Другая ночь

«Порой на хлеб мне наступать пришлось, — Я выжить бы иначе не сумела. А через что пройти мне довелось, И сколько струн во мне оборвалось — Поверьте, господа, не ваше дело!» (Из сценария мюзикла «Тень». «Провинциалочка». Песня Юлии Джули. Автор сценария и песен — Ирина Югансон).

Куда запропастился этот проклятый жулик Ланге, почему он не предупредил ее?! Хорошо, что его безликая помощница прибежала, пыхтя, едва ли не в последнюю минуту, тараща в испуге круглые водянистые глаза. Конечно, действовать пришлось очень быстро. Не было времени накладывать грим, она только и успела, что выйти в палату и сесть на койку. Накинула этот жуткий серый халат, напоминавший тюремный робу. Нацепила парик, постаравшись, чтобы мерзкие седые пряди пыльной сетью прикрыли лицо. Опять трястись, в прямом и переносном смысле, опять говорить какую-то чушь, ненавидя, презирая и боясь одновременно. Она чувствует, что все идет не так. Неправильно. Что мир снова рушится вокруг, как тогда, в декабре 89-го года. Тогда она еще хваталась за руку человека, которого ныне сама должна утопить. Это цена ее безопасности. Ее комфортного существования здесь, в лечебнице, а не в тюрьме. Это надежда на свободу, которую ей обещали. И новое имя. Впрочем, нынешнее носить тоже хорошо. В нем есть своеобразная прелесть, точно в трофее, добытым с величайшим трудом. Вернее, украденным. В честной борьбе она никогда бы его не получила. «Он мой, и никуда от меня не денется!» Усмешка Лассаля в ответ была тем отвратительнее, что Нина сама прекрасно осознавала беспомощность собственных слов. Но никогда не призналась бы в этом. Даже себе. Штольман давно уже не был ее. Да и владела ли она им хоть когда-нибудь? Она умела возбудить в нем интерес, желание, страсть… И вызвать жалость. Именно его жалости она была обязана, жалости и остаткам того старого карточного долга. Конечно, это немного не те чувства, разбудив которые в мужчине, красавица фрейлина может гордиться собой! Это унизительно, мерзко, мучительно, в конце концов! Но пять лет назад она принимала и их, все еще на что-то надеясь. А он уходил все дальше, отвратительнейшим образом не нуждаясь в ней. Совершая глупость за глупостью, связывая себя с другой, той, что могла только погубить, потому что сама не блистала ни умом, ни изворотливостью. Даже ложь ее была примитивна до невозможности. Ах, дУхи! Ах предчувствия! Помощь встречным и поперечным, от сердечных щедрот! Как он купился на сей спектакль, да еще и начал играть в нем главную, смешную роль безнадежно влюбленного? Готового спасать ради прекрасных глаз провинциальной шарлатанки то нищих, то сумасшедших, то каких-то мальчишек. Горничная рассказывала что-то взахлеб, искренне восхищаясь подвигами сыщика, она же в ответ только брезгливо морщилась. Грязный уличный воришка, то ли Васька, то ли Ванька, потом припадочный сын мастерового, с фантазиями, как и у девицы Мироновой. Разменивать себя на этих… это! Уму непостижимо. » — Что за странная идея осенила вас, Нина Аркадьевна? Ребенок. Ваш якобы сын… Штольман не рассмеялся вам в лицо? — Нет! Скорее, едва не расплакался от умиления и сочувствия…» Тут она немного преувеличила. Да, ее слова о ребенке подействовали, и очень быстро, она сама не ожидала столь сильной реакции. Жесткое лицо странным и страшным образом точно поплыло, даже на глазах появились слезы, а он ведь не плакал, никогда не плакал, и кажется, просто не умел этого делать… Но когда она, пораженная, впилась взглядом в знакомые, и точно искривившиеся черты, ей показалось, что где-то там, за туманной пеленой, сверкнул холодный насмешливый огонь, недоверчивый и колкий. Зажмурилась в ужасе, полагая, что ее ложь раскрыта, и сейчас прозвучит честное мнение единственного строгого зрителя о тексте сей пьесы и о таланте ее исполнительницы. Но вместо этого услышала согласие на безумное свое предложенье. Ощутив разом и неимоверное облегчение и … разочарование. Она победила. Она получит его. Но нужен ли он ей такой, и — пойманный таким образом? Боже, да он все больше напоминал ей Брауна, с его доверчивым взглядом безмозглого младенца, покорно и восторженно принимающего любые ее заявления и просьбы. Ученый! Умник, которого она так легко обвела вокруг пальца! Нужно было только потянуть этот спектакль подольше, закрепить успех, но так хотелось быстрее расставить все точки над «и». Одной ночи ей хватило с лихвой, от воспоминаний передергивало, а к горлу подступала тошнота. Угодливый слизняк, а не мужчина! Если бы он был хотя бы молод, неопытному юнцу такое можно простить, но уж никак не взрослому человеку. И вот — поверивший ее наспех состряпанной лжи Штольман, который не пытается хоть как-то проверить, или хотя бы обдумать сказанное! Забывший о законах. О своей