной клешней. На глазах выступили слезы. — Они будут нашими, — с болью и нежностью произнесла Анна, — любимыми. Мы сделаем все, что можно. Вдруг, все-таки разрешат признать? Только бы они были… Полуобгоревший листок проскользнул сквозь решетку, и упал прямо к ногам Анны. Она торопливо схватила его, сдувая красноватые искорки по краям. Разгладила на ладони. «Презрев условности света, горделивая Агата припала к мужественной груди Платона, исторгая потоки слез и радостных поцелуев. — Навсегда! — возопил ее избранник, падая на колени, и протягивая старинный венчальный перстень всех своих предков…» — Господин Ребушинский расстроится, — вздохнула она, — и дядя. — Алексея Егоровича жаль, — согласилась мама, — хороший он человек, как оказалось. Надо как-то деликатно… намекнуть, чтобы надежд не питал. А то ведь … больно ему будет. А уж Петр Иванович пусть сам пишет, и хоть на каждой странице героинь духами поливает. У него личный опыт — не чета моему! Вот пусть и вдохновляется. Еще одна страница, разорванная с треском, отправилась в огонь. Обычно Анна всегда заступалась за дядю. Но сейчас оправдательных слов у нее не находилось. — Мне пора, мама, — вздохнула она, — в больнице ждут. Ты прости меня! Я последнее время обо всем забыла, кроме… Не закончив, она встала. Поднялась и Мария Тимофеевна. — Ступай, Аннушка. Не тревожься. И… знаешь, что? Она взяла дочь за плечи, заглянула прямо в глаза: — Я горжусь тобой. Нет, правда! Вот про кого роман писать — только настоящий, а не книжонки для горничных! Образованная. Умная. Смелая. Да только что же Господь счастья тебе не дает… — и мама опять горько заплакала. Анна не помнила, как и добралась до больницы. Подумать только — мама! Мама, которой так важно было мнение окружающих, ценившая правила и этикет, встала на ее сторону. Поддержала. Сказала, что гордится. А она, Анна, все эти дни пробегала мимо, думая только о себе. Вернее — о Якове… Да, его с мамой сейчас все равно лучше вместе не сводить. Мария Тимофеевна с теплотой и тревогой говорила о дочери, о возможных внуках. Но господин Штольман, упомянутый один раз и весьма холодным тоном, явно мог рассчитывать только на скандал. Хорошо, если без летающих предметов. Ночь выдалась спокойной. Тяжелых и сложных пациентов не было, а из сестер сегодня дежурила Валентина, которой можно было полностью доверять. Анна сидела за столом, заполняя и раскладывая истории болезни. Свет керосиновой лампы разгонял сумрак, словно создавая маленький защитный круг. И вдруг она ощутила знакомый холодок. Сквозняк тронул волосы, шевельнул бумаги на столе. Анна медленно подняла голову. Прямо перед ней, на фоне шкафа с лекарствами возник призрак молодой девушки. Почему-то стало трудно дышать. В районе солнечного сплетения нарастала боль. Или Анна уже забыла — как это, общаться с призраками? После ранения Штольмана ей никто не являлся. Не было нужды? Или она опять временно потеряла способность видеть? — Кто ты? — все же сумела произнести побелевшими губами Анна, — чем тебе помочь? Распущенные темные волосы. Мокрые… Очень милое, кроткое, умоляющее лицо. На скуле — синяк. Простая, светлая одежа истерзана, рукав распластан. Пуговицы на кофточке вырваны с мясом. — Что с тобой случилось? — опять спрашивает Анна. Девушка качает головой: — Батюшка, — шепчет она, — спаси его! Останови… Голова становится тяжелой. Никак не сделать вздох — все горит внутри. Звенит в ушах. Но Анна усилием воли еще удерживает на месте сознание. — Останови! Убийство… Прямо перед глазами Анна видит чернильницу. Перо. Темное пятнышко рядом напоминает рыбку… Это не чернила. Кровь. Ее кровь — из носа. Анна выпрямляется. Хорошо, что на халат не попало. Платком вытирает лицо. Оглядывается. Девушки нет. Комната словно качается. Дурнота медленно отступает, оставляя вялость и опустошенность. О чем ей пытались сообщить? Что случилось с этой девушкой? Почему она говорила об отце? «Спаси его…» Анна трет виски, глубоко дышит. Неудивительно, что Тени — самовлюбленной и капризной, так не нравились визиты духов. Ничего, сейчас все пройдет. И можно попробовать снова. Ей хотят рассказать что-то очень серьезное. С девушкой произошла беда, она погибла, но сейчас беспокоится об отце. Убийство… Отца хотят убить? — Призрак девушки, который приходил, явись мне, — медленно произносит Анна, — призрак девушки… В голову впиваются острые иглы. Мелькают картинки — буря, река, холодные волны. Страх, отвращение, боль и отчего-то — ужасный стыд. Старый человек в темном мундире рыдает над гробом. Письма, письма, целый поток писем и конвертов… Нож — лезвие сперва чистое, а потом словно наливается кровью. «Останови его!» Анна подходит к окну, дёргает створку. Жадно глотает холодный воздух. Произошло что-то кошмарное. Грязное. И еще может произойти. Но ей самой с этим не разобраться. Нужно рассказать Штольману… Нет, Штольман еще болен и слаб. А вот Антон Андреевич! Скоро наступит утро. Анна сбегает в участок, и расскажет все, что ей сообщили. Главное, понять, кто же этот старик. Тогда они смогут его спасти. _____________________________ * А.С.Пушкин «Евгений Онегин» Продолжение следует