Другая ночь

«И любовь постучится, и радость придет… — И пройдет — ничего, пройдет…» (к/ф «Тень, или Может быть, всё обойдётся» 1991 г. Песня «Доктор и пациенты»)

Голос Анны — неожиданно холодный и строгий, вызывает секундную боль. Хотя ее слова обращены вовсе не к Штольману. — Это не как раньше… Я никогда не смогу забыть то, что случилось… Он вынужден остановиться, потому что не хватает дыхания. Воздух густеет, наполняясь свинцовой тоской. — Хотя … — продолжает Анна уже с каким-то удивлением, — благодаря этому кошмару я поняла, что на самом деле важно. И смогла вернуть себе … свою жизнь. Штольман дергает головой, сбрасывая морок. Ловит на себе тяжелый, злой взгляд Клюева. Анна же, отвернувшись от собеседника, летит вперед, явно ничего не видя. И едва не врезается в Штольмана, который успевает ее перехватить. Она чуть вздрагивает, точно просыпаясь. Усталое лицо вспыхивает мгновенной радостью, которую почти сразу сменяет тревога. Анна оборачивается в сторону Клюева, но тот решительно проходит мимо, и исчезает за дверью. С губ девушки срывается облегченный вздох. — Что ему было нужно, Анна Викторовна? Видно, звучит это как-то неправильно. Она вскидывает глаза — потемневшие не то от обиды, не то от страха. — Он не ко мне приходил… К доктору Милцу. Мы просто столкнулись! Штольман быстро привлекает ее к себе. Касается напряженных, чуть вздрагивающих плеч. — Знаю, Аня. Я же совсем не об этом. Она снова вздыхает, успокаиваюсь. — Я сейчас плохо соображаю. Устала… Андрей Петрович приходил, как пациент. А я … Я вообще не хочу с ним разговаривать! Искренне. Возмущенно. И немного по-детски. Впечатление усиливает то, как Анна кулаком вытирает выступившие слезы. — Он обидел вас, Анна Викторовна? — как можно спокойнее спрашивает Штольман. — Скорее, это я его обидела, — признает Анна, — но как по-другому — я не знаю! Они отходят к окну. Ранний зимний вечер даже унылый больничный двор превращает в нечто таинственное, и почти сказочное. Впрочем, двое городовых у ворот весьма успешно помогают возвращению в реальность. — Аня, никто не пытался здесь … причинить вам вред? Она покачала головой. Гримасы Кати, Шуры, и еще пары сестер — не в счет. Да и эти намеки на ее небезупречное поведение давно потонули в работе, усталости и боли за других. Штольман молчал. Язык не поворачивался пересказывать Анне услышанное сегодня от Сойкина. Но как-то предупредить было необходимо. — Здесь, в больнице, мы тоже поставим охрану, — наконец произнес он, — если кто-то будет вам угрожать — сразу зовите на помощь! Из-за эпидемии … многие не в себе. — Да, — печально кивнула Анна, — нам не верят, что мы делаем все возможное. Но есть случаи, когда никак нельзя спасти! Как будто нам самим от этого хорошо! Штольман берет ее руки в свои, словно пытаясь отогреть, как когда-то давно, на крыльце помещицы Бенециановой. Хотя, почему — «словно»? Именно, что отогреть и утешить. Передать свои силы. Ему слишком хорошо известно, как это — работать на износ, получая в ответ лишь подозрения в недобросовестности. Вот уж никогда на благодарности не претендовал, и все равно бывало обидно. — А вы — как? — чуть слышно спрашивает Анна, ласково пожимая его пальцы. — Все в порядке. Работаю, — усмехается он, — пока ничего серьезного не случалось, если забыть о нашем гипнотизере. — Да, ко мне ведь тоже никто не приходил… почти. Ее голос угасает совсем. Лицо мрачнеет. — Дети? — он с содроганием пытается представить, сколько же маленьких духов может теперь тревожить измученного медиума. — Вы знаете, нет, — она задумывается на секунду, — дети, наверное, чувствуют, что мы не виноваты… Но я иногда вижу женщину. Из далекого прошлого. И она … сгорает на костре. Штольман крепче стискивает ее руки. Каменеет лицом. Только на скулах резко обозначаются желваки. Почему так? — Я давно ее вижу, — пытается успокоить его Анна, — просто не могу понять, чего она хочет. Ее зовут Раймонда Марти. Раймонда и правда, продолжала являться — то в краткие часы отдыха, то прямо в палате. К счастью, ни разу не помешала во время серьезных процедур. Разбираться с ее загадками у Анны сейчас не было ни времени, ни сил. Поэтому, она просто смотрела, и старалась запомнить увиденное, чтобы уже после хоть как-то осмыслить. — Последнее время она часто показывает знак со змеями… — Анна Викторовна, — оба вздрогнули, услышав полузнакомый голос, — как хорошо, что вы здесь! Помогите! — Иван Алексеевич! — узнав посетителя Анна рванулась ему навстречу. Тобольцев шел к ней, держа на руках закутанную в шерстяную шаль девочку лет пяти-шести. — Соседки моей дочка старшая, — пояснил он, — с утра на горло жаловалась, а теперь в жару вся. А матери от младшего не уйти. Ну вот я и… Анна заглянула в мутные глаза девочки, быстро тронула горячий лоб. Озабоченно нахмурилась. — Проходите в приемную, Иван Алексеевич! — Пойдем, Тусенька, — Тобольцев поудобнее перехватил девочку, — не бойся доктора. Анна Викторовна — добрая, ничего худого тебе не сделает… Они скрылись в приемной. Анна повернулась к подошедшему Штольману, и зябко обняла себя за плечи. — Еще одна, — горько произнесла она. — Дифтерия? — спросил Штольман. — Скорее всего. Анна глубоко