Другая ночь

Автор благодарит Lada Buskie, Atenae и SOlga.

«В том мире, где все продается за деньги, Где счастье богатым, а бедным — беда, Лишь только поэты и малые дети О сказках мечтают еще иногда…» (к/ф «Тень» 1971 год. Песня «Приходит пора»)

Она стоит у окна, глядя, как Штольман идет к пролетке. Медленно, преувеличенно спокойно, стараясь не хромать. Последнее получается плохо. Анна касается лбом холодного стекла. Сердце опять начинает ныть от стыда и боли. Почему она не отпустила Якова раньше? Страшно подумать, как он измучился и устал за сегодняшний день! Но сидел тут, с ней, нянчил и успокаивал. А она вспомнила о его едва зажившей ране далеко не сразу. — Эгоистичная черствая девчонка! Доктор называется… — шепчет Анна, и прикусывает губу. Снова ощутив привкус крови… Городовой помогает Штольману сесть. Пролетка трогается с места. Яков вдруг оборачивается, и Анна машет ему, стараясь выглядеть весело. Хотя вряд ли с такого расстояния в потемках, можно различить ее лицо. Но Яков — он все может. Даже улыбнуться в ответ, когда ему совсем плохо. Уехал… Как жаль, что он не позволит уехать с ним. И сам не может остаться. Анна бездумно бродит по комнате. Задевает столик с граммофоном. Вздрагивает. Музыкальный аппарат не заведен, но в ушах вдруг опять раздается хриплая мелодия. И тягучий голос Клюева. «Катары… Секта… Мир сотворён дьяволом… Хотели уничтожить, но убили их самих… Раймонда Марти и Гийом…» Она трясет головой, трет виски. Снова становится тихо. Анна понимает, что замерла у стены, на которой висит зеркало. Опасливо вглядывается в него, но различает лишь свое бледное лицо, озаренное почти догоревшими свечами. — Раймонда Марти, — повторяет она вслух. Почему-то это имя тревожит ее. — Дух Раймонды Марти, явись! — призывает Анна, сама не зная, зачем. Зеркало немного светлеет. Анна видит в раме молодую женщину в темном простом платье. Лиф на шнуровке. В округлом вырезе — складки льняной рубашки. Русые волосы заплетены в косы, которые баранками уложены над ушами, и покрыты светлой тканью. Лицо… Красивое, но грустное. Большие голубые глаза смотрят внимательно и тревожно. — Что с тобой случилось? — спрашивает Анна. Раймонда чуть подается вперед, протягивает руку… Но видение исчезает. В зеркале опять — только отражение уставшей духовидицы. Анна проводит ладонью по лбу. Хватит на сегодня тьмы и страха. Хватит. Так с ума сойдешь, а этого делать никак нельзя. Нужно быть сильной и смелой, чтобы бороться за свою судьбу. И помогать людям. Все-таки они с Яковом выполнили просьбу бедной Александры. Ее отцу не грозит каторга. А Саша успокоилась, и ушла в свет… Завтра нужно будет навестить раненного Тобольцева в больнице, и постараться хоть как-то утешить. С трудом удерживая подсвечник, который кажется неимоверно тяжелым, Анна поднимается в комнату. Стягивает платье, расстегивает корсет. Распускает и расчесывает напрочь перепутанные волосы. Сейчас она упадёт в постель и будет спать, спать, спать… «Пожалуйста, пусть сон будет хорошим, — просит она, закрывая глаза, — как тот… про лето и ежевику…» … Нет, вокруг снова зима. Только совсем другая — радостная, воздушная, светлая. Заснеженный парк — очень большой, явно не затонский. Громкие, оживленные голоса гуляющих. Анна идет по дорожке, кто-то крепко держит ее под руку. И вдруг — толкает в сторону. Они ломятся прямо через кусты, которые щедро делятся своими снежными сыпучими шапками. Только ей совсем не страшно. Наоборот — весело. Потому что сквозь ветки и сугробы Анну тащит … Штольман! Спотыкается, теряет равновесие, она же оказывается у него на коленях. В таком положении они вместе и скатываются с горы, под изумленное чирикание синиц… Остановившись у подножия, хохочут так, что нет сил подняться. Да и не хочется. Анна гладит Якова по волосам, вытряхивая из темных кудрей снежинки. Верный котелок покинул хозяина где-то на середине склона. Ничего, найдут. Мелькает мысль, что сейчас мужу куда больше подошла бы гимназическая фуражка…* Мужу? Продолжая смеяться, Анна открывает глаза. Комната залита ярким зимним солнцем. Уже часов десять, судя