Другая ночь

За медицинские консультации спасибо Sowyatschoky. За некоторые советы по сюжету благодарю Lada Buskie

«Все та же проблема стоит предо мной — Взаимная связь между светом и тьмой…» (к/ф «Тень, или Может быть, всё обойдётся» 1991 г. Песня «Свет и тьма»)

— Значит, Мещерский говорит, что не знает, кто мог прислать ему предупреждение о якобы причастности отца к заговору? — Штольман прищурился на лежавшую на столе обгорелую улику. — Увы, — развел руками Коробейников, — и мне кажется, что в этом вопросе он не лжет. А вы предполагаете здесь след Крутина? — Манипуляция в его духе, — кивнул следователь, — не было бы записки — не случилось бы убийство. — Но почему он просто не загипнотизировал Льва Дмитриевича? — Для гипноза нужен непосредственный контакт с жертвой. Сын князя находился в Петербурге. Записка, как минимум, выманила его в Затонск. И тут, судя по всему, уже и гипноз не потребовался. Убийца справился сам. — Но зачем Крутину смерть Дмитрия Львовича Мещерского? — нахмурился Антон Андреевич, — Если цель — Анна Викторовна, к ней, и ее семье все это не имело отношения! А с Верой Николаевной они познакомились и подружились как раз в процессе расследования. — На все его хитроумные идеи у Анны Викторовны родных и близких не хватит, — Штольман раздраженно дернул головой, — вот и приходится Крутину… добирать со стороны. — Это вы шутите так? — хрипло выдавил Коробейников. Штольман встал и отошел к окну. — Нет. Любое убийство так или иначе касается Анны Викторовны. Из-за ее дара. На этом Крутин и может строить расчет. Сообщать что-то посредством этих преступлений. Запугивать. Причем так, чтобы выводы напрашивались сами собой. — Какие же? — А вы сами как думаете? — спросил следователь. — О том, что верить нельзя никому, — медленно проговорил Коробейников, — самый близкий человек может оказаться предателем, развратником, убийцей. Что за любой семейной идиллией может скрываться измена, или насилие. А то и … инцест. Но Яков Платонович, ведь и раньше таких преступлений у нас хватало! Убийство той горничной, Тани. Гибель Евгении Григорьевой. Или дело оборотня! — А сколько их набралось с апреля? — Штольман обернулся. Яркий свет зимнего дня резко очертит морщины и тени, состарив сыщика на годы. — Думаю, значительно больше, чем за последние семь лет, — продолжал он, — и это не в столице, заметьте! Одно за другим. И как на подбор — адюльтеры и незаконные дети. — И все это медиум пропускает через себя, — кивнул Антон Андреевич, страдальчески сдвинув брови, — а близкие люди… Кто-то погибает, а кто-то сам оказывается… — Предателем, — жестко припечатывает Штольман. — «Вот в чем препятствие! — и вот причина, А то кому снести бы поношенье, Насмешки ближних, дерзкие обиды Тиранов, наглость пошлых гордецов, Мучения отвергнутой любви…»* — пробормотал Коробейников. Да уж. Когда перед тобой настойчиво малюют столь грязную картину жизни, а доказательства оной грязи старательно подсовывают те, кому доверяешь… Это надо быть Анной Викторовной — настоящей Анной Викторовной, чтобы упрямо продолжать верить в хорошее. И то… «Когда бы можно было вековечный Покой и мир найти — одним ударом Простого шила!»