Другая ночь

«И стук сердец, и стук копыт — единый ритм и звук. Не расплести. Стрела летит, звенит незримый лук….» (Стихи к музыкальному спектаклю «Тень» по пьесе Евгения Шварца. Пролог. Песня «Сказочник». Взято из Интернета. Автор неизвестен.)

Произнести что-то удалось далеко не сразу. Чувства, захлестнувшие его, были разные, но в данный момент все перекрыла волна ярости, столь сильной, что стало трудно дышать. Потому что личное, сокровенное, то, к чему порой страшно было прикоснуться самому, опять выставили перед чужими взглядами. Превращая искреннюю нежность в беззащитную мишень, как для показного сочувствия, так и для ехидных насмешек. Тонкие, летящие строчки, едва не сделавшиеся достоянием всего города… — Откуда это у вас, господин Ребушинский? Сдавленный голос прозвучал очень неласково. Толстяк втянул голову в плечи и забормотал: — Так я говорю — прислали… Без подписи… Дней пять тому назад. — А принесли вы только сейчас, — прищурился Штольман, стараясь выровнять дыхание. — Но ведь принесли, — тихо сказала Анна, коснувшись руки сыщика, — спасибо, Алексей Егорович. Вы правы — произошла какая-то ошибка. Я не отправляла вам … стихи, и не хочу, чтобы они … были напечатаны. — Я так и подумал, Анна Викторовна, — закивал Ребушинский, — только ведь дел-то много, сами понимаете! Вот — как сумел вырваться, сразу к вам! — У вас конверт сохранился? — уже спокойнее спросил Штольман. — Узнаю. Спрошу! — излишне пламенно пообещал журналист, и тут же попытался урвать кусок благодарности в виде информации, — а не скажете ли, господин Штольман, что полиции известно о смерти Пелагеи Ивановны Аникеевой? Неужели самоубийство? Однако по выражению лица сыщика быстро понял, что любая сдержанность имеет свои пределы, как и влияние барышни Мироновой. Ребушинский торопливо отступил назад. В конце концов, подробности переселения в мир иной хозяйки книжного магазина он найдет, у кого выяснить, а вот еще сильнее раздражать судебного следователя небезопасно. Героизм и самопожертвование, отпущенные на сегодня владельцу «Затонского Телеграфа», подошли к концу. Ребушинский кинул было взгляд в сторону особняка, но вовремя вспомнил, что адвокат Миронов давно вернулся в семью, где был принят и прощен. А после вчерашних жутковатых приключений с дочерью он наверняка находится дома. Так что, увы, подпитать благородство личной встречей с Марией Тимофеевной вне редакторских стен, к сожалению, никак не получится. Негромко вздохнув, Ребушинский пробормотал слова прощания, и резво заспешил прочь. Обидно, конечно, что господин следователь, кажется, не оценил его порыв… И все-таки на душе у Алексея Егоровича было… светло? Да, именно так. Легко и просторно, как в раннем и абсолютно безгрешном детстве. *** — Как же … глупо вышло, — с горечью произнесла Анна, глядя на листок, который сыщик все еще держал в руке. — Это не глупо, Аня. Это … очень красиво, — ответил Штольман. Она подняла голову, всматриваясь в его лицо. Бледные щеки слегка порозовели. — Я просто хотела … выдохнуть, сберечь, — быстро заговорила Анна, — сохранить. То, что случилось. Для себя, не для кого-то! Я бы никогда не отправила бы в газету, чтобы … Даже представить не могла! А они придумали этим ударить! Она решительно потянула листок к себе, и замерла, ощутив сопротивление. Штольман перехватил ее пальцы и бережно пожал. — Разрешите, я оставлю стихи у себя? — спросил он. Лицо Анны вспыхнуло еще ярче, глаза заблестели. — Вам правда, понравилось? Вопрос звучит тревожно и недоверчиво, напоминая дрожь тонкой, туго натянутой струны. Вот-вот не выдержит, и порвется. — Стихов обо мне не писали никогда, — признается сыщик, — все больше рапорты. Она растерянно молчит, видимо, подозревая, что он шутит. Какие слова найти, чтобы убедить и успокоить? — Аня, ваши стихи — такие же, как вы, — продолжает Штольман, понимая, что это предел его красноречия, — необыкновенные… Она делает шаг вперед, обнимает его, приникнув к груди. Глубоко вздыхает, точно окончательно расставшись с сомнениями. — Возьмите, — говорит Анна, — ведь без вас этих стихов