Другая ночь

Спасибо Jelizawiete, Lada Buskie, и Sowyatschokу.

«Пой до упаду И смейся до слез! Радуйтесь, люди — Родился Христос! Вот он на ручках у мамки, И на щеках его ямки…» (к/ф «Тень, или Может быть, всё обойдётся» 1991 г. «Рождественская песня»)

— Как вы себя чувствуете, Яков Платонович? Это был первый вопрос, который задала Анна, после того, как они все-таки смогли оторваться друг от друга. Бровь Штольмана знакомо приподнялась. — Что, вы меня даже о новостях не спросите? Анна вздохнула, и погладила воротник его пальто. — Думаю, о переменах к лучшему вы бы сказали сразу. Но в любом случае, мне важнее знать, что с вами все в порядке. — К сожалению, Анна Викторовна, это… дело куда запутаннее, чем я предполагал, — медленно и серьезно произнес он, — и что-то обещать я вам … не в праве. — Не надо ничего обещать! — вскрикнула Анна, и тут же, словно испугавшись, добавила тихо и ласково, — меня ваше здоровье волнует … куда больше. Внезапно вспомнилась смешная девочка, требующая от сурового следователя, чтобы он немедля обратился к врачу по поводу страшного сметня. Тоже стояла вот так, распахнув синие глаза, готовая, кажется, лично тащить пострадавшего к доктору. А вполне себе взрослая шляпка отчего-то делала хозяйку еще более юной… Он не мог не улыбнуться, потому ответ прозвучал вполне искренне: — Да все в порядке, Анна Викторовна с моим здоровьем. Она недоверчиво и тревожно вглядывается в его лицо. Затем немного успокаивается. Осторожно прижимает к себе еловую веточку, и берет Штольмана под руку. — Тогда давайте пройдемся вместе. А вы расскажете, что еще смогли узнать. Они выбираются из зарослей, и выходят на тропинку. Вокруг — никого, голоса посетителей парка слабо доносятся с центральных аллей. Штольман хмурится. — Вы опять неосторожны, Анна Викторовна! Зачем было приходить сюда? — Я просто гуляла, — Анна снова нюхает ветку, с видом совершенно счастливым и просветленным. — Аня, а если бы к вам со спины подошел не я? — спрашивает Штольман, остановившись. Она вздрагивает. Смотрит на него — сперва упрямо, потом беспомощно и виновато. Покаянно произносит: — Я сама не заметила, как оказалась здесь. Просто забыла… что опасно. Когда Анна признает вину, сердиться решительно невозможно. — Я не могу все время охранять вас, — произносит он с горечью, — мне вообще сейчас рядом с вами лучше не появляться! Она только крепче вцепляется в его локоть. — Нет! Совсем не лучше. — Мне ясно дали понять, что обычным путем я не добьюсь развода, — очень спокойно сообщает Штольман, — судя по всему, кому-то наверху необходим этот нелепый брак. И только поимка Крутина дает слабый шанс на … мое освобождение. И мое присутствие вас не защищает, а напротив… Взгляд Анна опять становится решительным и непреклонным. — Я никогда не обращала на это внимание, — говорит она, — и сейчас не собираюсь. А вот если я опять потеряю вас, — ее голос прерывается, — или хотя бы лишусь возможности вас видеть… разговаривать… Она вздергивает подбородок. — Ничего я не боюсь. И Крутина не боюсь. Если знаю, что мы — вместе, — и спрашивает уже почти с отчаянием, — ведь мы — вместе? Штольман сжимает ее пальцы. — Да. Появляться среди людей ему и самому не хочется. Поэтому они так и бредут окраинами парка, порой с некоторым трудом помещаясь на узких тропках. Хорошо, что хромота прошла. Почти… Анна снова перехватывает ветку с шишками так, чтобы она касалась ее лица. Задумавшись о чем-то, глубоко вздыхает. И задает несколько неожиданный вопрос: — Яков Платонович, а вы этого мальчика… Володю… Навещали? — Да, — отвечает он, — ему скучно. Учится хорошо, но говорит, что все это уже знает. Анна качает головой: — Он скучает по матери. А кроме того, ведь через три недели — Рождество. Все-таки неправильно это — проводить такой праздник в школе. Без семьи… Невероятно. Ее преследует маньяк-гипнотизер. Репутация разрушена. Множатся слухи и сплетни. Брак, способный защитить — невозможен. И о чем думает Анна Викторовна? О душевном состоянии ребенка госпожи Нежинской. Приостановившись, Штольман опять касается ее руки. — Сомневаюсь, что Володя вообще знает, что такое домашние праздники. Думаю, их у него никогда не было. — Почему? — оборачивается Анна. — Ему восемь лет. Пять из них он провел другом пансионе, откуда я его и забрал. А перед этим… В тот период мне хорошо был известен образ жизни Нины Аркадьевны. Втиснуть туда заботы о скрываемом ребенке она никак не могла. — Но если мальчик рос в другой, хорошей семье? — Тогда не имело смысла забирать его и устраивать пансион — в столь нежном возрасте. Потому, вероятно все его представления о праздниках ограничиваются тем, что он видел в школе. — Неправильно это, — повторяет Анна, зябко поводя плечами, — я помню, вы однажды сказали, что Володя не сочетается с… Нежинской. Вы вот это имели ввиду? Что она не была похожа на женщину, у которой есть ребенок? Штольман раздраженно дергает головой. — И это тоже. И то, что