Другая ночь

«С рожденья он привык, что я неотделим, Что как ни поверни, я следую за ним. Хотите — вам его на блюдечке подам? Я — тот, я — тот, я — тот, кто нужен вам!» (Из сценария мюзикла «Тень». Песня Теодора-Христиана «Минутку, господа…». Автор сценария и песен — Ирина Югансон).

По взаимному молчаливому согласию пролетку они брать не стали. Несмотря на тяжелый день, обоим хотелось продлить эту совместную прогулку. Стоял легкий мороз, и звезды в небе горели особенно ясно и чисто. Впрочем, даже они не были способны сейчас отвлечь Анну и Штольмана от вопросов трудных и тягостных, но жизненно важных. — Вы сказали — чтобы Тень отделилась от человека, он должен испугаться за кого-то. Почему вы так думаете? — спросил сыщик. Анна замедлила шаг, и повернув голову, внимательно посмотрела на спутника. — Помните, что произошло перед тем, как папа… стал собой? — тихо произнесла она. — Да, — кивнул Штольман, — Мария Тимофеевна заговорила так, точно… повредилась рассудком от пережитого, и провалилась в прошлое. Анна глубоко вздохнула, и крепче взяла его под руку. — К счастью, это был короткий нервный срыв, но для отца он стал последней каплей. Как для меня той ночью после дуэли — страх за вас. Она вздрогнула, вновь почти физически ощутив ужас потери и собственной вины. — Антон Андреевич мне рассказывал, что с ним произошло тоже самое. Ему было очень плохо и… страшно. За нас. А вы сами… — Я думал о том, в каком положении оказались вы. После «привета», — угрюмо произнес Штольман. Невозможно было облечь в существующие слова тот стыд, и ненависть к самому себе вкупе с болью за будущее Анны… Она же успокаивающе погладила рукав его пальто, и постаралась улыбнуться. — Понимаете? Это уже не похоже на совпадение. Тени… Они, наверное, не могут вынести таких чувств. Потому что сами подобного не испытывают. — Да уж… — губы трогает злая усмешка. «Я боюсь признаться, ведь она не захочет меня больше видеть», «Я успею что-то придумать», «Мне же сейчас хорошо, да и ей тоже, зачем все портить правдой» … — Но в какой момент эти чувства станут… столь сильными, что выгонят Тень? — продолжала рассуждать Анна, — ведь, например, во время эпидемии отец не мог не бояться за меня. Но так и не освободился. Только когда я выздоравливала дома, он пришел меня навестить, и мне показалось… что в нем пробивается что-то прежнее. И все-таки Тень осталась. А дядя… Она остановилась, нахмурившись. Штольман с тревогой ждал продолжения. — От него было письмо, — медленно произнесла Анна, — я тогда еще удивилась, и подумала, что его будто два разных человека писали! Один поддерживает меня, и переживает. А второй только ворчит и не может понять, зачем я рискую. Но в ту ночь было трудное дежурство, потом пришла телеграмма о том, что Александр Францевич везет сыворотку… И мне стало не до того. А получается, дядя пытался прорваться сквозь Тень! Но я не поняла этого… — И это подтверждает нашу версию, — Штольман увлекает ее дальше по улице, — Петр Иванович тоже … несвободен в своих проявлениях. — Ужасно так говорить, — признается Анна, — но хорошо, если это не он … такой. А Тень. — Тени нельзя доверять, — напоминает сыщик, — и нельзя показывать, что мы подозреваем о ее существовании. — Если бы можно было как-то выманить дядю! Без того, чтобы он за кого-то испугался. — Аня, — серьезно произносит Штольман, — удержитесь от подобных экспериментов. По крайней мере, если меня не будет рядом! Очень не хочется обещать такое. Но Яков прав — что может вытворить Тень, если ее секрет раскрыт? Не станет ли дяде от этого хуже? Да и в любом случае… — Я все равно не представляю, как это сделать, — вздыхает она, — ведь сколько раз я пыталась рвануться к вам! А получилось только той ночью… Он молча сжимает ее пальцы. Даже сквозь пушистую варежку Анна чувствует тепло. И напряжение. Словно искры пробегают, согревая и будоража. Приятно покалывают, теребят… Ну почему они сейчас находятся на улице, среди освещенных витрин и прогуливающихся горожан? Вот, какая-то пара вышла из книжного магазина. Дама быстро опускает взгляд, что-то говорит спутнику, который кивает, и уводит ее в другую сторону. Книжный магазин… — Яков Платонович, а вам удалось что-то узнать о «Книге ересей»? — Очень мало, — отвечает он, — но убежден, что напечатана она подпольно. Никакая цензура не пропустила бы подобное издание. Даже, если бы изложенные в нем сведения были правдивы. — Получается, это учебник для тех, кто вовлечен в секту Крутина? — И для тех, кого