просто не было бы. — Прав Антон Андреевич — вашим талантам нет числа. Есть что-то, чего я еще не знаю о вас, Анна Викторовна? На самом деле, Штольман снова хотел пошутить, но с беспокойством ощутил, как вздрогнула и напряглась Анна. Отстранилась мягко, и посмотрела ему прямо в глаза взглядом серьезным и долгим. — Есть, — негромко сказала она, — но это не только про меня. Про нас с тобой. Множество версий сложилось и распалось за секунду. Ни одна из них не показалась сыщику близкой к реальности. Да, как выяснилось, и не была таковой. Потому что Анна произнесла, деля жизнь на до и после: — У нас в сентябре будет ребенок. Он молчал, пытаясь осознать все до конца, чувствуя, что мир опять переворачивается, и земля уходит из-под ног, а держаться нужно, как никогда — уверенно и твердо. И держать, хранить, защищать ту, что доверилась ему, согласившись разделить на двоих все, что отмеряно. И вот теперь, жизнь решила в очередной раз доказать сыщику и барышне Мироновой, что легко, безопасно и просто у них никогда не будет. Они снова оказываются совсем близко. Объятия таковы, что разорвать их нельзя никак. Он наклоняется к Анне, и щеку ему щекочет пушистая шаль. Сквозь холодный февральский воздух пахнет мягким домашним теплом, а еще — летними травами и солнцем. Тонкие пальцы касаются его плеч. Анна говорит, говорит сама, пугаясь его молчания: — Я знаю, сейчас не ко времени, сложно, непонятно, трудно. Но я счастлива, понимаешь? Я очень, очень счастлива! Я так хотела, еще тогда… — Тогда? — машинально переспрашивает он. — Когда ты исчез, — объясняет Анна, не умея скрыть прорвавшуюся боль. И тут же обхватывает его за шею, точно сыщик может пропасть, провалиться под землю в любую минуту. — Я никуда больше не исчезну, — твердо произносит Штольман, обнимая ее еще крепче, — и не позволю никому нам помешать. — Я знаю. Точно знаю — все будет хорошо. Не волнуйся… Нужно взять себя в руки — хотя бы сейчас. Плохо, что Анна чувствует его волнение. Сходить с ума он будет после. Правда, времени на подобное нет совершенно. Теперь потребуется напрячь все силы, чтобы доверенная ему новость стала безоговорочно счастливой. — Пойдемте-ка в дом, Аня, — говорит он, поправляя на ней шаль, — вот зачем было вылетать на холод? Мало того, что случилось вчера… Он замолк, переживая запоздалый страх при мысли том, как могли сказаться на Анне пережитые испытания. Ей сейчас особенно нужны спокойствие и безопасность, а не покушения спятившего мерзавца. Спрятать, закрыть, охранять день и ночь! «Цербер не дремлет» *— прозвучало в мыслях. Почему-то ехидным голосом дядюшки. Цербер — это прекрасно. А лучше бы два, или три таких… — Вот потому я ждала вас, — говорит Анна, и даже улыбается, — чтобы мы вышли вместе. Гулять мне необходимо, Яков Платонович! То есть, нам. Особняк совсем рядом, но, кажется, что покинули они его столетие назад. И теперь возвращаются — иными. За последние месяцы этот дом столько раз принимал их странную пару, сперва настороженно, а потом радостно и тепло. Утешал, лечил, поддерживал. Уходя отсюда в ночь после событий в «Монплезире», еще тяжело опираясь на палку из-за хромоты, Штольман думал, что повзрослевшая Анна уже не подходит родному гнезду. Но дом Мироновых вслед за ней вдруг изменился, вырос, наполнился новыми смыслами и светом. В его стенах теперь совершенно естественно выглядели совместные расследования, показания дУхов, молчаливые разговоры — вприкуску с вареньем. И рыжий боевой кот, которому прощаются и шерсть, и цепкие коготки. Наверняка таким же был когда-то дом Платона Михайловича и Екатерины Павловны Штольман. Воспоминания их сына, пусть далекие и смутные, хранили именно это ощущение… Вполне возможно, именно в особняке Мироновых сентябрьская новость явится на свет. Если, конечно, не придется уезжать прочь — не только из Затонска, но и из России. Очень может быть, что даже после победы над гипнотизером земная власть не захочет оставить их в покое. Главное — получить развод. Остальное они с Анной смогут решить сами. … Шторы были раздвинуты, и солнечные лучи пересекали