Другая ночь

Уважаемые читатели. Я не смогла найти в новелле упоминания имени-отчества Тобольцева. Если кто-то его слышал — скажите. Покамест придумала свое.

«В высоких сферах не ищи, там нет, Но и на дно не лезь, там тоже нет, Выходит, где-то между, дочь моя… Найди его — и извини меня! Папа». (к/ф «Тень, или Может быть, всё обойдётся» 1991 г. Песня «Завещание короля»)

— Нет у меня никого больше-то. Жена десять лет, как умерла. А Сашенька у нас — единственная. Была… У Анны перехватило дыхание. Она смотрела в лицо Тобольцева — изнуренное, прорезанное глубокими морщинами. Вряд ли старик смог уснуть этой ночью, мучимый болью и тоской. Но появление Анны явно принесло ему некоторое облегчение. С ней он мог говорить о погибшей дочери, и не скрывать ни любви, ни горя. Хорошо, что в палате, кроме него, других пациентов нет. — Она же ангелом моим была, Сашенька, — продолжал Тобольцев, — тихая, добрая, ласковая. Зла ни от кого не ждала… Обведенные краснотой, его глаза казались совсем прозрачными, словно весь цвет их был выплакан. — А уж его как полюбила! Я, дурак, нарадоваться не мог — будет дочери счастье, муж хороший, детки пойдут. Внуки… Скромным таким себя держал, уважительным. А ведь человек военный, храбрый. Защитник, значит. Анна непроизвольно стиснула кулак, вспоминая «защитника» Светлова. Тобольцев, видимо, подумал о том же — во взгляде полыхнула ненависть. Но тут же опять уступила место тоске. — Как она взметнулась-то, бедная, когда сказали, что помирает! Чуть не в одном платьишке бросилась. Девочка моя… Он с мольбой посмотрел на Анну: — Не приходила Сашенька к вам больше? — Нет, — тихо ответила она, пожимая его сухую горячую руку, — Саша ведь простилась с вами. Тобольцев вздохнул. Видимо, все же надеялся, что сможет хотя бы поговорить с дочерью. Еще раз. И еще… Как несчастная Бенецианова со своим Петрушей. — У меня и фотографии ее нет… — горестно прошептал Тобольцев. Анна встрепенулась. В этом она точно может ему помочь. — Иван Алексеевич, я могу нарисовать Сашу! — предложила она, — хотите? — Да, — глядя ей в глаза, как-то мучительно проговорил Тобольцев, — нарисуйте, прошу вас! Такой, какой вы увидели ее … там… — Добрый день, Анна Викторовна, — слышится от двери знакомый хрипловатый голос, — здравствуйте, господин Тобольцев. Анна оборачивается, и понимает, что почти не может погасить рождающуюся улыбку. Потому что одно присутствие этого человека наполняет ее уверенностью, что все обязательно закончится хорошо. — Здравствуйте, Яков Платонович, — как можно спокойнее отвечает Анна. — Я хотел бы задать несколько вопросов пациенту, — продолжает Штольман, — это возможно? — Да, конечно, — она поднимается, уступая место рядом с койкой, — но… разрешите мне остаться? Еще услышав ее голос в палате, Штольман удивился. Сегодня у Анны Викторовны должен быть выходной, к тому же, вечером она казалась совершенно измученной. Но, разобрав слова, понял, что все происходит именно так, как должно. Естественно, не навестить осиротевшего раненного старика Анна никак не могла. Как бы сама себя при этом не чувствовала. Впрочем, чувствует она себя явно лучше. Расстроена, конечно, но без той мрачной обреченности, которая так пугала вчера. Хочет присутствовать при разговоре… Отказать? Но Анна и так целиком погружена в это дело. И уж тем более напрямую ее касаются возможные действия и планы Крутина. — Оставайтесь, — кивает Штольман, — только… — Я не буду мешать, — торопливо обещает она, — просто порисую. Она находит в тумбочке бумагу и карандаш, ободряюще смотрит на Тобольцева, и садится на пустой койке у окна. Опираясь на трость, Штольман устраивается на стуле. — Иван Алексеевич, еще раз примите мои соболезнования. Но мне