Другая ночь

Спасибо за советы по матчасти Sowyatschokу и Jelizawiete.

«Все позабыто и прощено, И, кроме счастья, нет ничего!» (к/ф «Тень, или Может быть, всё обойдётся» 1991 г. Песня «Доктор и пациенты»)

Чтобы покинуть парк, все-таки пришлось выйти на широкие, основательно утоптанные публикой дорожки. Штольман мгновенно подобрался, на лице его само собой появилось холодно-ироничное выражение, не располагающее обывателей к досужим беседам. Анна казалась совершенно спокойной, только бесценную еловую ветку притиснула к себе крепче. Словно боялась, что выхватят. К счастью, никаких столкновений не произошло. Нет, думали-то встретившиеся им посетители явно много интересного. Возможно, даже и обсудили главных героев скандала — за пределами слышимости. Но на это повлиять было уже никак нельзя. Анна и Яков выходят на улицу. Шутливый разговор о возможностях запертой палаты, увы, закономерно переходит на собственно, обитательницу упомянутого помещения. — А что говорит врач о состоянии Нины Аркадьевны? — спрашивает Анна. — Если убрать все длинные формулировки, в целом — никаких проблесков, — хмуро отвечает Штольман, — правда, сам Ланге верит в новый способ лечения электричеством. Анна вздрагивает. Штольман внимательно смотрит на нее. — Согласен. Будь моя воля — применять бы не позволил. Но мое мнение здесь не значит ничего. Официально Нежинская — преступница. Вмешиваться в методы врачей никто не имеет права. — Я … знаю, что делают с душевнобольными даже в хороших больницах. Ледяные ванны, ток… Там работать я бы точно не смогла. Жестоко, страшно, и, по-моему, просто бесполезно! Штольман молчит. Кажется, «супруга» уже не способна вызвать в его душе хоть что-то, кроме глухого раздражения. И недоверия. — Яков Платонович, — Анна внимательно разглядывает шишки на еловой веточке, но вряд ли видит их, — а зачем доктору Ланге вообще понадобилось … привет передавать? Это был еще один вопрос, на который Штольману так и не удалось получить ответ. Сам Ланге заявил, что просто сказал правду, раз она пришлась к случаю. А о том, что это тайна — его никто не предупреждал. Вот такой он есть — прямой и резкий, весь в работе, и от этикета далеко. Нужен профессионализм — терпите. — Утверждает, что хотел… гм, порадовать, — жестко усмехается Штольман, — был, мол не в курсе, что не следовало. — Вы ему верите? — Я почти никому сейчас не верю. Но не на дуэль же Ланге вызывать. Анна забывает о веточке. Поднимает на Штольмана потемневший взгляд. — Не надо больше… дуэлей, — с ужасом и болью произносит она, — пожалуйста, не надо! Идиот вы, Яков Платонович. И медведь неуклюжий. Еще почище Ланге. — Шучу я, Анна Викторовна, — вздыхает он, — простите, неудачно получилось. *** Как можно этим шутить? Как? У нее до сих пор сердце останавливается и колени слабеют, когда в памяти встает темная палата и Яков, каким он был в ту последуэльную ночь. И вот, едва оправившись, он так легко говорит о новом поединке. Анна сидит у себя в комнате перед туалетным столиком, безвольно опустив руки. Сама мысль, что Штольман будет ранен, или убит, лишает сил. Нужно встряхнуться. Напомнить себе, что он жив и почти здоров. И, между прочим, просил найти то лекарство, которым столь настойчиво потчевал ее доктор Скрябин. Анна совершенно не помнила куда спрятала флакончик. И кто это сделал? Тень, или уже она сама? Баночек, пузырьков, коробочек у зеркала, да и в ящиках скопилось множество. Сама Анна не притрагивалась ни к чему, кроме расчески и шпилек. Даже синяки под глазами, которые от усталости и невеселых мыслей появлялись последние дни очень часто, запудрить не пыталась. Словно одно прикосновение пуховки могло вернуть жуткую, кукольную маску, которую с такой радостью рисовала на лице Тень. Преодолевая страх и брезгливость, Анна принялась перебирать флаконы, читая этикетки, и мучительно припоминая, что было написано на лекарстве Скрябина. И было ли? Разнообразные духИ. Белая пудра, розовая… Сиреневая?! Зачем? Утопленницу изображать? Настойка