по всему. Конечно, Штольмана в ее девичьей светлице нет. А то — разбудила бы, и утащила кататься. Уж нашли бы какую-нибудь подходящую горку, хотя и рано пока для рождественских гуляний. Жаль только, что снег с головы Якова теперь полностью не смахнешь. Можно сдунуть снежинки, но не седину… Да и не время ему съезжать нынче с гор, тем более с Анной на коленях. Рана после проклятой дуэли с Клюевым не даст. Анна вздыхает, полностью возвращаясь в реальность. Там, во сне, они были моложе. Гораздо счастливее… И крепко, нерасторжимо женаты. Дойдя до этой мысли, Анна упрямо вскидывает голову. Они и сейчас женаты! Пусть не в церкви, и не на бумаге. Но этот брак никто и ничто не расторгнет. Если только они сами не отступятся. А этого никогда не произойдет. *** Пролетка уже вовсю катилась по темным улицам города, а перед глазами все стоял женский силуэт в окне — одинокий и печальный. Как никогда, хотелось забрать ее с собой. Кажется, особняк с колоннами перестал быть домом для барышни Мироновой. Вернее, она уже не смотрелась там — как дома. Выросла из него, словно из смешного велосипедного костюма и задорной соломенной шляпки, съезжавшей на один глаз. «Жить, как раньше, невозможно…» А по-другому — недопустимо. Куда он ее увезет? Выбор невелик. Либо холостяцкий гостиничный номер судебного следователя, либо съемная квартира. Как у Виктора Миронова и его горничной. Окончательно унизить Анну перед всем городом? «С которой женою мне век коротать — с этой ли, что меня продавала, или с этою, что меня выкупала?»** Растрепанный томик на столе. Догорающий огарок. Кудрявый мальчишка недовольно косится на пламя — не погасло бы раньше времени. Но сказка уже подходит к концу, который, безусловно, будет счастливым… А решение суда — правильным. Только в жизни законы и людская справедливость несколько иные. Тобольцев хотел совершить самосуд, даже не пытаясь что-то доказывать полиции, решившей, что девушка «утопилась от чувств». Хорошо, что даже нож достать не успел. Сыщики и Анна ворвались вовремя. Нельзя дать делу офицеров развалиться. Дожать Нелидова. Соучастники-то соловьями поют, а он пока вину не признал. Поискать других свидетелей? Кто-то же еще мог видеть, как Александра заходила в тот дом. Но вспомнят ли — год спустя? А почему вообще Тобольцев отправился мстить за дочь только сейчас? Месть, конечно, подают холодной, но задуманное возмездие не выглядит сколько-нибудь хорошо подготовленным. Один шанс из сотни, что старику удалось бы убить трех молодых мужчин — пусть даже и пьяных. А после — скрыться незамеченным, и избежать суда. Впрочем, последнее его могло и не волновать. Тогда тем более странно, что не пытался мстить сразу, под воздействием самого сильного горя. На допросе в участке Тобольцев обмолвился — ждал, мол, когда негодяи будут все вместе. Но этот ответ ничего не пояснял. Игроки за год могли много раз собраться втроем, но мститель явился только теперь. Когда в Затонск приехал Крутин. Лечивший в Петербурге Светлова, и узнавший от него эту историю. Решил повлиять на Тобольцева, и спровоцировать убийство? Тогда Анна изрядно поломала ему планы, желая помочь духу Александры. Предсказать поведение духов нельзя. Но как-то учитывать, вероятно, можно? Не для того ли Скрябин поддерживал намерение Анны-Тени не общаться с призраками? Но, Скрябин уже около двух недель обретается в сумасшедшем доме, и в последние дни влиять на Тобольцева не мог. Или тому хватило предыдущих внушений — если они были? Много ли надо отцу, который год оплакивал единственную дочь. Если имена убийц ему известны… Что ж, завтра нужно будет зайти в больницу, и опять поговорить с Тобольцевым. Понять, насколько самостоятельным было его решение мстить — здесь и сейчас. В номере Штольман тяжело сел на постель, мрачно глядя в угол. Устал зверски, и под ребрами снова ноет и дергает. Но, как всегда в таких случаях, сна — ни в одном глазу. Только напряженная готовность куда-то бежать, что-то делать, упорно размышлять, доискиваясь до правды. Но даже мысли начинают путаться после столь насыщенного вечера. А тело и вовсе