вздохнула, пытаясь настроиться на рабочий лад. Посмотрела Штольману в глаза, и осторожно коснулась руки. — До свидания, Яков Платонович. Спасибо, что все-таки пришли еще раз. Хотя это очень опасно, и совсем… необязательно. — Это необходимо. Мне. Почему это его одновременно строго и ласкового взгляда так хочется плакать? — Я знаю. Потому что мне — тоже необходимо. Знать, что вы есть, и что с вами — все в порядке. Она вдруг легко и быстро поцеловала его в щеку. Шагнула назад, и исчезла в приемной. *** — Хорошо, Яков Платонович, согласен, — Александр Францевич серьезно посмотрел на сыщика, — Так будет спокойнее, и не только голубушке Анне Викторовне. Люди, к сожалению, имеют весьма слабое представление и о болезни, и наших возможностях. Обвинить могут кого угодно. Даже без всяких дУхов… Только вот для того, кому в самой больнице выпадет дежурить — риск! Не откажутся ли? — Что значит — откажутся? — хмыкнул Штольман, — это их служба. Доктор несколько отрешенно покивал. — Я все передам и объясню Сергею Петровичу. В ближайшее время по таким вопросам вам придется обращаться к нему. — Простите? — нахмурился сыщик. Милц тяжело вздохнул и снял очки. Потер переносицу. — Уезжаю завтра, Яков Платонович. В столицу. За сывороткой. Некому больше — ни доктора Мезенцева, ни Анну Викторовну и слушать не станут. А меня там немного знают, прямо с ходу отказать не выйдет. А дальше я уже не отступлю. Иначе мы половину пациентов потеряем, и это в лучшем случае. — Плохо, — только и смог сказать Штольман. В Затонске доктора тоже хорошо знали и очень уважали. В случае бунта можно было рассчитывать на авторитет Александра Францевича. А теперь, оказывается, они этой защиты временно лишены. — Плохо, — согласился Милц, — и коллегам моим очень трудно придется. Но другого выхода нет. Я за жизни пациентов отвечаю. … На больничном дворе Штольман увидел Тобольцева, тяжело шагавшего к воротам. Сыщик быстро догнал его, повинуясь внезапной идее. Не слишком блестящей. Но все-таки. — Иван Алексеевич, выслушайте меня. Очень нужна ваша помощь. Тобольцев слушает. Растерянность на лице сменяется пониманием и сочувствием. Однако, старик недоверчиво качает головой: — Я же маленький человек, господин Штольман. Как вот Акакий Акакиевич у Гоголя. Ну кого я убедить-то сумею? Кто меня слушать станет? — Да вот такие же люди, Иван Алексеевич, — убеждает сыщик, — соседи ваши, знакомые. Обычные люди, которым сейчас страшно. Или вы боитесь, что и вас виновным назначат? — Чего же мне бояться-то сейчас? — с укоризной смотрит Тобольцев, — скажете тоже… А за Анну Викторовну вступиться — святое дело. Подло это, что там про нее толкуют. Ну, коли доверяете, сделаю, что смогу. *** Анна вошла в дежурную комнатушку, села на койку, и привалилась спиной к стене. Закрыла глаза. Надо лечь, но даже для этого тело отказывалось шевелиться. А ведь с завтрашнего дня будет еще труднее, потому что уедет Александр Францевич. Но если он добудет сыворотку! Если… Тогда они смогут одолеть эпидемию. Сколько жизней будет спасено… Так что, необходимо потерпеть. Собрать все силы. И выдержать. Какой молодец Иван Алексеевич, что принес маленькую Наташу. Тусю. У девочки дифтерия в самой начальной стадии, и они наверняка успеют ей помочь. Даже без операции. А уж если прибудет сыворотка! Пока что Анна устроила Тусю в палате, помогла прополоскать горло, напоила лекарством. Дома у девочки еще остался младший братишка, и Тобольцев обещал при малейших признаках болезни и его привезти в больницу. Скрипнула, открываясь, дверь. — Анна Викторовна, что же вы не ложитесь? Валя тоже пришла отдыхать — им потом вместе заступать на очередное дежурство. — Сейчас… Анна с трудом буквально отрывает себя от стены. Валя присаживается рядом, помогает ей развязать на спине тесемки халата. — Анна Викторовна, а вы не знаете, — пытается вывести ее из оцепенения Валя, — что означает рисунок: змея кусает себя за хвост? Что-то очень знакомое. Она совсем недавно об этом читала. Только где? — А почему вы спрашиваете? Анна снимает халат. Вынимает из волос шпильки, чтобы переплести косу. — У господина Клюева сегодня татуировку видела, — смущенно поясняет девушка, — он с бронхитом приходил. А доктор Милц заодно его руку захотел осмотреть. То ранение… Анна чуть вздрагивает. Рука Клюева, пострадавшая на дуэли! А как же ранение Якова, куда более серьезное, почему его доктор не осматривал? Хотя, разве Штольман даст это сделать, если давно поднялся с постели и вовсю работает? — Значит, у господина Клюева — змея? — переспрашивает Анна. — Да, — кивает Валя, — вот здесь, рядом с ключицей. Красивый рисунок, только странный. Откинув шерстяное оделяло, Анна боком устраивается на койке. Несколько минут смотрит в темноту, пытаясь убедить себя в том, что еще один тяжелый день остался позади. Потом медленно произносит то, что всплыло в памяти: — Это знак бесконечности. Вернее, того, что все проходит. Меняется. И при этом — возвращается опять. Как лето и зима. Горе и радость. Смерть и жизнь. Ничто не может исчезнуть навсегда. Помолчав, добавляет, уже проваливаясь в сон: — Потому что любовь никогда не престает. ___________________________ Продолжение следует.