в лучшее время она не позаботилась о нем — для этого у человека с деньгами всегда есть возможности. Получается, что Нежинская вспомнила о сыне, только попав в тюрьму! При этом Володя ее помнит, и о ней спрашивает. А когда он мог ее видеть последний раз? В три года? — Он мог ее придумать, — тихо говорит Анна. — Володя не похож на фантазера. Он говорит о матери обычные положенные слова, без какой-то идеализации. Точно она приезжала к нему много лет подряд, каждый месяц, не скрываясь. Но очень сомневаюсь, что Нине Аркадьевне предоставляли такую возможность в тюрьме. — Но если у нее были… покровители? — С такими покровителями — и я не нужен! — усмехается Штольман, — Ни смерть, ни каторга ей бы не грозили, да и мальчика нашли бы способ узаконить. Чтобы обвиняемую в шпионаже даму милосердно возили на свидания к ребенку между допросами… Это уже уровень прямо-таки Великих Князей! — Тогда я ничего не понимаю, — признается Анна, — но Володю мне все равно жаль. Надо будет подарить ему на Рождество что-то… Очень хорошее. — Анна Викторовна, — Штольман смотрит с непередаваемым выражением. — Ну что? — слегка обижается она, — вы — его опекун, значит и я не чужая. — Мы это обсудим, — ироничная усмешка превращается в ту самую, неловкую, но искреннюю улыбку, которая предназначена только Анне, — я имею ввиду … подарок на Рождество. Анна жадно ловит это смущенное, почти счастливое выражение его лица. И правильно делает, потому что через минуту Яков Платонович опять мрачнеет. — Это держится только на словах, Аня, — глухо говорит он, — а без документов мы никому и ничего не докажем. А если требовать развод на том основании, что венчался не я, а Тень … Окажемся в соседней палате с Ниной Аркадьевной. В голове вдруг начинают скакать озорные мысли — шалые и совершенно неуместные. Анна неудержимо краснеет, и с губ срывается очень искреннее: — Знаете, если нас запрут в одной палате, я возражать не буду! — Ну, — в уголках его глаз собираются знакомые морщинки, — вы, Анна Викторовна, всегда можете сбежать через окно. — Нет уж! Лучше мы, наоборот, загородим дверь… шкафом! — Но тогда в решающий момент ворвется Коробейников с револьвером, — улыбка Якова становится все шире. — И вместо благодарности услышит: «Делом займитесь!», — парирует Анна. Они смеются уже вместе. Анне кажется, что это уже было. Ну да, во сне, где она и Яков съехали с горки. А еще раньше ей снилась ежевика… И вот — сбылось! У Анны в руках, пусть не ягоды, зато совершенно чудесная еловая ветка с шишками. От ежевики мысли перескакивают на тот день, когда ей было подарено столь утешительное видение. Радость гаснет. Иван Евгеньевич… Перекошенное лицо, безумный взгляд. Железные пальцы стискивают ее шею. Кажется, Яков хотел узнать о нем в Петербурге? — Кстати, о делах, — уже серьезно говорит Штольман, — я навел справки о докторе Скрябине. Пока не вижу ничего примечательного. Сын священника из Вятки, с отличием окончил гимназию. В столице учился в Императорской военно-медицинской академии, где так же был на хорошем счету. Три года был ординатором при Обуховской больнице, после чего сам вызвался ехать в провинцию. Атеист и враг мракобесия, но ни в каких политических делах замечен ни разу не был. А главное — ни разу не пересекался с теми преступлениями, которые связывают с Крутиным. — Ну вот, я же говорила, что это он из-за меня! То есть — из-за моей Тени, — вздыхает Анна. — Не из-за вас, — твердо пресекает ее возражения Штольман, — его одержимость профессиональными передовыми идеями многих отпугивала еще в Петербурге. Свихнуться он мог на чем, и на ком угодно, придумав себе что-то сам. — То есть, на меня у него были профессиональные планы? — пытается шутить Анна, — собирался сделать меня личной сестрой милосердия, чтобы мы на пару врачевали холеру и чуму? И обиделся, что не сбылось? — Вполне допускаю. Очень рад, что табуретка оказалась под рукой. Меня подобные планы на вас не устраивают совершенно. — Меня тоже. Я и Ивану Евгеньевичу сказала, что уже сделала выбор. И не жалею. Но все-таки, получается, что гипнотизером он быть не может? — Я бы не стал этого утверждать, — хмуро возражает Яков. «Ревнуете?» — так и просится на язык, который Анна успевает прикусить. Не дай бог, она будет еще шутить на эту тему. Никогда! Ни за что! Хватит со Штольмана мучений и неуверенности, которыми Тень одарила его в избытке. А самой Анне не нужны ни Скрябин, ни Клюев, ни граф, ни принц. Ей нужен ее любимый сыщик, со всеми опасностями и тайнами, скупыми словами и говорящими взглядами. Чего ради делать вид, что это не так? — Вы его обязательно победите, Яков Платонович, — со всей силой убеждения произносит Анна, и добавляет, словно ставя точку, — мы победим. Штольман молчит, и смотрит очень серьезно. Далеко еще до победы. Очень. А вот награда ему уже вручена, и отказываться от нее становится с каждым разом все труднее. ______________________________________ Продолжение следует.