** Размышляя о судьбе Саши Тобольцевой, даже Анна признала тогда, что лучше смерть, чем жизнь после насилия. Штольман, кажется смог встряхнуть ее, и переубедить, но окончательно ли? С нее станет скрывать собственную боль, лишь бы его не обеспокоить. Но даже в том состоянии шока Анна готова была жалеть и помогать. А не бояться и ненавидеть. А вот Тень, видимо, не просто так гоняла от себя и духов, и живых просителей. Собственные обиды, а так же чужие беды и мольбы легко и быстро довели бы ее до исступления, и полной потери разума. В решающий момент должен был явиться Крутин, и она добровольно отправилась бы с ним. Куда? Назло этому «ужасному прогнившему миру» — куда угодно. Хоть к анархистам, хоть в тифозный барак. Самое то для неразвитой, но уже озлобившейся души. Повидал он таких беглых гимназисток. — Лев Дмитриевич получил письмо за два дня до приезда в Затонск, — сказал Коробейников, — это значит, что Крутин на свободе. То есть, не в ярославской лечебнице. — У него наверняка сообщник, — пожал плечами Штольман. — Или Мещерского обманул кто-то из его личных врагов, а вовсе не Крутин. — Надо узнать у Мещерского, как выглядел конверт… В дверь робко постучали. После чего она со скрипом приоткрылась, пропуская лохматого подростка в расхристанной и заснеженной одежке. — Записка вот, — объявил он, — для господина Штольмана. Барышня передала. Сомнений в личности барышни ни у кого не возникло. Записка была невелика, и в глаза сами собой бросились последний строчки. От которых сперва стало тепло, а потом — тревожно. «Я вас очень люблю» «Ваша Анна». Это что же за прощание такое?! Штольман вернулся к началу письма, ощущая, что воротник немилосердно сдавил горло. Больница. Дифтерия. Дети. Не рискуйте, мы обязательно будем вместе… Я вас очень люблю… Воздуха не хватает категорически. Штольман ослабляет галстук. Смотрит на мальчишку, который все еще переминается у порога. — Тебе где барышня записку отдала? На Царицынской? — Неа, — мотает он головой, — у больницы. Велела — срочно, я и побег сразу. Таращится преданно, с намеком — мол, неужели ничего не заслужил? Получив деньги благодарит, и мгновенно исчезает. Ничего не понимающий Коробейников тревожно смотрит ему вслед, затем переводит взгляд на начальника. А тот замер на месте с окаменевшим лицом, вцепившись в узел галстука. Значит, Анна уже там. На своей службе. «Ну вот и совершенно законный повод — не встречаться с барышней. Вы же этого хотели, господин следователь? Теперь она сама об этом просит. Разумно, надо сказать. За вашу же жизнь беспокоится…» Только у самой больницы Штольману стукнула в голову мысль — а что, если его просто не пустят к Анне? Понимание Александра Францевича не безгранично, особенно, если дело столь серьезное, как эпидемия дифтерии. Их из-за сапа по разным комнатам когда-то разогнали… К счастью. Искренняя благодарность вам за это, доктор Вольф! Но сейчас он просто обязан увидеться с Анной. Ему повезло. Он увидел, как из какой-то боковой двери выскользнула знакомая фигурка, в накинутом на плечи пальто. Медленно свернула за угол. Штольман бросился следом. Анна стояла зажмурившись, привалившись к стене, и глубоко дышала. Услыхав его шаги, вздрогнула, открыла глаза. Кажется, она только что всеми силами старалась удержать слезы. — Яков Платонович, ну я же написала! Я же попросила вас! Зачем… Через секунду все эти упреки говорились уже в отвороте его пальто. Он обнял ее, прижал к себе, уткнувшись губами в теплые пушистые пряди, не скрытые сейчас ни платком, ни косынкой. Сберегая остатки карантина, Анна не пыталась обнять его в ответ. Но и не вырывалась, только вздрагивала тихонько под его руками. — Что с вами, Аня? — тихо спросил Штольман. — Ничего. Так. Глупо, — забормотала она, — давно пора привыкнуть, а я вот… раскисла. Врач… Чуть отстранившись, он плотнее запахнул на ней пальто. Заглянул в несчастные, полные боли глаза. — Уже сегодня двое детей… умерло, — глухо произнесла Анна, — одну девочку я немножко знала. Она из школы … Веры Николаевны. Снегиря… нарисовала тогда. И вот! Так