Другая ночь

«Задачка не сложней таблицы умноженья, И трудно выбирать лишь в самый первый раз… Скажите, господа, а многие из вас Смогли бы отказаться от такого предложенья?» (Из сценария мюзикла «Тень». Песня Ученого «Ну что же, проигравшему приходится платить…». Автор сценария и песен — Ирина Югансон).

Тело госпожи Аникеевой лежало на спине. Здоровая рука вытянута вдоль, раненная — прижата к груди, неподвижный взгляд устремлен в потолок. И только тонкие губы искривлены уже знакомой неестественной улыбкой. Словно женщина устроилась на тюремной постели, подумала о своих врагах, усмехнулась, отчего-то предвкушая победу — и умерла. Но в чем причина? Никаких синяков или порезов не видно. Яд? Точно не цианид — характерный запах отсутствует. Что ж, точнее сможет сказать доктор Милц. Нужно отправить тело в мертвецкую, и попросить срочно сделать вскрытие. … — Яков, Александру Францевичу понадобится помощь! — Аня, нет. Синие глаза полны возмущения, и лихорадочно блестят. — Но ведь Полина мертва! — Именно. И мы не знаем, кто, и каким образом помог ей избежать новых допросов. Крутин на свободе, как и Аристократ. И вы по-прежнему — их цель. Именно вы. Давайте не будем облегчать врагам задачу. К счастью, все ваши близкие вернулись, а значит, дома вы куда в большей безопасности. Трудно сказать, какой довод действует. Анна сердито смотрит в сторону, но больше не спорит. Нет, так оставлять ее тоже не годится. Штольман делает короткий шаг вперед, и быстро касается губами теплой макушки. Легкий вздох щекочет шею, тонкие пальцы касаются плеча. — Хорошо. Иди… Да, пора. Коробейников ждет за дверью, куда предусмотрительно вышел вместе с Петром Ивановичем в самом начале спора судебного следователя и барышни Мироновой… … — Кто заходил в камеру? — спросил Штольман. — Только я, — ответил Коробейников, — да и ключи только у меня были. — А к дверям никого не подпускали? — Вы думаете, что ей могли отдать приказ с помощью гипноза? — охрипшим голосом переспросил Антон Андреевич, — умереть? Штольман раздраженно пожал плечами. В этом деле особенно важно помнить о том, чего нельзя видеть и осязать. И о гипнозе в том числе. — Дежурный сказал, что посетителей, интересующихся госпожой Аникеевой, не было. А если это был не посторонний? Если сообщник Крутина имеется в Управлении? Но тогда разве он допустил бы провал операции по устранению Штольмана руками Анны сегодня утром? Или не успел, а то и не счел нужным отреагировать? — Может быть, приказ был отдан ей заранее? — предположил Коробейников, — мол, в случае неудачи вы убьете себя. — Чтобы делать дальнейшие выводы, нужно знать причины смерти, — сухо сказал Штольман, — несколько затруднительно выключить себя из жизни по желанию. Даже под гипнозом. Он окинул взглядом камеру — серые холодные стены, темное зарешеченное окно под потолком. Нужно опросить всех, кто находится в участке. Помощником убийцы кто-то мог стать опять-таки под гипнозом, но следы воздействия должны быть ощутимы для самого человека, а то и заметны окружающим. — Попытка самоубийства судьи Кудрявцева в игру Крутина, никак не вписывается, — медленно проговорил сыщик, — думаю, это происшествие, напротив, поломало планы гипнотизера. — Почему? — нахмурился Антон Андреевич. — Судья стрелялся под утро. Выстрел переполошил домашних, сразу было послано за полицией. И за мной. Не мог наш гипнотизер не подумать об этом. Ему, напротив, было выгодно каким-то образом задержать меня в Управлении, куда Аникеева привела Анну. Мы же, разбираясь с делом судьи, могли до вечера не появиться здесь. А за Анной пришли бы родители, или Трегубов отправил бы ее домой… Наверняка заметили бы, что с ней не все в порядке. Зачем нужен был судья со своей табакеркой? Если как очередное напоминание о деле Александры Тобольцевой, то почему именно теперь? Так, чтобы это сорвало куда более важный спектакль? — Мда, — согласился Коробейников, — неувязка. План и так слишком … смелый. Ведь гипнотизер уже должен был убедиться, что внушения не всегда действуют так, как задумано. Случай с Зоей Вернер, например. Странно было своими руками … бросать камень в паутину… Антон посмотрел на койку, и невольно вздрогнул. Пустой взгляд Полины был все так же устремлен вверх, а усмешка в свете лампы казалась живой. Менялась, точно у каменного сфинкса. Как отношение самого Антона к хозяйке книжного магазина. Сочувствие и острое ощущение вины давно канули в прошлое. Подозрения породили недоверие, явная искусственность манер и манипуляции — неприязнь. А сегодня, когда Полина показала себя во всей красе, цинично и жестоко попытавшись погубить дорогих ему людей, он испытывал к ней искреннее отвращение. И ненависть. А еще, хотя признаваться в этом очень