Другая ночь

«Она стоит и смотрит вдаль, а даль, как холст, пуста. Пока пуста. Но пустота совсем, совсем не та!» (Стихи к музыкальному спектаклю «Тень» по пьесе Евгения Шварца. Пролог. Песня «Сказочник. Взято из Интернета. Автор неизвестен.)

«Никогда больше, — стучит в голове мысль, — никогда больше не позволю ей рисковать!» И тут же — понимание, что это невозможно. Если только запереть, да ведь и этим не удержишь барышню на колесиках, если происходит какая-то несправедливость! Да и как запирать ее — после всего пережитого вместе, когда и огонь, и вода — на двоих. Медных труб вот только не было. Скорее наоборот — ворох клеветы. «Я вас прикую цепями к брачному ложу…» Тьфу. Из какого дурного романа подцепил сию пошлость Двойник?! На их общей со Штольманом шкуре успевший узнать, что такое цепи, вернее — каменный мешок. И даже в шутку желать подобное любимой женщине? Ни ума, ни чести… Анна хочет помочь всем, и не умеет рассчитывать силы. Вот для этого и нужен он, Штольман — быть рядом. Удержать по эту сторону, не дать уйти за грань. Защитить от тех, кто слишком жадно и требовательно принимает помощь. Иначе ее душа действительно однажды может не выдержать. Он уже видел ее «просветленной» — в деле адептов. На всю оставшуюся жизнь такого опыта им обоим хватит. Сейчас разум Ани тоже затуманен, но она знает даже в бреду, что сыщик рядом. В этом он уверен. Ее пальцы стискивают его руку, которую он и так не собирается разжимать. Наверное, это против всех правил — сидеть здесь, в палате, но уйти — будет еще более беззаконно. — Он отрекся от тебя, — негромко, но гневно произносит Анна, — и от ребенка… Что же ей там мерещится?! Кто опять явился к Ане за утешением и справедливостью? Он подносит ее руку к лицу, прижимает к щеке, касается губами. Видит, что лицо ее разглаживается, светлеет, и в первую секунду пугается этого. Зовет ее по имени, Анна шепчет что-то в ответ, кажется, снова эти детские стихи про тень. Только тревоги в ее голосе больше не чувствуется. — Аня! Длинные ресницы вздрагивают. Она медленно открывает глаза. Смотрит, внимательно, долго, привыкая к полумраку, и на лице проступает выражение такой всепоглощающей нежности, что становится трудно дышать. Ее рука, которую он все еще держит возле своего лица, тихонько шевельнулась, один из пальцев легко, почти бессильно погладил его запястье. Но воздействие этой еле ощутимой ласки сравнимо с ударом тока. — Я вернулась, — удивительно ясно и чисто говорит Анна, — совсем вернулась. Все хорошо… С нами, — она явно выделяет последнее слово, — все хорошо. Кажется, он сам резко теряет силы, потому что ее пальцы вдруг беспрепятственно сбегают из его ладони, осторожно гладят лоб, проводят по скуле. — Как же ты устал… Убедить Анну в обратном он не успевает. В палату врывается приглушенный дверью шум, несколько голосов, которые спорят друг с другом, настаивают, требуют. — Мама, — чуть улыбнувшись, выдыхает Анна, — и папа здесь… … — В конце концов мы имеем право увидеть дочь! — доносится уже куда более разборчиво, после чего посетители прорываются сквозь последнюю линию обороны. — Со мной все хорошо, — Анна попыталась сесть, но Яков удержал ее, снова взяв за руку. Да и не получилось бы у нее пока подняться, на самом деле. Мысли больше не путаются, бред отступил, и озноб не колотит, но слабость еще очень сильная. Как тогда, после болезни. Ничего, скоро жизненный огонь разгорится вновь. Яков поможет. А еще — их искорка… Анна улыбнулась, широко и радостно, что, кажется успокоило родителей куда сильнее, чем слова. Папа хмуро взглянул на Штольмана, но тот сам в этот момент смотрел на Анну. Отец только головой покачал. Мама вздохнула резко, точно всхлипнула. Далее они высказались одновременно: — Аннушка, что случилось?! — Почему ты вообще оказалась в той усадьбе?! Яков тут же потемнел лицом. Вот сейчас наверняка скажет… — Это моя вина. Таков был план Разумовского, и… — Мы обязательно