на ореховом соке — для бровей и ресниц. Карандаш-кайал, который превращал глаза Тени в жирно подчерненные очи Клеопатры. Фарфоровая баночка с румянами… Пальцы дрогнули. Оказалось, что за баночкой лежит упавшая фотография, сделанная в тот день, когда в Затонске проходил аукцион. Приглашенный на мероприятие фотограф упросил барышню Миронову попозировать прямо в фойе. Полученный потом снимок Тень гордо установила у зеркала. Анна же, лихорадочно собираясь ночью к умирающему Якову, уронила фото, и вспомнила о нем только сейчас… Она берет в руки снимок. Смотрит с опаской, стараясь оценить со стороны. Продуманно-выигрышная поза, как у маркизы с портрета 18 века. Брови насмешливо приподняты, улыбка холодна и высокомерна. Смело подведенные глаза чуть прищурены. Все вместе создает выражение такого самодовольства и фальши, словно запечатленная девица сама выставила себя на аукцион. И ждет, кто предложит самую высокую цену. Даже черно-белая гамма не сглаживает тяжелые, щедрые мазки косметики на лице, неестественную, восковую укладку волос. Платье на фото выглядит серым, а не переливчато-аквамариновым, но бессчетные оборки и рюши все равно превращают его в нечто безвкусное и вызывающее. И последний гвоздь в крышку — прямо поверх высокого ворота надето колье из пяти рядов крупного жемчуга, вызывая ассоциации не то с ошейником, не то с мельничным жерновом. Прозрачная подвеска теряется в кружевах, мешается с рядом пуговок на лифе. И в таком виде Анна была на аукционе! Принимала ухаживания Клюева. Злобно шипела на Якова — «Мы уже не дети!». Потом кричала, нет — орала, на маму и духов. Брезгливо оглядывала дом служанки. Да, старуха оказалась убийцей, но разве это извиняет гордыню ворвавшейся в бедную кухню барыньки? Стыд опять буквально опаляет изнутри, вызывая огромное желание надавать самой себе пощечин. Анна смотрит на снимок — с ужасом и недоумением. Как можно было принимать Тень за нее? Любить и пытаться беречь по-прежнему? Получая в лучшем случае вот эту самовлюбленную улыбку, а в худшем — грубости и насмешки. Хотя, она ведь и сама многое прощала Двойнику, полагая его своим Штольманом. Даже то, что не желала извинять, или напротив — принимала с излишним восторгом ее Тень. Но все равно! — Кошка … крашенная, — с чувством говорит Анна, и отшвыривает фотографию в мусорную корзину. Туда же летят пузырьки и баночки, в которых точно нет таинственного лекарства. Над столиком сгущаются неестественные, душные ароматы, вызывающие приступ тошноты. Анна подбегает к окну, распахивает створку, жадно дышит. Осторожно снимает с подоконника стеклянную вазочку, где стоит, распушившись подаренная Яковом ветка. Запах хвои — такой чистый, настоящий, — успокаивает. Отступают слезы и дурнота. Тают постыдные воспоминания. Анна несет вазу к зеркалу, пристраивает на освободившееся пространство. Когда-то вот так же стоял тут ее Аленький цветочек, пока не начал увядать. Жаль, что ветку засушить не получится. Но она обязательно сохранит эти три еловые шишки! Уж с ними точно ничего не случится. *** Судебный следователь и начальник сыскного отделения занимались нудной и почти безнадежной работой. Пытались найти логику в преступлениях Крутина. На столах лежали папки с документами по всем громким делам, которые расследовались с апреля этого года. Начиная с возвращения в Затонск Штольмана. По сути, гипнотизер мог стоять за любым из них — как исполнитель, или вдохновитель. Мог подталкивать отчаявшихся, озлобленных, вроде Тобольцева, затаивших жажду мести, или наживы. Но как это определить, и не поддаться соблазну все преступления списать на Крутина? Кроме расплывчатых идей нагнетания мрака и хаоса, у преступника была одна конкретная цель — Анна Миронова. И девушка очень верно заметила — похитить ее не составляет труда в любой момент. Особенно для человека, владеющего гипнозом. Почему же он этого не делает? — Какие преступления хоть как-то касались именно Анны Викторовны? Я имею ввиду — близких ей людей, — вслух