необходимо задать вам несколько вопросов. — Конечно, — невыразительно отвечает тот, — я все расскажу… — Когда вы поняли, что произошло с вашей дочерью? — Утром. Я же пошел к … в тот дом. А там — карты по всей комнате, бутылки, стаканы. Никита на умирающего вовсе не похож, только что пьян сильно, как и дружки его. Сказали, что зря, мол всполошились, ничего серьезного не было… А Саша вроде как давно домой ушла. Да только вот пуговки ее… беленькие… Тобольцев задохнулся. Закашлялся. С той стороны, где сидела Анна раздался шорох. Но Штольман сам подал стакан с водой старику. Тот жадно выпил, и продолжил: — Пуговки по полу раскиданы… Вместе с осколками бутылочными. — Что же вы про этот-то полиции не сказали? — отрывисто спрашивает сыщик. — Я говорил, — в голосе старика прорывается обида, — да только к тому времени все прибрать успели. А Сашеньку из воды как подняли, так что же тут неясного, кто ее истерзал-то… Молчание. Замирает шуршащий по бумаге Аннин карандаш. Тобольцев заговаривает снова: — Они-то, ироды, придумали, что Саша с женихом поссорилась. Мне в полиции и объявили — «утопилась от чувств, вследствие любовного непонимания». И кому что докажешь… — И когда же вы решили отомстить? Думает. Долго. Хмурится, припоминая. На игру непохоже — и правда, сам озадачен этим вопросом. — Я все Богу за душу ее молился, — наконец, произносит Тобольцев, поднимая тоскливый взгляд, — чтобы простил ее… И этих, думал, Он сам накажет. А потом… Словно застучало в голову — девочки моей нет, а они вон — живут, и думать о ней забыли. Радуются, в карты свои играют. Заливухин сынку подарки покупает. А Сашенька — за оградой кладбища… — Когда? — резко останавливает его вопрос Штольмана. — Что — когда? — теряется Тобольцев. — Мысли эти, — когда у вас появились? — Да месяца два уже. Когда Сашенькина годовщина подходить стала. Тобольцев неловко поворачивается, морщится от боли в раненной руке. Вздыхает: — Я и сам понять не могу… Почему? Горе так скрутило, что все заповеди забыл? Вам спасибо — успели. От греха уберегли. Вон, и Сашенька того не желала… — Анну Викторовну благодарите, — Штольман оборачивается к окну, — она вашу дочь увидела и поняла. Анна не поднимает глаз от рисунка, хотя, конечно, прекрасно все слышит. Лицо очень спокойное, но пальцы, придерживающие листок поверх какой-то книги, крепко стиснуты и кажется, вздрагивают. Тобольцев смотрит на девушку, словно на икону. Потом тяжело вздыхает и прикрывает глаза. Дальнейшие расспросы ничего не дают. Кто мог внушить несчастному отцу мстительные планы — непонятно. Знакомых у него было до крайности мало, новых за последний год не появлялось точно. После происшествия с дочерью, Тобольцев и вовсе ушел в себя, и с людьми почти не общался. За исключением работы, разумеется. Но на почту регулярно заходит большая часть жителей города. Любой мог быть гипнотизером, либо его подручным. Штольман попытался выяснить, не замечал ли Тобольцев, что после разговора с определенным человеком его жажда мести становится сильнее. Но подобных закономерностей старик припомнить не мог. — Что же, благодарю, — пора было закачивать беседу, — поправляйтесь. Постараемся, чтобы к вам претензий у суда не было. — А этих-то… накажут? — тихо спрашивает Тобольцев. Холодная ярость поднимается в душе. — Сделаю все возможное. Рядом возникает Анна Викторовна, и протягивает старику листок. — Вот, Иван Алексеевич. Если хотите, я дома настоящую картину сделаю. Красками. А пока так. Тот бережно, двумя руками принимает рисунок. Смотрит. И как-то светлеет лицом, хотя на глазах опять выступают слезы. — Спасибо вам… Большое спасибо. Пусть так остается. Она тут совсем… настоящая. Анна вдруг наклоняет голову, поворачивается, и