гостиную, точно туго натянутые струны. Трудно представить, что не так давно в этой комнате громыхал бой Виктора Ивановича с Тенью. Звучали страшные слова, звенело, осыпаясь осколками, зеркало… А еще раньше здесь пахло хвоей и воском, и двое стояли перед рождественской елкой со свечами в руках. Сейчас гостиную наполняла такая уютная, необходимая тишина, что Анна и Штольман молчали, подспудно боясь нарушить ощущение зыбкого, врачующего покоя. Они устроились на диване, плечом к плечу, снова переплетясь пальцами. «Бессильны чьи-то злоба, зависть, месть. Ведь главное — мы друг у друга есть…» — Аня, когда вы в последний раз видели рукопись ваших стихов? — Тем утром, когда мы вернулись вместе, — она неудержимо краснеет, но не отводит взгляд, — с чемоданом… Мама спала, а я сидела здесь, и сочиняла. Вернее, стихи как будто сами шли через меня, а мне оставалось только записывать. — Вы преуменьшаете свой труд, — качает головой сыщик, — на черновике видны исправления, значит вам пришлось и думать, и подбирать слова. — Да, но все равно получилось очень легко, — запротестовала Анна, — и быстро. Я подумала, что это похоже на сонет, только неправильный. По форме. А по содержанию — именно то, что мне хотелось… выразить. Я переписала все начисто. И тут пришла мама, и я именно тогда рассказала ей о Крутине. Она очень испугалась, конечно. А потом мы увидели в окно дядю и Андрея Петровича. Они направлялись сюда. Я не хотела с ними встречаться, и сразу поднялась в свою комнату. Верхний листок со стихами я забрала с собой, а вот черновик… Видимо, так и остался здесь, — упавшим голосом закончила она. Штольман кивнул, словно нечто подобное и ожидал услышать. — Клюев к тому времени уже давно находился под воздействием гипноза госпожи Аникеевой, и это все больше расшатывало его психику. Он понял, что листок принадлежит вам, и унес с собой. Думал, вероятно, что у него в руках единственный экземпляр, и хотел досадить вам. — Но Андрей Петрович не стал бы отправлять стихи в газету, — горячо возразила Анна, — он бы не смог, это уже слишком! Да и не успел бы, ведь пять дней назад его уже давно не было в живых! «Вот насчет первого не уверен. Хотя, судя по убеждениям Клюева, убийство для него бесчестьем не являлось, в отличие от попытки выдать чужую тайну. Но в указанное Ребушинским время он и правда, был мертв…» — Думаю, стихи каким-то образом попали к Полине, — объяснил сыщик, — может быть, Клюев выронил их в книжной лавке. Или оставил дома на виду, и они попались на глаза госпоже Аникеевой. Разве могла она упустить такую возможность: еще раз расшевелить осиное гнездо любителей сплетен? — Но почему она не сделала этого сразу? — Анна свела брови, мучительно пытаясь понять циничную логику бывшей «подруги». — Ждала подходящего случая. Когда мы сделали вид, что успокоились, и поверили в то, что Крутиным был Клюев, она решила напомнить о нашем с вами … положении. Чтобы вы расстроились, растерялись, и легче подались гипнозу. — Я бы все равно не выстрелила в вас! — гневно объявила Анна. — Я знаю. Он поднес ее руку к губам, поцеловал, вызвав тем долгий прерывистый вздох. Оба плана Полины потерпели фиаско. Первый разбился о неожиданный приступ благородства у Ребушинского. А второй — о саму Анну. О предупреждение, сделанного Шуматовыми. О настоящего Петра Ивановича, который не мог оставить племянницу в беде. Хорошо, что Полина не успела узнать последнюю тайну, которая только сегодня открылась самому сыщику. Страшно предположить, как она использовала бы эти сведения. — Яков Платонович, а что сказал доктор Милц? — спросила Анна, наклоняясь ближе, — что произошло с Полиной? Почему она умерла? Штольман нахмурился. К сожалению, вскрытие прояснить этот вопрос не помогло. … — Я в некотором недоумении, ЯкПлатонович. Очень здоровый, крепкий организм, все органы в полном порядке. Никаких повреждений я не нахожу, как и следов отравления. Такое впечатление, что у дамы просто перестало биться сердце… _______________________________ * См. Ирина Плотникова (Atenae) повесть «Сердце Шивы». Продолжение следует.