Мироновой, ради которой еще недавно готов был броситься в огонь и под пули! Что же с ним случилось за несколько месяцев заключения, ведь тот же Браун, загнанный ею в куда более страшную ловушку, неожиданно проявил твердость? Она могла торжествовать и насмехаться, но вместо этого, пополам с презрением в ней разрастался ужас. Человек, который в ее окружении был исключением из правил, неудобный, странный, более всего ценящий свою гордость и честь, и тем вызывавший уважение и желание заполучить его — перестал существовать. Превратился в безвольную тряпку, с которой можно делать что угодно, вот только делать уже и не хотелось. Таких в ее жизни было много, и даже их имен она теперь не в состоянии припомнить. Штольман обманул ее. Будучи противником, гордым, недоверчивым и злым, он раздражал и раззадоривал, и в то же время давал понять — иногда в жизни действуют иные законы. И все женские уловки бессильны перед ними, как и власть денег и прочих выгод. И где-то в самом уголке ее многоопытной души осталось глупое детское желание, чтобы это было правдой. Пусть ей самой нет хода в эту жизнь, да и не примет она ее правил, но почему-то хотелось думать, что такая жизнь есть. Согласившись жениться на ней после всего случившегося, Штольман отнял и эту иллюзию. Где-то там, за стенами тюрьмы, обивала пороги Петербурга влюбленная дура Миронова. Наверное, с таким же лицом, страшным и белым, с каким металась по заснеженному Затонску в декабре. С вопросом: «Где Штольман?». Забыл тебя твой Штольман, бедная провинциалочка, забыл гостиницу, в которой вы явно не в шахматы играли той ночью. И со всеми возможными последствиями, от газетных нападок и слухов, до вполне вероятного округления фигуры, предоставил тебе разбираться самой, отказав в существовании хоть какой-нибудь связи. Ты ему — никто, и не стоишь защиты. Потому что о своей тяжкой доле и непризнанном ребенке герою поплакалась бывшая любовница, доверять которой у него не было никаких причин. Если бы он сказал ей «Нет!». Если бы начал задавать вопросы — прямые, четкие вопросы, которые не могли не возникнуть у человека умного и сильного, не желавшего спасать ее ценой своей чести. Да, она провалила бы задание, и Бог весть, какое наказание бы получила. Но проклиная после этого Штольмана, она могла бы его уважать. Единственного человека во всем мире. Ненавидеть — и уважать. Дурак. Поверить в ее материнские чувства! Дети… Брр, не уж, такой оказии она не допустила ни разу в жизни. Некоторые хитрости Нине хорошо были известны, да и природа оказалась милостива. Зачем ей это — портить внешность, здоровье, рисковать репутацией? Ради чего? Для пробуждения сомнительных инстинктов? Зависеть от иного существа, его прихотей и настроения, беспокоиться о нем и его благополучии? Да ей бы свою жизнь устроить, комфортно и сытно, да так, чтобы никто не мог диктовать никаких условий! А тут — добровольная сдача в плен. Каторга, немногим лучше той, которая грозит ей за порогом сумасшедшего дома. Нет-нет, никаких детей не могло появиться у фрейлины Нежинской. Но и случись… осечка, уж она бы нашла вариант, при котором ребенок исчез бы с глаз долой, ничем не напоминая о себе более. Приют, или приемная семья — неважно, лишь бы вычеркнуть эту ошибку навсегда из своей жизни. Но в качестве выдумки ребенок оказался чудо каким действенным аргументом! Безропотного сыщика Нина подцепила на этот крючок без малейшего труда. Повинуясь распоряжениям князя, она столкнула Штольмана в грязь, повязала, лишила свободы — даже вне тюремных стен. За это пришлось платить разочарованием в нем же, но… Зато и она, эта девчонка, узнала истинное лицо своего ненаглядного рыцаря. Может быть, и хорошо, что Жан не успел убить Миронову. Пусть ей будет стыдно и больно. Пусть мутит от осознания, какому мужчине она доверила себя! Кто виновен в ее позоре и унижении! Ланге с большим удовольствием рассказывал «пациентке» о прилюдно переданном «Привете от жены». Ах, как жаль, что Нина не могла видеть в тот момент лица соперницы! Она бы почувствовала себя отмщенной. Нет, не за этого Штольмана, ее глупого заботливого мужа, а за того, недоступного ей, решительного и сильного человека из прошлого. » — Но что же с ним все-таки произошло? Это результат … пыток? — Не беспокойтесь, Нина Аркадьевна, вам это не грозит. Вы хороши сами по себе…» Ей страшно. Потому что, чем бы это ни было, — болезнью, гипнозом, мороком, но оно, кажется, перестает действовать. И Штольман, начиная с зимы, все больше напоминает себя — прежнего. Слишком внимательный и строгий взгляд, острый, точно булавка, которая выискивает и пригвождает ложь, как надоедливую муху. Сыщик много рассказывает об этом мальчишке, которого нанял князь, сердится на Ланге, видя искусно нарисованные следы на