не хотелось, присутствовал страх. Антону, как наяву, виделось: вот-вот Полина моргнет. Сядет на койке, улыбнувшись еще шире. И посмотрит прямо в душу черными, немигающими глазами. *** Полина мертва. Что с ней случилось? Почему? Самоубийство, или… Если она была настолько преданна Аристократу, то могла добровольно что-то сделать с собой, лишь бы ничем не выдать хозяина. Неужели у нее не было никакой надежды на то, что кумир попытается ее выручить? Зачем было так спешить? Весь этот длинный день оказался переполнен страшными событиями и неожиданными новостями, но заснуть Анна никак не могла. Лежала, глядя в темноту, и даже веки смежить не получалось. Вспоминала. Думала. Пыталась понять, проанализировать. Однако эмоции постоянно вырывались на волю, поднимая то волну возмущения и гнева, то приступ ужаса, и почти сразу — облегчения. И гордости за близких людей. А еще ее согревала благодарность. Насколько же уверен в ней Яков, что пошел прямо на револьвер, зная, что Анне отдан приказ выстрелить! Конечно, он ведь очень давно, еще пять лет назад принял ее — вот такую, странную, непохожую на других, неудобную. Он мог не любить ее дар — и при этом привык доверять Анне. Разве не это главное? А она ждала каких-то слов, клятв, подтверждений, пыталась глупыми женскими уловками вызвать ревность, и тем самым — ускорить объяснение. В итоге довела до дуэли с князем Разумовским. Который явно получил большое удовольствие от того факта, что выстрел остался за ним, и продолжить поединок можно в любой момент. Она просила его отказаться, но князь был галантен и непреклонен. Тоже говорил что-то о чести, а в глазах за показным сожалением горел холодный хищный огонь. Осознание власти над жизнью человека. Наверное, тогда она впервые, на своем опыте поняла, что есть поступки, которые просто нельзя отменить, переиграть. И почти невозможно — исправить. Второй раз во всей полноте Анне это продемонстрировала Тень. И новая дуэль, едва не отобравшая у нее Якова. Он ей верит. А она опять хитрит и скрывает! Не рассказывает о ребенке, хотя это необходимо. Да, ей не хочется волновать и тревожить лишний раз сыщика, но не устраивает ли Анна своим умолчанием очередную ловушку, которой может воспользоваться враг? Что известно — или неизвестно Аристократу и Крутину? Они умеют пользоваться внушением. А если им доступны и другие возможности? Яков должен узнать о ее положении. Чтобы не было между ними опять недоговоренности, недоверия, лжи. И неважно, по какой причине! Он сам теперь рассказывает ей о ходе расследования, принимает помощь, и как всегда, ухитряется спасти. Так что, нет у Анны никакого права скрытничать. Да еще в таком важном деле. Они ведь решили со Штольманом всегда и во всем быть вместе. Значит, завтра она наберется решимости, и, когда сыщик придет, чтобы рассказать о результатах вскрытия тела Полины… Может быть, и ей удастся что-то выяснить — с помощью дара, если уж нельзя присоединиться к доктору в прозекторской? Главное, чтобы имя госпожи Аникеевой было настоящим, и она откликнулась на призыв. Впрочем, всегда можно обратиться к ней иносказательно — «Дух хозяйки книжного магазина», или «Дух той, что приказала мне стрелять…». Брр… Как это все-таки было страшно. Анна глубоко вздохнула, отгоняя ненужные сейчас мысли и чувства. Села, глядя перед собой, и повелительно произнесла: — Дух Полины Аникеевой, явись мне! Что-то слабо замерцало в воздухе — и тут же пропало. Только Пушкин, спавший на одеяле, поднял голову, насторожившись. Анна повторила призыв еще два раза. Наконец, перед ней возникло нечто совсем прозрачное, не имеющие четких очертаний. Больше всего похожее на рваную, истрепанную, застиранную марлю. — Полина? — спросила Анна, удивленно вглядываясь в размытую фигуру. Видение немного уплотнилось. По крайней мере, можно было рассмотреть лицо. Все верно, в комнате находился дух госпожи Аникеевой. Только слабый, чуть живой, если можно так сказать о призраке. Не имеющий даже остатков характера, каких-то эмоций, желаний. Полина, которая совсем недавно была полна ненависти, презрения, жажды убить, сейчас трепыхалась, словно ветошь на ветру, жалкая и бессильная. Анна ничего подобного ни разу не видела, и объяснить происходящее не могла. — Почему ты умерла? Раздался невнятный шелест. Попытка ответить, судя по всему, превысила возможности духа. Он пошел рябью, и начал расползаться на отдельные нити, бесследно таявшие в темноте. Анна содрогнулась. Тихонько заворчал Пушкин, и решительно направился к хозяйке. — Мя! — требовательно сказал он. — И не говори… — севшим голосом произнесла Анна, — что все это может значить? Она снова устроилась на подушках. Пушкин притулился рядом, громко и старательно мурча. Анна