быстро, мы уже ничего не успели сделать! А мальчик… совсем маленький, два года… Штольман снова хотел ее обнять, но Анна быстро сделал шаг назад, и замотала головой. — Нет, нет, пожалуйста. Не надо! Я ведь и выскочила на минутку — успокоиться. Если сейчас заплачу — все, не остановлюсь. Нельзя, я работать должна, там же целая палата, и еще будут! Она говорила очень быстро, как-то лихорадочно, часто сглатывая. И руки упрямо держала за спиной, точно это могло помочь не заразить Штольмана. — Аня… Слов опять не находилось. Он не мог избавить ее от происходящего. И даже утешить не получалось. Сейчас Штольман вынужден будет уйти, а Анна останется. Рискуя каждый день превратиться из врача — в пациентку. Штольман снова приближается к ней. Берет за плечи, смотрит в лицо. — Я буду приходить сюда. Каждый день, — непреклонно объявляет он, — я должен знать, что с вами… Все хорошо. Понимаете? — Это опасно, — шепчет Анна. — Вряд ли больница будет закрыта для других пациентов, верно? — усмехается Штольман, — значит, и моя служба тоже может привести сюда. Так что спрятать меня, Анна Викторовна, у вас никак не получится. «Как и мне — укрыть от этой напасти вас» — мысленно добавляет он. Анна только вздыхает. — Не рискуйте зря. Я же не смогу… если с вами что-то случится! И на очень короткий, переворачивающий душу миг она опять припадает лбом к его плечу. *** За окном, словно обрывки бумаги, вьются и летят снежные хлопья. Эта ночь будет бесконечной, потому что заснуть точно не удастся. Такое со Штольманом бывает часто — если на руках сложное дело. Но сейчас и этого нет. Есть тревога и страх, и полная невозможность самому что-то изменить. Пожелал, называется, разлуку во благо! «- А как ты думал, она будет жить без тебя?» На внутренний голос не похоже. Звучит очень уж звонко. И молодо. Что думал. Уедет подальше от этого города, полного сплетен. Выйдет замуж за того, что обеспечит ей … твердое положение. Спокойствие. Счастье… Штольман замечает, что при одной мысли о том, другом, пальцы сжались в кулак. «- Ну да, — насмешливо произносит голос, — счастье… Хочешь взглянуть?» В темном квадрате окна исчезает метельная ночь. Лето. Какая-то деревня — весьма отдаленная от Затонска, судя по всему. На одном из деревянных домов надпись: «Земская лечебня». Дверь отпирается. На пороге Анна — очень взрослая. Морщинки в уголках губ. Первая седина в просто зачесанных волосах. Глаза утратили яркую синеву, они по-прежнему добры, но очень печальны. Анна ведет прием, спокойно и внимательно слушает пришедших. Иногда даже улыбается — особенно детям… Ее комнатка в том же доме. Узкая кровать. На стене — полка с книгами. Деревянный стол. На нем — единственная фотография. Знакомое лицо — строгое, немолодое. Резкие черты, суровый взгляд. Но до чего нежно и бережно касается этого изображения доктор Миронова. Прежде чем далеко за полночь задуть свечу, и упасть в постель. «- Ничего у нее не будет, если ты опять исчезнешь, — как-то обиженно заявляет голос, — ни другой любви, ни счастья. Долг будет. И работа — до самой смерти. Тоже достойно, да. Но ты точно такого будущего для нее хочешь?» Штольман молча скрипит зубами, прижавшись лбом к ледяному стеклу. «- И меня… не будет!» Голос звучит вовсе уже беспомощно. — А ты кто? — почти смирившись с собственным видением, явно порожденным усталостью и тревогой, вслух спрашивает сыщик. Но только грустный тающий смех становится ему ответом. _____________________ * У. Шекспир «Гамлет». Перевод П.Гнедича. Монолог «Быть, или не быть». ** У. Шекспир «Гамлет». Перевод П.Гнедича. Монолог «Быть, или не быть». Продолжение следует.