быстро выходит из палаты. Тобольцев растерянно глядит ей вслед, а потом опять замирает над подарком. Девушка изображена по пояс. На ней белое, какое-то воздушное платье. Коса уложена на голове венцом. Сбоку приколоты полевые цветы. Взгляд темных глаз печален, но светел. А на губах — нежная полуулыбка. Что ж, кажется, Александра и правда, получила прощение. Впрочем, ее и не за что было прощать. *** Анна остановилась в конце коридора, у окна. И только там смогла перевести дыхание, так и не заплакав. До чего же это страшно — радоваться не слишком умелому изображению дорогого человека на бумаге, потому что больше у тебя ничего нет. А еще — никак не получалось не думать о своем собственном отце. Не сравнивать. Ведь то, что сейчас совершает Анна, вполне возможно выглядит для Виктора Ивановича затяжным самоубийством. Может ли он не переживать и не гневаться из-за этого? Только, как ни убеждай себя, его слова и поведение говорят скорее о раздражении. Уязвленном самолюбии. Желании откреститься от происходящего. Но не о любви и тревоге. О да, папа умел сердиться! Он был очень терпеливым и понимающим отцом, но у всего имеется предел. И тогда дочь выслушивала весьма суровые, и обычно справедливые отповеди, от которых и впрямь становилось стыдно. Дойдя до черты, отец отказывал и запрещал, последовательно и обдуманно. Но ни разу при этом Анна не сомневалась в его чувствах к ней. Он любил Анну, тревожился за нее, желал добра — пусть и не совсем такого, какое нужно было ей самой. Но весь последний год — а может быть, и больше, ей казалось, что отец от нее откупается. Образованием. Нарядами. Парижем… И даже переданным в тайне от мамы письмом Штольмана. Мол, решай сама, а меня больше не трогайте! В тот страшный вечер, когда отец признал свою измену, и объявил об уходе… Сколько ненависти было в его глазах, когда он кричал на маму! Словно не прожили они вместе столько счастливых лет. Как будто не ее он совсем недавно с любовью и гордостью именовал «Амазонкой». Даже Тень испугалась в тот момент, и Анна очень близка была к тому, чтобы вернуться целиком… Но сил на это не хватило. Жестокость отца, направленная на маму, полнейшее равнодушие к рыдающей дочери — все это ударило под дых. Сильнее, нежели самые неосторожные духи… В нынешней беде Анну поддержала мать. Отец гордо удалился в свое новое гнездо. Его любви — надежной, крепкой, спасающей, дочь больше не чувствовала. Саша знала, что Иван Алексеевич всегда примет и пожалеет ее. Но она сама не могла принять себя после случившегося. Как и того, что любимый ее предал. И продал… Тяжелые шаги за спиной. Дыхание. Сразу становится тепло, хотя Яков ее даже не коснулся. — Анна Викторовна… — Ничего нет страшнее смерти, — невпопад озвучивает она свои сумбурные мысли, — но если так, как Саша… То, наверное, лучше умереть… И вот теперь ее решительно разворачивают за плечи, и знакомо встряхивают. — Аня, никогда! Никогда не вздумайте. Чтобы ни случилось! Слышите меня? Словно просыпаясь, она смотрит в любимое лицо. Бледное. Яростное. Голубые глаза кажутся совершенно больными. Опять Анна его напугала. Опять ему плохо — из-за нее. Она молча кивает, не в силах произнести ни слова. Забыв все условности, Яков прижимает ее к себе. Анна судорожно вздыхает, и гладит его по плечам. — Не буду, не буду, простите меня. Я совсем не то хотела сказать. — У нас вообще как-то неважно говорить получается… — усмехается он ей в волосы. Да уж, обниматься всяко выходит лучше. Но ведь так и пять лет назад было. А у них — все по-прежнему, правильно Антон Андреевич заметил! Ну а раз тогда они со Штольманом сумели до чего-то договориться, то и теперь смогут. ____________________________ Продолжение следует.