туда собираются вовлечь. «Очень возможно, она существует и вовсе в единственном экземпляре. И была рассчитана исключительно на вас, Анна Викторовна…» — Но зачем им я? — с какой-то безнадежной интонацией спрашивает она, — почему они надеялись, что мне понравятся идеи об уничтожении мира? — Потому что ваш дар связывает вас с преступлениями, — говорит Штольман, и взгляд его снова становится хмурым и больным, — и Крутин мог рассчитывать, что вы … устанете от такого количества зла. — В чем-то он был прав, — помолчав, признается Анна, — потому что на Тень это подействовало. «Она из-за собственной обиды ненавидела всех… И очень хотела отомстить…» — Но не на вас! — резко обрывает ее размышления Штольман, — вас пытаются теперь сбить иначе. — Гипноз… через пластинку, — понимает Анна. — Да. Предлагаю сегодня послушать, какие записи остались в вашем доме. Единственное — не хотелось бы побеспокоить Виктора Ивановича. — Не волнуйтесь, — она заглядывает ему в лицо, — папа еще слаб, и не выходит из комнаты. А мама нас не выдаст. *** И опять — вечер, гостиная, граммофон… Только нет тягостного ощущения ловушки, и настойчивых взглядов нелюбимого тобой человека. Наоборот — рядом тот, чье присутствие наполняет сердце счастьем. Хочется, чтобы это свидание длилось бесконечно… Темное зимнее окно за кружевной шторой. Горит камин. Лампа дает слабый рассеянный свет. Все кажется таким правильным. Домашним. Своим. А рыжий котенок, устроившийся между ними на диване, только усиливает это впечатление. Сегодня Пушкин вовсе не против граммофона. А уж как он обрадовался сыщику! Встретил радостным мяуканьем еще в передней, и более оставлять хозяйку и ее гостя не пожелал. И вот — сидит, распушившись, довольный тем, что два полюбившихся ему человека снова вместе. Жаль только, что музыку они слушают сегодня не для удовольствия, а ради следственного эксперимента. Поэтому Штольман сосредоточен и напряжен, словно каждую мелодию пытается разложить на составные части и понять, не от нее ли исходила опасность для Анны? Но она каждый раз качает головой — нет, непохоже. Звучат арии из опер, записи песен. На итальянском, английском, немецком языках. Многое хотелось бы прослушать еще раз, но это было вовсе не то навязчивое, странное, жадное желание, которое она испытывала, вновь и вновь заводя заманившую ее в церковь музыку. Анна берет в руки последний черный диск. — Ну вот, — улыбается она, — я же помню, что русская запись у нас тоже была, — жаль, ни автор, ни исполнитель не обозначены. Штольман быстро встает и выхватывает у нее пластинку. — Вы говорили, что и там нельзя было прочесть, кто и что поет. — Нет-нет, — возражает Анна, — там этикетка была точно полуоторвана. А здесь, видите? Яркая и новенькая. И название все-таки есть. Серебристые буквы на черном фоне гласили: «Э.Берлинера «Граммофонъ». Заказ № 1362. «Я Вас люблю, и вы поверьте» (Цыганская песня)»*. Анна ставит диск, раскручивает ручку. После лихого гитарного перебора звучит женский голос — низкий, бархатный. «Я вас люблю, и вы поверьте, Когда цыганка говорит: Я буду вас любить до смерти, Пока огонь страстей кипит…» Нет, конечно, эта песня не имеет никакого отношения к гипнозу. Но ее все равно лучше дослушать. Потому что… «Она семью для вас покинет, За вами вслед она пойдет: Любовь цыганки не остынет, Пока цыганка не умрет…» Анна смотрит на Якова. Он подходит ближе, обнимает, привлекает к себе. Она кладет руки ему на плечи. Легонько гладит щеку. Касается сухих горячих губ. «Она в минуту испытанья Не будет слез горячих лить, Она способна для страданья, Способна также и любить…» Пушкин потягивается, одобрительно наблюдая за своими людьми. Главное, чтобы про него не забыли с этой музыкой. Стоят, прижались друг к другу, дышат тяжело. Но чувствуется — счастливы. Пусть их! Он вполне потерпит еще немного без внимания. Хотя бы несколько минут. «И нашей жизни перемены Ей страшны не могут быть, Но только милого измены Она не может пережить…»** Яков, кажется, вздрогнул чуть на последних словах, но она только прижалась крепче, не давая разорвать кольцо рук. — Это был не ты… Не ты! — страстно и убежденно шепчет Анна. Остановиться им, кончено, все равно пришлось — просто потому что запись закончилась. Судя по всему, неведомый сообщник Крутина, или же он сам успел забрать гипнотическую пластинку из дома Мироновых. Каким будет следующий шаг? Или он уже был сделан — через Клюева и его кольцо? Что это было — попытка заманить Анну к соседу? Хорошо, что