ее лице и руках — якобы от лечения током. Но за всем этим Нина уже не чувствует той податливой, как глина, безропотной веры ей, того безграничного сочувствия. Она мечется, ищет выход, опять и опять давит на жалость, напоминая ему — «Я же несчастная, лишившаяся ума женщина, одинокая мать, я слаба, замучена, истерзана, только ты можешь меня спасти!». Но Штольман догадывается о чем-то. Или знает? Нет, этого не может быть, этого не должно быть! Вот, он войдет сейчас и нужно все силы бросить на очередной акт представления! Потому что иначе ей придется отвечать за все. И он не скажет теперь «уезжай!». Или, все-таки… — Здравствуйте, Нина Аркадьевна. *** … Перед самым отъездом в Петербург он забрал из больницы Анну. Доктор Милц заверил, что она теперь вне опасности, главное — провести несколько суток в покое. И домашняя обстановка этому только поспособствует. Анна шла сама, держа сыщика под руку, прижимая к себе спрятанного под пальто Пушкина. Когда Штольман помог девушке устроиться в пролетке, котенок завозился, мяукая, и выставил наружу мохнатую свою физиономию, которая успела покорить почти весь больничный персонал. Включая и Милца, и Мезенцева. — Судя по тому, как быстро вернулись силы к Анне Викторовне, нам просто необходимы такие коты, — заметил Сергей Петрович, — может быть, поспособствуете, господин Штольман, добудете для нас столь эффективный лечебный материал? — Только, когда выполню предыдущий заказ, — усмехнулся сыщик. — Яков Платонович, что вы имели в виду? Какой заказ? — спросила Анна, почесывая Пушкина между ушами. — Забыли собственное распоряжение, Анна Викторовна? — не может не поддеть он, заранее обхватив ладонью ее руку в пушистой варежке, не давая той сжаться в кулачок, — вы ведь именно мне поручили найти котенка для Зои Вернер. Правда, достойной кандидатуры пока обнаружено не было. Анна хмурится, потом фыркает, не сдержавшись, и с глубоким вздохом кладет голову ему на плечо. — Вы его обязательно найдете, Яков Платонович. Или ее… — Мяя! — соглашается Пушкин. — Знаете, — прерывает Анна затянувшееся уютное молчание, — я вспомнила сейчас, как вы забирали меня из больницы после эпидемии. И я думала тогда … — О чем же? Не выпуская ее ладонь, другой рукой он обнимает Анну за плечи. — Я представляла себе, что мы с вами возвращаемся из трудного путешествия. В наш дом. Вместе. А теперь … так оно и есть. — Это путешествие еще не совсем окончено, — серьезно уточняет он, — но вы правы, осталось совсем немного. Мы с вашим отцом сегодня уезжаем в Петербург. Я собираюсь разоблачить Нежинскую, чтобы даже апелляции к ее сумасшествию не могли помешать разводу. Покрывать столь явное нарушение закона более некому. *** — Вы напрасно тратите время и силы, Нина Аркадьевна. Я знаю, что вы абсолютно вменяемы, и официальная комиссия, перед который вы предстанете, признает это. Она вздрагивает, трясет головой, словно пытаясь спрятаться за упавшими на лицо волосами. Но сквозь тусклые безжизненное пряди видны глаза. В которых настороженность сменяется страхом. Нина еще пытается потянуть время, цепляется за сорванную маску, бормочет какую-то бессмыслицу — как ее и научили. — Вам не на кого больше надеяться. В столицу вернулся настоящий доктор Ланге, а того, кто, якобы, лечил вас, ждет длинное разбирательство, как лжеца и самозванца. А князь Разумовский мертв. Теперь уже необратимо. Никто не будет заступаться за вас. Он подходит к ней. Нина шарахается, словно в испуге. Хотя, почему «словно», просто этот испуг не имеет никакого отношения к сумасшествию и болезненным видениям. Второпях надетый парик соскальзывает набок… Нина, пытаясь и это использовать, снимает его сама — медленно и торжественно, обнажая гладкую, но аккуратную прическу. В черных волосах — ни единой седой нити. На фарфоровом лице — знакомое сочетание гордости и беспомощности. Губы дрожат, чего она и не думает скрывать. Голос, свободный от заунывных фальшивых интонаций, требует и молит одновременно: — Якоб, а ты? Ты! Неужели оставишь меня, бросишь в таком положении? Я не хотела, поверь, меня заставили, угрожали! Ты сам знаешь, какой это страшный человек, как он сумел провернуть трюк с той, первой смертью? Ну что я, я — слабая женщина могла сделать?! Якоб, мы все равно муж и жена, подумай, может быть, это судьба, шанс! Уехать, куда угодно, вдвоем! Та папка, Якоб, она ведь у тебя, мы найдем, кому еще можно продать ее! У нас будут деньги и свобода, и мы… мы всегда хорошо понимали друг друга… Она замолкает, подавившись словами, под его ледяным взглядом, в котором и жалости уже нет. Настоящий Штольман вернулся. Тот, кто именно очень хорошо понимает и знает ее, Нину Аркадьевну Нежинскую. А значит, на спасение можно не надеяться. _________________________ Продолжение следует.