должны были быть там вместе, — торопливо перебила Анна, — поодиночке — погибли бы. А так со мной не произошло ничего страшного. Это просто нервы. — Со стороны Разумовского больше ничего и никому не грозит, — не выпуская ее руки, произнес Яков, — он уничтожен. — Тени — это была его … выдумка, — добавила Анна, — вернее, он сделал все, чтобы мы их позвали. Чтобы замучить нас и сломать. — Господи, — ахнула мама. Верхнюю одежду родители оставили за пределами палаты, однако на плечи Марии Тимофеевны была наброшена широкая шаль, в которую она теперь судорожно вцепилась. Чем выдала присутствие еще одного посетителя. — Мя! — Маша, что это? — судя по всему, даже папа был не в курсе затеянной контрабанды. — Это — Пушкин! — тоном отчаянным и несколько сердитым пояснила мама. Она распахнула шаль, решительно шагнула к дочери, и опустила котенка на постель. Тот муркнул в сторону замершего Штольмана, и боднув по пути его руку, деловито прошагал прямо к хозяйке. Ткнулся в щеку, лизнул, уверенно улегся с левой стороны, распластавшись поверх одеяла. Мурлыкание сделалось отчетливо громким и очень старательным. — Он меня просто не отпускал, — заговорила Мария Тимофеевна, — на руки взяла, так вцепился, прижался, размяукался. И так возмущенно, почти по-человечески! Бери, мол, и все тут! Я вспомнила, сколько раз Пушкин прав оказывался, как он о дурном нас предупреждал. Вот и решила, что и нынче все не просто так… Она наклонилась вперед, пригладила волосы дочери, с тревогой и любовью вгляделась в ее лицо. — Как ты все-таки, девочка моя? — Теперь точно буду лучше всех, — ответила Анна, — раз за меня Пушкин взялся. Как хорошо, что котенок напросился в больницу! Даже папа уже не так сердится, глядя на рыжего мехового «доктора». И Яков криво, но улыбнулся, чуть вздернув бровь. А сама она чувствует невероятное тепло, расходящееся от прильнувшего к ней котенка. И теперь сможет заснуть — именно заснуть, а не провалиться в очередное выматывающее видение. Если бы рядом еще мог лечь и ее Штольман! Ему тоже нужно выспаться и отдохнуть. Но этого уже Александр Францевич точно не допустит. — Мария Тимофеевна, Виктор Иванович, — доктор Милц шагнул в палату, настроенный явно не на философский лад, — и вы Яков Платонович, тоже имейте ввиду! У всего имеются границы. Анна Викторовна вне опасности, но ей необходим покой, и… Доктор посмотрел на кровать, и не смог продолжить фразу. Ему же ответил взгляд двух пар глаз. Голубые были широко распахнуты и слово «пожалуйста» мог прочесть в них даже каменный истукан. Желтовато-зеленые щурились насмешливо, и говорили скорее «попробуй, прогони». — Александр Францевич это наш Пушкин, — заговорила Мария Тимофеевна, — он очень умный и воспитанный, и клянусь, не сделает ничего плохого! Видите, Аннушке с ним сразу стало лучше. Пусть побудет, хотя бы сегодня! — Мне его Яков на Рождество подарил, — тихо и нежно произнесла Анна, — он необыкновенный… — Ну-с, это, конечно, все объясняет, — с трудом сохраняя сердитый тон, попытался дать отпор доктор, — и оба ничего не хотят знать о правилах. Особенно, если дело касается вас! Штольман хмыкнул иронически и несколько смущенно. — Может быть, сделаете еще одно исключение, — неожиданно вступился за кота Виктор Иванович. Александр Францевич снял очки, и принялся тщательно протирать стекла. — До вечера, — вынес он вердикт, — если иных правил ваш Пушкин не нарушит. Но всех остальных сейчас попрошу покинуть палату. *** По коридорам больницы они прошли в полном молчании. Но едва сойдя с крыльца, адвокат Миронов круто развернулся к Штольману. — Виктор Иванович, мне теперь очень понабиться ваша помощь, — не дал ему первым начать разговор сыщик. — В чем же именно? — сухо поинтересовался тот. — Все в том же деле о моем браке, — прищурился Штольман, стискивая трость, — теперь чиновники будут свободны от влияния и шантажа Разумовского. Покрывать столь откровенное пренебрежение законами станет