ощущается каменным и неподатливым. Штольман вытягивается прямо поверх одеяла. Прикрывает глаза. На редкость дурацкое все-таки продолжение получилось у той, давней истории, приведшей его когда-то в Затонск. И сам он в ней выглядит настоящим дураком. «- Вы должны были заметить такую русскую особенность: Иван-дурак в наших сказках неизменно выходит победителем…»*** Собственный голос — холодный, насмешливый, звучит в голове. Кому из врагов он это говорит? Непонятно. Комната тонет в темноте. Или просто глаза по-прежнему закрыты? Но в своих словах Штольман уверен твердо. Необходимо победить. И выжить. Потому что он не один. *** Анна закрепляла последнюю шпильку в узле прически, когда в комнату заглянула Мария Тимофеевна. — Доброе утро, — несколько напряженно приветствует она дочь, — Аннушка, что вчера приключилось? Я видела вас… тебя… Понятно, что именно означает мамина оговорка. Вздохнув, Анна объясняет, преувеличенно безмятежным тоном: — Уже после дежурства меня позвал на помощь дух. Я пошла в полицию, а потом поехала с … ними, — она твердо смотрит матери в глаза, — меня не хотели брать. Но я настояла. Непроизнесенное имя звучит, кажется, на всю комнату — громко и выразительно. — Ты была в ужасном состоянии! — стискивает руки Марья Тимофеевна, — как мог… Как такое можно допускать! — Мама, я же врач, — улыбается Анна, — меня не от чего ограждать, поверь. Но это дело оказалось таким… тяжелым. Мария Тимофеевна смотрит выжидающе, но дочь качает головой. — Не сейчас, мама. Пожалуйста. — Хорошо, — неожиданно легко сдается мать, — там внизу тебя спрашивают. Девушка из больницы. Анна замирает на секунду. Кому-то из пациентов стало хуже? Тобольцеву? А если… Она забывает, как дышать. А если ночью что-то случилось со Штольманом? Путаясь в юбках, Анна слетает по ступеням. Посетительница делает шаг навстречу. — Валентина! — выдыхает Анна, узнав сестру Крушинникову, — что случилось? — Ничего, — удивляется та, — вы просто забыли вчера, Анна Викторовна. Я решила вам занести. Девушка протягивает аккуратно сложенную шаль, которую Анна выронила вечером, убегая вслед за духом Александры. От облегчения кружится голова. Слабеют ноги. Анна хватается за перила, с глупой и счастливой улыбкой глядя на сестру. — Спасибо, — голос звенит, — большое вам спасибо! Валентина кивает. Анна берет шаль, гладит мягкие переплетения пушистых нитей. Хорошо, что опять можно будет обойтись без кокетливых шляпок. — Скажите, а как там пациент, которого привезли ночью? — спрашивает Анна, — господин Тобольцев? — Рана неопасная, — обстоятельно докладывает Валентина, — воспаления нет. Только сам он очень подавленный. Плакал… — Я как раз собиралась его навестить сегодня, — Анна разворачивает шаль, накидывает на голову, — вот и пойду прямо сейчас. Валентина почему-то оглядывается на дверь. Затем переводит серьезный взгляд темных глаз на Анну. — Анна Викторовна, давайте дойдем до больницы вместе? — спрашивает она. — Хорошо, — легко соглашается Анна. … Только на улицах города она понимает, что вчерашние ночные приключения барышни и сыщиков успели стать достоянием общественности. В преувеличенном и грязноватом виде. «Поздно ночью… Были вдвоем в ее доме… Несколько часов…» — шелестит и перекатывается за спиной. Анна замедляет шаг. В конце концов, с собственной жизнью она имеет право делать все, что заблагорассудится. Но зачем портить репутацию ни в чем не повинной молодой девушке? — Валя, — тихо и трудно выговаривает она, — вам, наверное, не стоит идти рядом со мной. Для вас это тоже может плохо закончиться. — Вот еще! — сдвигает брови сестра Крушинникова, — даже не думайте, Анна Викторовна. Никогда ворон и сорок не боялась. И начинать не буду. Затеяв разговор о больничных делах, девушки продолжают путь. Воронье каркает — ну и пусть. По крайней мере, выклевывать глаза пока никто не собирается. ________________________________ * См. Atenae (Ирина Плотникова) "Семейные праздники" **Из сказки "Перышко Финиста ясна сокола", № 235, в обработке А. Н. Афанасьева. *** См. Atenae (Ирина Плотникова) "Конец игры" Продолжение следует