погладила котенка, и закрыла глаза. Хватит. Хотела помочь — а вытащила на свет еще одну загадку. Которая, конечно, имеет отношение к делу — но вот какое? *** Городок кишел слухами, и касались они опять, кого бы вы думали?! Анны Викторовны Мироновой! Не то ее опять хотели похитить, не то вовсе убить. Была арестована хозяйка книжного магазина, госпожа Аникеева. Причем, задержать ее помог Петр Иванович, ловко метнувший кинжал, который накрепко пригвоздил преступницу к дереву, лишив возможности бежать, но без угрозы для жизни. Просто приключенческий роман какой-то, не хуже, чем у господина Дюма! Правда, полиция сию «Миледи» все равно не уберегла. «Смерть нашла госпожу Аникееву в камере, оставив на ее губах печать высшей справедливости». Ах, какая статья может получиться! Алексей Егорович Ребушинский спешил в редакцию, мысленно подбирая самые сильные слова и впечатляющие обороты. Несмотря на мороз, лицо его раскраснелось и вспотело. Он сунул руку в карман, чтобы вытащить платок, и насупился вдруг, ощутив пальцами чуть смявшийся лист бумаги. Волнение и азарт сменились странным чувством неудовлетворенности и замешательства. Что же с этим делать, а? Ведь так и просится туда же, на первую полосу, рядом со статьей «Смертельная схватка на берегу Затони». Но — стоит ли? Безусловно, стоит! Имена не названы, к тому же сие послание прибыло анонимно. Но горожане сами догадаются, о ком идет речь, и газету расхватают моментально. И что ему смогут предъявить герои публикации? Обвинение в клевете? Ха. Хотелось бы посмотреть, как они попытаются опровергнуть имеющиеся… гм, сведения. Но чем активнее и бодрее убеждал себя Алексей Егорович, тем холоднее и тоскливей становилось на сердце. Точно он собирается сделать нечто крайне подлое и мерзкое, чему нет прощения. Но почему? У него в кармане — самая настоящая правда, и он, в кои-то веки, не прибавит к ней ни капли лжи, ни малейшего преувеличения! Да и вообще, прославит, так сказать, «души прекрасные порывы»! Это ли не обязанность органа печати, и любого просвещенного человека? Журналист замедлил шаг, терзаясь чувствами малознакомыми и трудноопределимыми. И они, эти чувства, черт бы их побрал, с ходу отметали все аргументы, которые касались тиражей, сенсаций, славы и выгоды. И даже не звали на подмогу страх перед возможностью снова узнать «Затонскиц Телеграфъ» на вкус — в прямом смылся слова. Они — с ума сойти, говорили о совести. О тактичности. Об уважении и … чести. — Людям, Анна Викторовна, всегда интересны такие вещи. Они имеют право знать. — Какая им разница?! Чем это поможет? — Ну хорошо, хорошо, — буркнул вслух Ребушинский, — я не буду это печатать. Только статью. «Нужно вернуть. Тебе прислан черновик, и его могут хватиться. Будут искать, волноваться, что кто-то увидит…» Оглядевшись, Алексей Егорович обнаружил себя на Царицынской. Недалеко от особняка Мироновых. «Судьба…» Журналист вытер лицо найденным в другом кармане платком, и устремился вперед, боясь растерять решимость. И замер было, увидев, что возле дома прогуливаются двое — барышня Миронова и сыщик Штольман. И присутствие второго превращало благородный порыв журналиста в самоубийственный подвиг. «Потом… Когда-нибудь. Чтобы поговорить только с Анной Викторовной. Или вовсе прислать ей по почте. Необязательно же из рук в руки…» … Они даже не успели толком начать разговор, встретившись на следующее утро. Вышли из дома, потому что Анна рвалась на воздух, и увидели, что к ним медленно, но неотвратимо приближается никто иной, как Ребушинский. — З-здравствуйте, — с непривычной робостью начал журналист, — Анна Викторовна, нельзя вас… буквально на два слова? — Нельзя, — тут же среагировал Штольман, — говорите так. Анна успокаивающе коснулась его руки, и все-таки сделал маленький шаг к журналисту. — Что случилось, Алексей Егорович? Тот заморгал — как-то по-детски жалобно. — Знаете… дело такое, — заговорил он, трясущимся пальцами вынимая какую-то бумагу, — вы не подумайте, я бы не читал, клянусь, — Ребушинский неловко прижал вторую руку к груди, — но мне прислали, как редактору, нельзя же было… не просмотреть. Но ведь это ваше… вероятно, и не для газеты… Штольман сбоку увидел, как побледнела Анна, расширенными глазами глядя на протянутый ей листок, как судорожно ухватилась за таинственное послание… Оно же выскользнуло прочь, и кружась опустилось на снег. Сыщик быстро поднял бумагу, которая сама развернулась в его руке, позволяя взгляду выхватить верхние строчки, написанные знакомым почерком: «Гроза прошла, и озарился день Лишь мне одной назначенной улыбкой, Где радость, озорство, и грусти тень… Любовь к нему не может быть ошибкой!» _________________________________________ Продолжение следует.