по-настоящему опасно. Им придется признать мое право на развод. Но вдвоем мы сможем добиться этого куда быстрее. — Витенька… — Мария Тимофеевна взяла мужа под руку, заглянула в лицо, — ты же сможешь? Ей и самой очень хотелось выяснить, что произошло в Михайловской усадьбе, но лучше сделать это позже, и не на больничном дворе. К тому же Аннушка, когда Мария Тимофеевна поцеловала ее, прощаясь, успела шепнуть: «Не ругайте Якова. Он не виноват. Я сама…». А не верить дочери после всего произошедшего уже никак не выходит. Хотя от этого и не легче, если видишь ее опять на больничной койке. — Ну конечно, смогу, Маша, — Виктор Иванович успокаивающе тронул ладонью ее пальцы, — я ведь говорил уже, что по закону это все яйца выеденного не стоит! Он опять посмотрел на Штольман — внимательно и хмуро. — Считаете, будут опять цепляться за душевную болезнь … госпожи Нежинской? На осунувшемся после нынешней ночи лице сыщика мелькнула короткая злая усмешка. — Попытаются. Но я собираюсь организовать экспертизу, которая наверняка установит тот факт, что Нина Аркадьевна только изображает сумасшествие. У Марии Тимофеевны дыхание перехватило от возмущения, но высказать свое честное мнение об очередной интриге бывшей фрейлины она не успела. Еще один посетитель быстро шел от ворот, явно собираясь повидать именно Анну. Петр Иванович Миронов вернулся домой. *** — Отличнейший человек — Николай Николаевич Ланге, — рассказывал, расхаживая по комнате Петр Иванович, — именно он помог мне в розысках. И рекомендовал меня этой семье! Старая дама весьма подозрительна, что, безусловно, объяснимо в их ситуации, но крайне затруднительно для незнакомого спасителя. Очередной военный совет снова был устроен в особняке на Царицынской, куда прямо из больницы вернулись Мироновы и сыщик. Новостей накопилось немало, обсуждения и принятия решений требовали все. Прежде всего, конечно, пришлось рассказать о том, что же произошло в Михайловской усадьбе. Говорить об этом было трудно. Нет, Штольман все прекрасно помнил, и вряд ли забудет до конца своих дней. Но передать словами мистическую составляющую для него было почти невозможным делом. Поэтому речь выходила очень краткой и мало что поясняющей. Правда, помогал Петр Иванович, который, даже не будучи свидетелем, сориентировался в нарисованной даже скупыми мазками картине очень быстро. Его усилиями было вытащено на свет Божий открытие, что рисунок креста соответствует пламени, которое является частью их с Анной душ. И именно оно позволило устоять против Разумовского и сделать решающие выстрелы. — Аннетт держала огонь, — задумчиво проговорил дядюшка, — а вы стреляли в эту запредельную мерзость… Не завидую Его Сиятельству, знатно его должно было припечатать в таком-то поединке. А новые хозяева, думаю, еще и добавят. Если есть, кому, или же чему добавлять. Он вопросительно посмотрел на Штольмана, вскинув брови, но сыщик ограничился кратким: — Не знаю. Физически он существовать престал. На другом уровне — думаю, тоже. В комнате повисла тишина. Мария Тимофеевна выглядела очень спокойной, но вздрагивающие руки, стиснутые на коленях в замок, выдавали ее состояние. Взглянув на жену, Виктор Иванович решительно встал, прошел к двери, и сам отдал вызванной служанке какое-то распоряжение. — Все-таки зря вы не пустили меня к Анне, — заговорил Петр Иванович, — она правда поправляется?! — Когда мы уходили, она засыпала, и доктор запретил ей мешать, — быстро заговорила Мария Тимофеевна, — к тому же, с ней Пушкин. — Это, безусловно, аргумент, — кивнул Петр Иванович. Понять, шутит он, или нет, было невозможно. Нужно переводить разговор на вещи не менее важные, но куда более понятные и земные. — Я получил вашу телеграмму, Петр Иванович, — начал Штольман, — вы нам очень помогли, спрятав сестру и бабушку Володи Голубева. Как все прошло там, в Одессе, и что вам еще удалось узнать? _____________________________ Продолжение следует.