озвучивает вопрос Штольман. — Самое первое — убийство баронессы, — говорит Коробейников, — потом… Он хмурится, опускает глаза. Но продолжает: — То, прошлое дело, о смерти супруги Петра Ивановича. Ведь этот… мой, — он с отвращением кривится, — точно бы под суд его отдал! Штольман кивает, никак не комментируя самобичевание помощника. Продолжает сам: — Однозначно — дело … учителя химии, — лицо следователя каменеет, — Крутин даже изволил со мной побеседовать. — Только ведь с Анной Викторовной те девушки не были связаны? — удивляется Коробейников. — Зато вы сами, Антон Андреевич, при смерти лежали, — напоминает Штольман, — стараниями нашего гипнотизера. Выбрал-то он вас — возможно, именно как друга Анны Викторовны. — Да уж, друг… — морщится Коробейников, — с таким другом, как этот… был… И врагов не надо. — Давайте временно отставим покаяния, — обрывает Штольман, — по сути, она могла лишиться еще одного человека, которому доверяла. Если бы я не успел. — Но почему так издалека? — удивляется Антон Андреевич, — баронесса, я… Если он пытается оставить Анну Викторовну в одиночестве, почему не родители? Она любит дядю, но если бы пострадал отец… Это было бы куда действеннее? — Здесь вмешательство Крутина не потребовалось. Виктор Иванович справился сам. Интересно, мог ли гипнотизер как-то «помочь» адвокату Миронову в поиске новой «великой любви»? Это многое бы объяснило. Потому что тот Виктор Иванович, которого знал Штольман, вряд ли бы надолго и всерьез пленился пустой смазливой девицей. Но если допустить причастность Крутина, выстраивается интересная многоходовка. Любимый отец Анны бросает семью. Как бы он ни старался, прежних отношений с дочерью уже точно не будет. Мать, погруженная в свои страдания, окончательно отдаляется от Анны. Погибает много сделавшая для девушки баронесса. Дядя оказывается в тюрьме. Следующей жертвой становится Коробейников… — А потом — вы, — внезапно добавляет Антон Андреевич. — Что вы имеете в виду? — поднимает бровь Штольман. — Так этот «привет от жены» — тоже мог быть провоцирован Крутиным? … А потом еще и дуэль. Если бы вы и остались живы, то… Да уж, в этом случае никакого доверия от Анны Викторовны ждать не следовало. Пусть не все удары Крутина достигли цели, как в случае с Петром Ивановичем и Коробейниковым, но… В результате «привета» Анна все равно оставалась одна, изверившаяся, разочарованная, озлобленная. Готовая в таком состоянии на все. Добровольно. Может быть, дело именно в этом? И Крутину нужна не просто Анна сама по себе, а ее искреннее согласие следовать за ним? Но в эти планы решительно не вписывалась Анна. Ее Тень — да, послушно играла по правилам. Ожидаемо, и справедливо оскорбилась. Ничего не захотела слушать. Жаждала возмездия. Но именно в этот момент, назло всему, очнулась и победила настоящая Анна Викторовна. Которая слишком любила Штольмана и доверяла ему. Для нее жизнь судебного следователя оказалась гораздо дороже и обиды, и загубленной репутации. Он не заслуживал этого, но Анна ринулась в ночь к нему со словами — «Я знаю, что вы не могли предать!». И спасла их обоих. Порушив все планы Крутина. Если, конечно, их выкладки верны. Что будет делать преступник теперь? Да все тоже, скорее всего. Упорно загонять Анну в угол, делая ее жизнь невыносимой. Отгораживать от близких людей. Что-то ему удалось. Виктор Иванович не пытается утешить и поддержать дочь. Любимый дядя махнул на племянницу рукой, и кажется, снова уехал в Петербург. Многие знакомые сторонятся. «Мне больше некуда пойти, кроме полицейского участка…» Да, почти как и раньше, у Анны Викторовны остались они — Антон Андреевич и Штольман. Но тогда она права в своем стремлении «быть вместе»? И его попытки не опозорить девушку еще больше только ухудшают положение? Снова оставляют одну, лишая опоры и помощи? Любое лекарство может стать спасением, или — отравой. А делать выбор и нести ответственность за чужую жизнь предстоит самому. ______________________________ Продолжение следует.