упрямая барышня все рассказала ему. Нечего ей там делать, тем более в одиночку! … Что же, эксперимент закончился. Пора уже прощаться. Но как не хочется его отпускать! Только Яков не останется здесь, это она хорошо понимает. Красться в ее комнату мимо спальни больного отца… Нет, она и сама так не сможет. Лучше, как та цыганка из песни, уйти к Якову самой! Но не сегодня, конечно. Он и так целый день был занят новым следствием, а потом — ее безопасностью. — Яков Платонович, а что за дело с пожаром в лаборатории фотографа? — спрашивает Анна, — это тоже … убийство? — Вполне вероятно, — отвечает Штольман, — погибшая женщина получила наследство от дяди, и ее муж мог пожелать остаться состоятельным вдовцом. Плюс, — мотив ревности, потому что в сгоревшей лаборатории нашли два тела. Мы предположили тайное свидание дамы с любовником, но доктор Милц опроверг такую возможность. — Как? — Вскрытие показало, что оба тела — женские. Анна в задумчивости садится на диван. Пушкин тут же подныривает под ее ладонь, добиваясь ласки. Она машинально начинает почесывать мохнатую макушку. — А как ее звали? — Елена Тимофеева… Анна, не надо никого вызывать! — хмурится сыщик, — вы и без того устали сегодня. Мы справимся сами. — Я не могу обещать, что она сама ко мне не придет, — уклоняется от прямого ответа Анна. Штольман присаживается рядом — всего лишь на минутку, и тут же оказывается пойман. Пушкин решительно забирается к нему на колени, требуя теперь уже от сыщика долю поглаживаний. Ну и можно ли в таком случае отказать? Котенок мурчит, прищурив глаза. Аня придвигается ближе, привычно кладет голову на плечо. Штольман улыбается против воли. И откуда вокруг него столько добрых и пушистых берется? Любят, видно, за что-то. А вот за что? *** Почти весь вечер Маша просидела с ним в комнате, не отлучаясь. Говорить пока еще было трудно — во всех смыслах. Он и молчал. Смотрел на жену, такую родную, знакомую, и — неуловимо иную. Точно бы повзрослевшую. Да, то и дело на ее глаза набегали слезы, тонкие пальцы начинали вздрагивать, но это уже не было главным. Он видел, что в душе Маши прошла какая-то трудная работа. Его «Амазонка» убеждена отныне, что ей многое по плечу. Даже последствия того постыдного морока, который едва не разрушил их семью. Даже дикие отношения дочери и Штольмана. Почему Маша спокойно принимает обманщика в доме? Она, которая любого нарушения приличия боялась, как огня, особенно, если это касалось Анны! И вдруг… В день изгнания Тени Виктор Иванович и словом не успел с сыщиком перемолвиться, — не до того было. Но сейчас, вспоминая, осознал, что и жена, и дочь явно смотрели на Штольмана, как на защитника. Ладно, то, что его простила Анна — отец еще мог понять. Но как сыщик сумел оправдаться перед Машей, не выносившей его даже в неженатом состоянии пять лет назад? Решив, что он задремал, жена тихонько вышла из комнаты. Виктор Иванович сел на постели, прислушиваясь к себе. Осторожно встал, и пошатываясь, побрел к окну. Сердце уже не болело, но освобождение от Лжемиронова отобрало слишком много сил. Голова кружилась, и тело слушалось плохо — как не свое. Но все-таки, он сделал несколько шагов, и замер, вцепившись в подоконник. Кто-то шел от крыльца к воротам. Виктор Иванович забыл сделать вздох, и сильнее сжал пальцы. Сегодня вечером в его доме опять был Яков Платонович Штольман. ___________________________ * Автор немного сдвинул исторические сроки. В реальности, первые грампластинки на русском языке появились в 1898 году. Для исполнения песен были приглашены артисты Мариинского театра, а сама запись, скорее всего, сделана в Лондоне. Номер и название песни соответствует реальному Каталогу первых русских пластинок, в котором отсутствуют имена как авторов текстов и музыки, так и исполнителей. Описание внешнего вида этикетки — авторское, по аналогии фотографий других пластинок тех лет из интернета. «Всё началось с «Боже, царя храни», или Первые в истории музыкальные звукозаписи на русском языке.» «Скорее всего эта запись была сделана в Лондоне — именно там располагалась первая студия звукозаписи в Европе. Тираж дисков был изготовлен в Ганновере на базе телефонной фабрики братьев Берлинеров. (Первые заводы по производству пластинок появились в России только в 1902 году.)» https://www.intermedia.ru/news/330090 ** Текст песни дан в обработке исполнительницы Ляли Черной. Более ранних вариантов я, к сожалению, не нашла. http://a-pesni.org/romans/kogdacyg.htm Продолжение следует.